Нам осталось пятнадцать часов и четыре минуты Жизни Без барьеров, оглядок, постов, без оплавленной смуты — Тризной. И в закрытом пространстве я снова твоя на прощанье, — Птицей С плеч срываю все крылья и от воронья заслоняю Лица. Я ведь вижу, — тебе все страшней и больней под рассвет, Милый. Я иду по ножам, улыбаюсь. В незримой вине — Сила И пытаюсь запомнить на вечность все сотни минут Вальсом Подымись мне навстречу, непрожитый. К пальцам прильнут Пальцы. Ночь проходит беззвучно, как вор, и крадёт все смелее — Разом. На столе, как немой приговор, мой белеет билет В вазе. Ты молчишь у окна, лбом в холодную рань, кровоточа Верой Я последние сны собираю одна. Новой данью Эре.
Санса — Сандор 1. — Ну что, звоним? Сандор все крутил в руках желтый телефонный справочник, что они взяли внизу, у администратора. И, казалось бы, незачем — телефоны Санса уже выписала на бумажку. Надо было заставить писать его — а бумажку забрать на память. У нее в дневнике лежат те две записки со времен моря. И этого мало. Целой жизни мало, чтобы заполнить ту дыру, что сейчас начинала образовываться в душе. — Звоним. Ты же слышал, что сказал клерк. Всего два рейса. Утренний и вечерний. — Значит, вечерний. А если не будет мест? — Тогда утренний — но на следующий день. — Пташка… — Мы все обсудили. Все. Не мучай меня больше. Тебе что, не терпится от меня избавиться? — Хорошо, значит, вечерний. Он бросил справочник на столик и начал набирать с гостиничного телефона номер с бумажки. — Да. Да, мне надо забронировать билет. В N. На одного человека. На вечерний рейс, на завтра, если возможно. Хорошо. На имя Сансы Старк. Да, правильно, так и пишется. Давайте в первый. Он оторвался от трубки и прошипел: — Пташка, дай свой номер паспорта. И принеси мою кредитку. Из кармана куртки. Ну, из кошелька. — Ага. Может, лучше я в аэропорту оплачу? — Не спорь, просто сделай, что я прошу, будь добра. — Сандор, ты что, покупаешь мне билет в первый класс? Ты с ума сошел? — В эконом нет места. Какая разница? — Да он же стоит в три раза дороже! — В два. Не суть. Ты принесешь эту кредитку и паспорт, или мне самому идти? — Ладно. Извини. Санса взяла с кровати кожаную куртку Сандора, выудила из кармана бумажник и протянула хозяину. Потом пошла искать, куда она бросила свой рюкзак. А вот и он, возле двери. Аккурат рядом с пакетом с останками Бейлиша. Так, паспорт… Он все еще лежал внутри сумки с лекарствами. Лучше бы она его потеряла в аэропорту, когда летела на море, честное слово. Иной раз выгоднее быть растеряхой. Но Санса всегда была аккуратисткой. Она достала паспорт, глянула в него. Все как было. И даже ненавистная отметка о браке. — Ты долго там будешь копаться? — Уже несу. Она вернулась в комнату, протянула злополучный документ Сандору. Он, не глядя на нее, открыл дурацкую книжонку и продиктовал в телефон номер паспорта. — Да, хорошо. Кредитка прошла? Отлично, спасибо. Номер брони записал. Вылет в пять? Да, минимум за час, понял. Нет, багажа у нее нет, только ручная кладь. И еще урна. Да, именно. Документы все в порядке. Угу. Спасибо. До свиданья. Сандор повесил трубку и отдал Сансе обратно паспорт. — Ну все. Готово. Ты вылетаешь завтра в пять. Велено привезти тебя за час минимум. — Зачем ты купил билет в первый класс? Что это еще за фатовство? Ты что, миллионер? — Все равно уже дело сделано, чего ты споришь-то? Я не хочу, чтобы тебя дергали. А то попадется какая-нибудь соседка вроде мамаши из парка. Нет, уж как есть. — Можно подумать, такие мамаши не летают первым классом. И вообще — самолет все равно тот же самый. — Знаешь, вероятность того, что в первом классе тебя будут доставать, очень мала. Ну, по крайней мере, меньше. И сидеть будет просторнее. — Откуда ты набрался этих привычек? У Роберта? — Отчасти и так. Ну и потом — я хочу, чтобы ты была спокойна. — Если ты хотел, чтобы я была спокойна, то делать надо было совсем не то. — Все, Пташка, проехали. Билет куплен, давай сменим тему. Тебе надо позвонить родственникам. Сказать, во сколько ты прилетаешь. — А во сколько, кстати? — В шесть ноль семь — Хорошо. Сейчас позвоню Арье. Но позвонить она не успела, потому что Арья позвонила сама. По интернет-связи, естественно. Санса подошла и поставила телефон на громкую связь. — Ну что, сестрёнка, забрала свой пепел? — Да. Час назад. — На мой взгляд, с топкой ты поторопилась. Ну что уж там! Когда летишь? — Завтра. Вылет в пять, прилечу в шесть ноль семь. — Блин, не уверена, что Джон сможет найти подходящий рейс, чтобы забрать тебя оттуда. — Не нужно. Вообще даже не думайте. Я отлично долечу сама. Я не понимаю, вы что, боитесь, что я не найду, где самолет? — Если очень постараешься — с тебя станется. Ты же намереваешься сесть на этот рейс? — Да, Иные тебя побери! Намереваюсь. А Сандор намеревается впихнуть меня туда силой, если я начну сопротивляться. Тут все против меня. Он даже купил мне билет в первый класс — чтобы мне труднее было выдумывать оправдания, если я вдруг захочу опоздать. — О как! Расстарался, называется. Какой заботник! Ну что же, молодец. Будешь там сидеть развалясь и пить винишко из стеклянного бокала… — Ага. Завидуй. — Вот как раз завидовать нечему. Лучше совсем не связываться с мужиками, чем как ты — втюриться, чтобы он тебя отправлял бандеролью к родственникам. Немного обидно. — Арья, иди в пень. — Сама иди. Привет тебе от братьев. Рикон забурился на кухню к поварихе — печь тебе пирог. Боюсь, долго мы не проживем… — Жуть какая. Лимонный? — Ага. Мы все помним про твои пристрастья. Хоть ты и давненько тут не была. Тетя намеревается вывезти тебя в выходные за тряпками. Можно я не поеду? — Можно. А тряпки и вправду нужны… Я почти без ничего. — Голая, что ли? Круто. Ты можешь себе это позволить… — Откуда ты знаешь? Ты же меня уже семь месяцев не видела. — Видела, на самом деле. О твоем чудесном нахождении написали в местной желтой газетенке. И снимки приложили. Какой-то фотограф их продал этому издательству. Ты там на коне галопируешь, у Серсеи. Очень хороша! При том, что с лошадьми ты не дружишь — ты меня впечатлила! — Вот идиот! Зачем это было надо? — Ну, теперь все знают, что ты не в розыске, по крайней мере. — И то правда. Да, я забыла — у меня теперь черные волосы. Не как на фотографии. — Покрасилась в траурный цвет? По Мизинцу или по Джоффри? — По маме. И вообще, мне надо было сделаться чуть менее заметной… — Прости. — Не парься, все хорошо. Тем более, Сандор говорит, я уже начала обратно рыжеть. — Ну, если Сандор говорит — придется поверить. Он тебя внимательно изучает, сомнений нет. А он, кстати, что будет делать? — Поедет в столицу. Его же там следователь ждет. — Да, детектив-милашка Тарли. На чем он едет — на коне? — На железном. У него мотоцикл. — Откуда взяли байк? — Одолжил один хороший человек. Теперь надо будет вернуть, видимо. — На коне по такой погоде было бы проще, — заметила ехидная Арья. — У вас там снег идет? Как город называется, кстати? — Мертвая заводь. Снег сегодня выпал. — Ну и названьице. Вы нарочно, что ли, подбирали? — Нет, случайно вышло. Но местечко вполне оправдывает название. Сегодня мне чуть не дали серые оладьи. — Серые? Из чего, из грязи? Из местных «мертвых заводей»? Хорошая у них кухня там, я чувствую… — Не знаю. Я не стала есть. А Сандору попалась в салате живая улитка. — Отлично! Привезла бы ее мне. У меня целый аквариум ядовитых рогаток. Они такие милые… — Боги, Арья! Ну почему тебя все время тянет на всякую гадость? — Кто бы говорил! На своего хахаля посмотри. Они вовсе не гадость. А очень милые звери. А ты прилетишь — и заведешь себе какую-нибудь радужную рыбку. Или канарейку… — Не хочу. Вообще ничего не хочу. — Ну тогда и не надо. Тут и так зверья хватает. — Ты о чем? Кто-то еще завелся, помимо Солнца и Луны? — Ага. Ну, сама увидишь. Плюс небесные светила ждут прибавления… Ой, слушай, у меня параллельный звонок! Пошли мне номер рейса по чату. До скорого! Привет! Опять оборвала. Санса отложила телефон. — Пташка, номер рейса на бумажке тут. Где номер брони. Твоя сестра — это что-то немыслимое. — Да, она такая. И еще хуже. Ты бы послушал, как она с Браном разговаривает… — С тем, что на коляске? И это ее не останавливает? — Напротив. Она считает, что, ерничая, она только его подбадривает. Но если кто-то чужой посмеет сказать то же — загрызет насмерть. — Ага, на то и похоже. — Только Джон на нее имеет какое-то странное влияние. Такого не было даже между ней и Роббом. К словам Джона она прислушивается. К моим — почти никогда. Только спорит и говорит гадости. — Она тебе завидует, Пташка. Это же так просто… — Чего? — Завидует. Ты посмотри на себя. Ты красива, ты талантлива. А она всегда была в твоей тени… Непослушный волчонок, доставляющий всем одни проблемы, верно? Заноза у всех в заднице. — Ну в чем-то оно так, но… — Чего тут. Все ясно и понятно. Обычное дело. Братская любовь, блин. Сестринская тоже. — Но она меня все равно любит. Кажется. Иногда. — Наверное, на свой лад. Но я бы на твоём месте не провоцировал. — То есть? — Ну, не знаю. Не выпячивайся, что ли. Ты всегда будешь старше. Она всегда — в защитной позиции. — Какая там защитная? Ты видел, как она обошлась с компом Джоффа? А от меня какой толк? Слезы и истерики. Плюс из-за меня загробили половину семьи… — Вот да. Из-за тебя. И это она тоже не забудет… Будь ты с ней, что ли, помягче. — Если я буду с ней помягче — она сразу заподозрит неладное… Мы с ней с детства как кошка с собакой. — Пташка с волчицей. Ну, все равно. Мне так показалось — она страшно одинока. — Она не одинока. Она — одиночка. — Боюсь, ты ведешься на ее показуху. Она хочет казаться одиночкой. Но реально у нее нет выбора. — Хм. Выбор есть всегда. — Не всегда. У меня его никогда не было. У нее — может, тоже. По крайней мере, пока она так считает… — Хорошо. Я поимею в виду твое мнение. Спасибо. Санса подошла к Сандору и, встав на цыпочки, поцеловала его в уголок рта — в изуродованный. Он обнял ее. И все сразу встало на свои места. «Только не думай про самолет. Не думай. Не смей…» — Сандор? — Да? — Так мало времени… ну почему его всегда так мало? — Было бы много — было бы не так интересно… — Не шути. Это так больно… — Знаю. Только и остается, что шутить. — Что мы будем делать? — Пташка, мы уже сто раз говорили… — Да я не про это. Про эту ночь. Что мы будем делать все это время до треклятого самолета? — Как насчет выспаться? — Вообще не вариант. Я не могу спать. Я не могу расходовать эти драгоценные минуты на какой-то идиотский отдых! — Ну, не спать вообще нельзя. И потом, мне-то потом еще байк вести. Так и задремать за рулём недолго. — Хорошо, ты спи. А я не стану. — А что ты будешь делать? — Сяду тут в кресло и буду смотреть, как ты спишь. — Так я хрен засну. — Ну, а тогда что? — Последняя ночь? — Да, ты прав. Такая, чтобы было что вспомнить. И чтобы про все забыть — сейчас…Они пили ночное вино, Даже днём — ночное вино, Слюдяные бутыли окна Всегда были полны вина. Оно было сладким, как соль И густым, как венозная кровь, Оно было острым, как боль И протяжным, как сонная одурь. И крутилась пурги карусель, И в жестянке дралась карамель, В нём был грог и медовый пирог, И порок, и троллевский эль. Оно было тягучим, как мёд, Оно было верным, как пёс, Оно было жгучим, как лёд, Окончательным, словно погост. Как по тропке бегут муравьи, Капли бились в поверхность луны, Где просили скитальцы воды У неверной двоящейся тьмы. Так кричат по ночам огни, Так идут на дно корабли, Так на белом стекле простыни Остаются следы от любви. Его трудно было не пить И не лить по руке в тоске, В нём нельзя было не уплыть, Растворившись, как яд в молоке, Разорвавшись как пряхина нить. Им хотелось остаться, но Не пускало ночное вино, Им хотелось убраться, но Не давало ночное вино, И ломало им крылья оно, И лишало их силы оно, И тянуло к себе на дно Даже днём — ночное вино… Ольга Арефьева. Ночное вино
2. На этот раз все было медленно — словно все происходило на неспешной перемотке. Сначала он раздевал ее — вещь за вещью падали наземь, как до этого кружились листья в парке. Пташка теряла свои покровы — и тело ее белело березовым стволом в полумраке незанавешенного окна. Луч фонаря снаружи освещал ее — ввалившая линия скул, упрямый локон коротких волос, рука — как тонкая ветка, дрожащая на жестоком ветру. Порой она тянулась к нему — приникая жадно и отрывисто к губам, как будто это было в последний раз. Оно и было так — их финальная ночь любви — прощальное откровенье, немыслимое рвенье все успеть, все прожить, выпить до последней капли. — Не спеши, время есть. — Его нет. Его уже нет… Радость моя, уже ничего нам не осталось… — Еще осталось. Последняя ночь. Я люблю тебя. — Если любишь — люби. Не останавливайся. И так он и сделал. Приникая губами к ее нежной шее — а она только дышала, и в тишине ее неровное дыханье было как шелест дождя. Потом она раздевала его — так же неспешно, словно впереди была вся жизнь. Сил не было — но он терпел — чувствуя ее отчаяние, холодными пальцами по позвоночнику, теплыми ресницами по глади плеча — она владела им безраздельно и, зная это — медлила. И когда наконец оба они были в том виде, какими вышли из материнского лона много лет назад — он подхватил свою добычу и отнес в постель. Люби меня. Люби до конца. До начала. До рассвета, что разведет нас по разные стороны земли… Соединившись, они оба летели — и оба падали — синхронно, переплетаясь крыльями, черное к чёрному, белое к белому — одно целое — в двух сущностях. Моя. Моя — навсегда. Неважно, сколько лет этому «навсегда». Сколько веков. Сколько минут. Или это только одно мгновенье, начавшееся где-то далеко на море — и длящееся до сих пор? Он не знал. Только помнил, что избавиться от этого наваждения ему вряд ли удастся — даже когда металл и небо отнимут ее — возможно, навечно. Осознание обреченности момента придавало любви немыслимую остроту. Оба они долго балансировали на грани — так долго, что Сандору показалось, что они тут оба умрут, так и не добравшись до последней вершины. И когда это все же случилось — губы в губы оба они шептали имена друг друга, словно в этом мире взлетов и падений названия вещей имели какое-то значение. И все прошло, волна схлынула — и впервые Сандор пожалел, что голубенькие таблетки, что пила Пташка, мешают им зачать новую жизнь. Тогда все стало бы проще — уже не стоял бы выбор, отпустить ее и уйти прочь — или остаться. Забрать ее — или забрать самого себя из этого сладкого плена? Увезти ее, спрятать от всего мира — и жить, жить как никогда он до этого не жил. Но мысли его и желания, как всегда, запоздали — почему в этом мире он всегда промахивается, даром что с пятнадцати лет стрелял по цели метко? Потом они лежали рядом — плечо к плечу, вычерченные на белизне простыни — не было в этом мире других мужчин, не было — других женщин. Их двоих только что создали — до жестокости правдиво и откровенно. Мир сократился до размеров гостиничного номера городка под идиотским названием Мертвая Заводь. Тут время кончилось и возродилось вновь, шурша снегом по стеклу, отрезая старые пути и сковывая льдом первозданности новые — которые предстояло еще освоить и осознать. Стало холодно — и Пташка — это ее имя? — придвинулась ближе, положив прохладную щеку ему на грудь — а Сандор все смотрел и смотрел в окно на пролетающие мимо хлопья снега. Белым по черному, материей — по пространству — пока все вдруг не смешалось — и он не провалился в беззвездное пространство тяжёлого сна, где даже этих цветов не было — лишь одна серая мгла. Санса дождалась, пока он заснет. Лежала, прижавшись лицом к его груди, и слушала, как равномерно, сначала быстро, потом постепенно замедляясь, бьётся сердце. Сейчас бы задремать, забыться — и не просыпаться вовсе. Но она упрямо не желала поддаваться сну. И вот, когда стало понятно, что Сандор спит — в полумраке она видела, как в странном детском недоумении разошлись недавно целовавшие ее губы, как затрепетали ресницы — грезами или кошмарами? — он вздрогнул и дернул плечом, и она тихонько приподнялась и отодвинулась. Встала, беззвучно дошла до ванной. Потом обратно — умывшись ледяной водой. По привычке — одной из тех, от которых ей предстояло избавиться в самое ближайшее время и оттого еще более притягательной — накинула его рубашку, что нашла на полу и села на холодный подоконник. За стеклом медленно порхал снег. Санса смотрела на мелькающие мимо крупные, неправильной формы хлопья и вспоминала — разматывала клубок событий последних месяцев, равномерно подтягивая пряжу дней, как учила ее мать когда-то. Нить должна быть натянута — но не слишком: чтобы не оборвать ее и не порезать себе пальцы. Минуты мелькали то быстрее, то медленнее — иные события вызывали у Сансы сердцебиение, другие, напротив, погружали ее в ступор — и ей начинало казаться, что она медленно погружается в сон. Тогда она прижималась лбом к холодному стеклу — не давая себе утонуть, не давая времени себя обокрасть. Сегодня ему ее не победить: глядящему из окна на плаху уже все равно, придет ли завтра, и успеет ли он выспаться — слишком близко небытие, чтобы волноваться о подобных пустяках. Нить разматывалась, садня ладони неожиданными деталями, уже позабытыми, но при прикосновении зацепляющимися за ворс событий и выплывающими из мглы на поверхность. Санса вспомнила, как боялась Сандора — он вызывал у нее опаску еще большую, чем вызывал даже Джоффри. Какая глупость! Первые взгляды — как злило ее то, что он украдкой таращился на нее за ужином у Серсеи: и так-то хотелось спрятаться — а тут ещё и этот неприятный мужик бросает на нее исподлобья непонятного назначения взоры. Санса тогда старательно прятала глаза — делала вид, что ничего не замечает — но все равно краснела и смущалась — а он тушевался от того, что его обнаружили, и пытался не глядеть в ее сторону — и все равно украдкой скользил по ней взглядом. Как много времени было потеряно, как много шансов упущено. И все же их первый вечер не мог быть более прекрасным — и ужасным одновременно. Ее агония, его откровения — ее признания — и все — омут на двоих. Первый поцелуй… Санса вздохнула, и стекло, уже слегка нагревшееся от тепла ее щеки, запотело и тут же заплакало. То, что было дальше, она почти выбросила из памяти. Все события, связанные с закрутившимся колесом планов Серсеи, ее слабость, отчуждение, падение — все это она предпочла бы не вспоминать — но оно неразрывно принадлежало канве их истории. Не будь этого — не было бы и того, что последовало: их первой ночи — вымоленной, украденной — нелепой и неповторимой… Санса углубилась в воспоминания о том вечере, о своих страхах, о жёлтом круге фонаря на парковке — о собственной, неизвестно откуда взявшейся настойчивости — и его отчуждении, за которым пряталось то же отчаянное желание сближения, что вело Сансу по направлению к нему, а Сандора, напротив, в безуспешную попытку отдалиться и спрятаться. Ответственность — как ей надоела эта треклятая ответственность! Теперь она привела ее на этот подоконник — а завтра безглазым, ничего не понимающим пугалом загонит в самолет! «Нет, не буду думать об этом. Буду думать о первой ночи — и первом волшебном рассвете». Как им обоим было страшно — и как напрасны были все эти страхи, потому что не было на свете двух людей, более подходящих друг другу, чем они — во всем. Она сама не заметила, как задремала. Проснулась Санса от того, что за окном — ей в лицо — белел рассвет, а ноги и спина онемели от холода. Она поежилась и подтянула колени к груди, натянула на них слишком широкую для нее рубашку и, уткнувшись в пахнущую Сандором мятую ткань, беззвучно заплакала. Вот и прошла их последняя ночь. И что ей осталось? Ничего. Она даже не спала рядом с ним. Провела все короткое время на этом дурацком камне — словно тут были какие-то ответы. Санса глянула на часы, мерно отстреливающие секунды на стене — было полшестого утра. Он пробудился от непривычного ощущения немыслимой пустоты, незаполненности. Понятно, почему — Пташки рядом не было. Она обнаружилась на подоконнике — рыдающая в его собственную рубашку. Интересно, как долго она там сидит? Сандор вздохнул, встал, подошел к нелепой девчонке, что, похоже, просидела назло себе и всему миру всю ночь на холодном камне. Взял ее на руки — дрожащую и замерзающую, отнес в постель. — Ну и какого хрена ты вытворяешь? — Я… я не знаю. Я просто хотела подумать… Все вспоминала нашу с тобой историю — ну, как все начиналось… — Всю? Это слишком долгая история, чтобы предаваться подобным воспоминаниям на подоконнике зимой в одной рубашке. Ты бы хоть одеяло взяла… Пташка нервно хихикнула. — Да, пожалуй. Все, что я бы сделала — было бы слишком похоже на нарочитое прощание. Ну вот… — Ты нашла небанальный способ попрощаться — примерзнуть задом к окну? — Ты все же олух! Пташка явно повеселела — и, похоже, согрелась — под двумя-то одеялами и одним отсыревшим покрывалом. Хорошо, что сегодня хоть идиотская система отопления отрабатывала. С другой стороны, было бы чуть похолоднее — девчонка бы сама додумалась залезть в кровать… Сандор оставил ее на пять минут — в сортир хотелось нестерпимо. А тут, похоже, предстояли долгие разговоры. По опыту Сандор знал — перед подобными перспективами главное — вовремя отлить. А то начинаешь поневоле раздражаться и говорить совсем не то, что хотел. Когда он вернулся, Пташка опять скисла и напряженно смотрела в окно. Снег прекратился, но, похоже, и похолодало. Пушистый сугробик за окном искрился и сверкал в свете почти уже незаметного уличного фонаря — а такое бывает только в мороз. — Ну что? Скажешь мне, о чем ты хмуришься? — Обо всем. Сам расскажи что-нибудь! — Да я-то что могу рассказать? — Что-нибудь хорошее… — Хорошее? Не, такого я не знаю. Пташка, ты же знаешь какая у меня была жизнь. Ну про что тебе поведать? Про истерики Серсеи или про дебоши Роберта? Или ты предпочитаешь услышать про походы Джоффа в школу? — Нет, что-нибудь из твоей прошлой жизни. Ну, про детство что-нибудь мне расскажи Ты про это никогда не говоришь. Вот, я придумала — твое первое воспоминание! — Ну что еще за глупости! Как меня поили ненавистным молоком или как меня сестра вытаскивала из крапивы? — Ну, например. Если это первые. — Нет. Первое… — Осознанное… — Да. Оно еще и одно из неприятных. Ну или грустных, как хочешь… Сандор прошел к постели, лег с Пташкой рядом. — Ну и? — Да. Погоди. Он притянул ее к себе ближе, обняв за плечи. — Ну, теперь можно и неприятные. Мне было три или около того. Дело было летом. Григор был в лагере — отец его туда отправил. А мы все были в больнице. Мать умирала. — От чего она умерла? Прости… — От рака. Что ты все время извиняешься? Люди умирают, и ты в этом не виновата. По крайней мере, не всегда. У нее было что-то по женской части, кажется. Ленор не объясняла, а я не спрашивал. Она умерла в июле. Было дико жарко — это я отчетливо помню, потому что сидел под столиком, что стоял у нее возле кровати — это была уже не кровать, а какая-то такая железная койка — и потел. Пахло хлоркой и еще чем-то гадким — вроде как тушеной капустой из больничной столовой. От этого запаха меня тошнило. И еще — от страха. Что мать не похожа на себя — больше, чем обычно — она уже и всегда к тому времени была мало на себя похожа — да и не помнил я, какой она должна была быть — но, видимо, не такой. И от нее плохо пахло. Ощутимо разило смертью. Поэтому, когда Ленор сказала, что я должен прийти и поцеловать ее — я спрятался под столик и затаился. А потом пришел отец. Мать проснулась. Я видел через щелочку, как ее одеяло — ей было холодно, хоть жара перевалила, по-моему, за сто градусов — заколыхалось, и отец подтянул его, прикрывая ей плечи. Они о чем-то говорили. А потом она запела… — Запела? — Да. Песню я, естественно, не помню. Что-то о любви. Да и не знаю я этой песни. Про это все я Ленор не рассказывал. Она пела — а отец, по-моему, заплакал. Я слышал странные звуки — и все боялся, что меня найдут. Пела он недолго — потом закашлялась и перестала. Потом пришла медсестра — сделать ей укол, видимо — долго без обезболивающего она не выдерживала — начинала стонать. И она опять отключилась. А потом пришла Ленор и выволокла меня оттуда. Она всегда знала, где меня искать. Мы ушли — а утром следующего дня мать умерла. Это последний день, когда я ее видел — или слышал живой. Своеобразное прощание получилось. И у отца, и у меня. — Ой, Сандор. Извини, что вытрясла это на поверхность… — Ничего. Теперь ты знаешь обо мне чуточку больше. О том, какой я трус. — При чем тут…? — Да потому что. Так по жизни получается. Всех близких женщин куда-то утаскивает — а я сижу и смотрю. Или сам отправляю их прочь — для разнообразия… — Прекрати. Что за вздор! Ты же не в чем не виноват! Что ты на себя навешиваешь вечно! Что до меня — мы же вместе все решили… — Решили, да. Не дави я на тебя, так бы ты решила, а? — Ну кто-то же должен мне вправлять мозги на место! Пташка вылезла из кровати и подошла к стремительно светлеющему окну. Положила ладони на стекло — морскими звездами. И негромко запела — незнакомую ему песню с тоскливым мотивом. Голос у нее был чище, чем на давнишней записи — рвущийся ввысь свей хрустальностью и почти надломленный — как цветок, что после дождя клонится к земле: «Небо поет об одном Себе его забери, — Небо стало виной: -Сотри с него память, сотри! Я клетку открыла, лети! Любовь моя — как стрела. И горечь побег простит Тобою: черна, бела. Незачем рваться на страх, — Был бы лишь верен себе. Листом на семи ветрах Пари и не верь судьбе. Я клетку открыла, лети! Любовь моя — как вода И песня моя в пути Пребудет с тобой всегда Осень плачет вослед Солнцем. За ней — зима. Птицей обратный билет С пальцев спорхнет в туман. Я клетку открыла, лети! Любовь моя — словно снег, Не сможет тебя вести В полях потеряв разбег Последний этап пропет. Пустынно в холодной мгле. И ты выключаешь свет, И снов заметает след. Я клетку открыла, лети! Любовь моя — как свеча Позволь только мне прийти Коснуться крылом плеча…» Она уже допела — а высокий голос все еще звенел у него в ушах. Впервые за много лет — наверное, с какого-то давнего дня его угрюмого детства, Сандор почувствовал, как что-то защемило внутри — сдавливая гортань и подкатывая комком к горлу. Он почувствовал, как непривычно жгло глаза. Ну только еще не хватало рыдать! Совсем обалдел, старый хрен! Он сглотнул и подошёл к Пташке, обнял ее и уткнулся носом ей в макушку — стирая последние следы идиотских слез. Так они стояли — глядя, как из-за серых, далеких домов и обрезанных верхушек деревьев медленно вылезает кроваво-оранжевое, как зимний апельсин, кровожадное солнце — отмечая начало их последнего дня вместе.