Это было у моря

Я кончился где-то во тьме, с тобой Путь прям и безжалостен, как струна Но бесы еще не трубят «отбой», И песня твоя в голове слышна. Ты первая — мой предзакатный бред. Последняя — пухом из стылых крыл. Но то, что я помню — тебе во вред, А кто ты, я, кажется, позабыл. Бескрылая — больше не должен брать, И так до банкротства я твой должник. Стою, и не смею разжечь костра Хоть холод змеею к груди приник. И ночь по плечам, словно гроб, тесна. Я звезд не заметил, в лицо мне — снег. Твоя несвобода — моя вина Кровит под лопатками. Долог век. И в волосы просятся сединой Прощания, перья, рассветный вздох. Я путь потерял — лес стоит стеной. И лик твой — луной, если б вспомнил — сдох. Но не разумею ни нот, ни слов Я кончился где-то тобой, во тьме Ползу по стезе, немоты улов И вновь приучаю себя не сметь.

Человек без имени 1. Бар был чистенький, а посетителей — мало. Это было безусловным плюсом, так как ему страшно не хотелось, чтобы на него глазели. В качестве компании уже вполне хватало шустрого бармена и полугаллонной бутыли с виски. Для начала он пропустил пару стаканов, но поняв, что так ему придется каждый раз встречаться взглядом с парнем за стойкой и вступать в какое-то взаимодействие, заказал себе отдельную бутылку. Бармен, привыкший не любопытничать лишний раз, учитывая публику в этом придорожном заведении, без лишних комментариев принес приезжему байкеру тот сорт виски, что тот просил и присовокупил вазочку со льдом и блюдо с поджаренными орешками. Странный посетитель едва удостоил взглядом орехи и сразу же налил себе полный стакан — третий по счету за этот вечер — шлепнул в янтарную жидкость одинокий кубик льда и выпил виски практически залпом, так что лед остался на толстом стеклянном дне — потихоньку таять под тяжелым взглядом серых, словно не видящих ничего вокруг глаз. Виски бил в голову, но как-то малоэффективно. Воспоминания, жесты, звуки, образы никуда не девались и все так же кружили, будоражили жалили и воспалённый мозг, как рой осенних, уже готовящихся к спячке, но еще бодрых и злых ос. Путник налил себе еще стакан. На это раз не стал пить залпом, а цедил едкий, здорово отдающий сивухой алкоголь, все пытаясь забыть — и понимая — что есть вещи, которые хрен забудешь. Больше всего не давало покоя письмо. Он писал его, заехав в очередной небольшой городок. План появился, как только он отъехал от N. Сделать что-то было безусловно надо, но что именно, изгнанник — или же отступник? — пока не знал. Ну не звонить же ей, в самом деле! А если звонит было нельзя, надо было сделать так, чтобы и надобность в этом отпала — с ее стороны. Все равно, похоже, этой безумной истории пришел конец — добрались до итога и они: далекая уже, с каждой секундой пути отступающая все дальше в осень позади тонкая девочка с крашеными волосами, такая наивная в любых своих проявлениях чувств, и он — потерявший вместе с обрывками прежнего сознания и совести все свои имена, никому уже не нужный странник. Она звала его данным когда-то другой, почти неведомой ему женщиной именем — назло всем, игнорируя очевидность и его привычки, создавая для них иную, альтернативную реальность, пытаясь взрастить из заранее негодных семян новый собственный мир. Пыталась — и не смогла. Пришла зима, и завяли все полудохлые ростки, и имя упало ненужной личиной, за компанию с прежней, тоже утерянной кличкой. Он был когда-то цепным Псом — сразу для трех покойников. Цепи проржавели и развалились при первом же рывке на свободу. Трупы ушли в землю, кликуха потерялась где-то по дороге к постылой свободе, — да на нее он тоже потерял право. Пес — он должен быть верным. А этого про себя он сказать уже не мог. Не смог он быть верным — ни ей, — его первой и последней настоящей хозяйке, ни себе самому. Так что никакой он не Пес. Никакой не Сандор. Просто человек без имени — тень без личины, затерянная на нескончаемом хайвее — по пути из ниоткуда, по дороге в никуда. Была только даль — и никому не нужная свобода. Свобода молчать, свобода не сметь. Не посмел он оставить у себя телефон — чтобы не возник соблазн звонить ей. Выбросил его в первую же урну, что попалась ему на пути. Что хорошего он мог ей еще сказать? «Здравствуй, дорогая, прости, я опять струсил? Спасовал — вечный должник, связанный по рукам никому не нужной долбаной честью? Сделал под козырек, как воин проигравшей, — или вовсе не существующей армии — и пополз на брюхе под корягу — зализывать раны?" Мерзость какая! Лучше уж совсем ничего. Иначе пришлось бы лгать, изворачиваться, плести дурацкие оправдания. А еще он знал: правда всегда вылезает наружу. Ищущий да обрящет: кто-нибудь рано или поздно проговорился бы, насколько близко он стоял к ней в этот черный, ненавистный понедельник. И что тогда? Что он тогда сможет предъявить? Жалкий лепет про долг и честь? Все эти нелепости про светлое ее будущее и жизненную необходимость взросления? Он и сам уже не знал, во что верить. Или же его самые низменные мысли на тему ее зарождающейся новой жизни: ревность к окружению, зубовный скрежет по поводу увиденной сцены объятий с длинноволосым пацаном? Это не подлежало никакой критике — бездарно, непотребно даже для него и жалко. Он был жалок — как всегда, а она, как всегда, стоила десятка таких как он. Пусть себе обнимается с пацанами, пусть идет вперед. Если сможет. А ему предстояло изобрести что-нибудь — и побыстрее, чтобы девочка не тратила время на его поиски — обзванивая знакомых, морги, разрываясь между желанием искать его и более подходящей ей ролью примерной школьницы. Но вот что могло остановить ее — раз и навсегда? Все его причитания на тему «подрастем и подождём» не принесли пока никакого результата — она, как птичка, рвалась ему навстречу, сдерживаемая только воспитанностью и деликатностью по отношению к заботящимся о ней родственникам. Значит, нужно было придумать что-то еще. Сказать ей, что он ее разлюбил? Не поверит — и будет права. А он бы сам в такое поверил — скажи она ему то же самое? Возможно, он бы и поверил. По крайней мере попытался бы. Но он — не она. Он всеми силами пытался себя убедить, что эта их связь — неправильная. Она же свято верила в абсолютную ее сакральность, в единение душ, во все эти романтические бредни, которые так нравится шестнадцатилеткам. Куда там! Еще активнее начала бы рваться — еще из дома бы сбежала, чтобы прояснить ситуацию. Он все больше склонялся к тому, чтобы просто исчезнуть — раствориться в небытии, в петлях дорог, заметая следы и меняя направления. Но это предполагало то, что на том конце оборванной связи она бы осталась в полных непонятках — и опять же ринулась бы в бой его искать. Призвала бы на помощь свою бригаду компьютерных гениев, засекла бы его где-нибудь — и началось бы все снова-здорово. Или опять же — пустилась бы за ним вдогонку, теряя на ходу перья и последние надежды прожить хоть какую-то стоящую жизнь. Увидь он ее на пороге любого из этих отелей, баров, кабаков, что оставались позади — не выдержал бы. Было просто держаться от нее подальше — пока он знал, что она далеко. Но достаточно одного взгляда, даже не слова — просто увидеть ее лицо — и все. Выполз бы из-под своей коряги — на брюхе — к ее ногам — не надеясь на прощение. И если бы она его даровала — а она такая сердобольная — неизвестно зачем, такая доверчивая и трогательная, так хотела ему верить — во всем… Если бы — тогда и честь, и долг по боку — потому что самый большой долг у него был по отношению именно к ней и залогом его чести тоже была она. Тогда бы он забрал ее, украл бы ее от ее долбаных родственников и мажорной судьбы, и женился бы на ней — чтобы уже никто не смог бы их разлучить. Можно было продать его хреново новое владение — треклятое наследство Григора вместе с его оврагами и могилами, слить в тот же котел ее часть добычи — мизинцев домик у моря, найти какой-нибудь забытый богами и людьми уголок, обосноваться там, всем назло и жить — жить, просто так, до упора, до предела, ровно столько, сколько им отведено, прекратив все эти кретинские попытки скакнуть выше своей головы и обхитрить самих себя в стремлении делать «как полагается». Оставить ее в покое. Оставить себя в покое. Дать им обоим право на этот покой: если другие не хотят — значит, надо было брать силой. Научить ее готовить. Заделать ей парочку детей — если она этого хотела. Научиться проживать каждый день — без оглядки, без декаданса, без истерии. Просто быть. Просто быть вместе. Если бы — если бы не треклятый патлатый музыкант — то скорее бы всего так и вышло. Но он возник — бледной тенью совести Сандора Клигана, отпущенного на поруки судьбой. Вежливо напомнил о долге, обо обязанностях, о хреновой чести. Недвусмысленно озвучил все его собственные планы и терзания на тему Пташкиного будущего. Он все понимал — этот мерзавец, все думал, как нужно, словно в голову к нему залез и выволок весь этот бесконечно крутящийся каруселью в мозгу караван тщетных надежд на то, что девочка образумится. Предложил свою помощь по реализации этого плана. Вот воистину выходец из пекла — это вам не Мизинец. Если тот полз зловещим призраком по стылым камням, грозясь уволочь Пташку с собой в вечную тьму, то этот парил, шелестел всеми шестью крылами над головой, протягивая надежную руку: только отпусти — и я спасу ее. Не в тень — а к свету. Что он мог на это возразить? "Нет, большое спасибо, мы уж сами как-нибудь перебьемся — столом и кроватью?" Это было слишком низко, слишком мелочно. Слишком непоследовательно, после всех разрывов, истерик, самолетов и обоюдных бесконечных мучений. И вот тогда он и решился — и предал ее. Поменял на растреклятую песью честь. Поручкался с посланцем неизвестных ему небес, отказываясь от нее навсегда. Тот что-то пел про будущее — что, дескать, оно еще на написано — хотя прекрасно знал, что все уже предрешено. У них так в ходу — у крылатых: надо же утешить напоследок — чтобы совесть потом не мучила... Остальное происходило уже по инерции — взглянуть на нее последний раз — на прощание — уже из-за непробиваемого стекла. Смотри — как она хороша. Смотри как ей уютно у нас — в свете. В синей юбке, сама чистота — не тебе чета. Ей — вперед. Тебе — мимо, как и обещал. А ты обещал — вечно помнить будешь… И он помнил. Даже когда почти забыл. Когда ее окружили какие-то злые клоуны. Когда он почти готов был сорваться — а она назло всему вдруг дала отпор — и последний его шанс догнать ее ушел в песок. Прости, радость моя — твоя сила — моя слабость. Пути назад не было. Она уже переросла его. Надо было уходить — и он это сделал. Как и было договорено. Шестикрылый наблюдал за ним — незримо присутствуя за спиной. Доехал до следующего городка. В процессе думал и думал, как бы все обыграть. Мучительно припомнил все, что знал про женщин. Про их слабые стороны. Про больные места. И черной вспышкой его озарило — ревность. Вот то, на что стоило ставить. Перед глазами прошла череда эпизодов его жизни: Серсея и ее досадливое ёрничество по поводу его горькой любви. Ленор и ее смех на ярмарке, когда он подарил плюшевого зверя рыжей девчонке — она трунила над ним, но в глазах пряталась тоска, и наконец она — Пташка. Все ее бесконечные смущенные вопросы и беспокойства на тему Серсеи. Подозрения по поводу его общения со шлюхами. Мрачные взгляды в буфете гостиницы на чернокудрую прошмындровку. Даже тщательно скрываемая боль в ответ на его намеки по поводу Леи. Это было как раз то, что нужно. На чем можно было сыграть и добиться желаемого результата. Мерзко, грязно — и действенно. Тогда он вывернул наизнанку память и наскоро склепал нелепую историю, соединив в одно целое обрывки своего путешествия и пребывания в столице. Загул с Бриенной. Фигуристую бабу-полицейского с ледяными глазами. Горе-мамашку с бензоколонки. Слепив все это вместе, добавив пару недвусмысленных намеков на возраст — ее вечную головную боль (как же гнусно играть на этих изученных им досконально мозолях, боги!) и на то, что факт уже свершился — а он дескать и не надеялся на продолжение, но приятно удивлен — отобразил этого монстра на тонкой почтовой бумаге. Для достоверности написал пару небрежных строчек благодарности и пожелал ей счастливого пути. Потом, несмотря на помарки и зачеркивания, сразу же запечатал и отправил — прямо там, с почты. Чтобы не было возможности передумать. Переиграть. Адрес он помнил — тот зиял в его башке как путеводная звезда в ад. Нижняя Хреновая, сто восемьдесят пять. Обиталище шестикрылого гада. Сансе Старк в собственные руки. Те, что с обгрызенными ногтями. Она опять вернется к этой привычке — если вскроет треклятый бабский узкий конверт. Почтальонша как назло дала ему три марки с птичками. Словно весь мир решил над ним поиздеваться. После отправки письма, он проехал по ближайшей улице и обнаружив на углу объявление о краткосрочной сдаче комнат в многоквартирном доме, не задумываясь рванул туда. Заплатил две сотни неприятного вида старухе за сутки вперед, остановился в мерзкого вида каморке с узким окном, выходящим в не менее мерзкий двор. Зато камер слежения тут нет. Там он — безымянный уже человек без лица, выдул купленную заранее бутыль с пойлом и рухнул на незастеленную койку, накрывшись собственной курткой. Продрых всю ночь без сновидений и наутро, отупевший и похмельный, пустился в дальнейший путь. И вот он тут — в этом баре, с очередным нелепым названием «Кружка и яблоко». Ну, кружка имеется. А где же яблоко, седьмое пекло?  — Где же яблоко?  — Что? — Бармен отвлекся от притирания стаканов.  — Я про название вашего бара. Ну пойло есть. Кружка, положим, тоже хотя это ни хрена не кружка, а просто стеклянный стакан. Но где же яблоко, Иные тебя побери?  — А-а. Вот вы про что. Ну это же просто название. Яблоки сейчас не по сезону.  — Тогда и название твое тоже не по сезону. Устарело и пожухло.  — Слушайте, если вы хотите яблоко, я вам его найду. Не стоит так огорчаться.  — А я просто не люблю, когда врут. Не хочу я яблоко. На хрен оно мне? Курить у вас тут можно? Бармен огляделся. В баре оставалось всего то человека два-три, по виду, все завсегдатаи.  — Боги с вами, курите. Этим точно все равно.  — Хорошо. Спасибо. Это много ценнее, чем яблоко… Порадовал. Неохота топать на улицу. А тот там могут поджидать шестикрылые… - Что, простите?  — Ничего. Не бери в голову. Персональные галлюцинации. Есть у тебя зажигалка? Что-то моя дает осечки… Пламень прибило.  — Есть. Парнишка, нервно поглядывая на уже изрядно пьяного посетителя, подпалил ему сигарету. Тот с наслаждением затянулся. — Да. Это нужное. Яблоко — вздор. Как и крылья. Сигареты вернее.  — Простите?  — Ненавижу письма. Это всегда ложь. Неужели сегодня кто-то еще читает письма? Верит в этот вздор?  — Я, например, очень люблю получать письма, — отрывисто промолвил бармен (его учили что никогда не надо спорить с пьяным клиентом. Спорить — вставать с ним на одну планку, а следовательно — нарываться. Мало ли от чего он прячется в твоём заведении?) — Особенно, открытки на праздники. Это так приятно…  — Ага. Приятно. Особенно открытки из пекла. "Привет, меня тут жарят, счастливо оставаться, с любовью, Икс". Чудо-весточка. Нет, принеси мне все же яблоко. Есть в названии — так неси. Ибо нефиг врать.  — Хорошо, сейчас поищу. Вот еще нелегкая его принесла. И как нарочно у вышибалы выходной. Бармен вытащил из собственного рюкзака багряно-красное яблоко — его завтрак — и помыв пару раз ледяной водой отнес надоедливому клиенту. И вот же приспичило! А тот уже, казалось, забыл про свое требование. Отвлекся. К нему подсела местная вешалка Эйнджел. Как ее звали на самом деле, бармен не знал. Ну уж, наверное, не так. Творческий, так скажем псевдоним. И есть за что. Она редко выходила из бара в одиночестве. Умела улестить любого — от дальнобойщика до заезжего бизнесмена. Она еще пока не успела поистаскаться— и с помощью косметики казалась почти девочкой. Бармен тихо положил перед обожжённым типом несчастное яблоко и исподтишка подмигнул Эйнджел. Та едва заметно улыбнулась. 2.  — Привет! Боги, еще не хватало! Рядом уселась какая-то девица: явно крашеная платиновая блондинка с темными, подведенными черной краской глазами. Уже не девчонка, но еще и не старая. Она небрежно крутила в руках стакан с вермутом, старательно вытаскивая плавающую внутри оливку.  — Если хочешь, то привет. Я не очень настроен общаться. Лучше оставь меня в покое.  — Лучше — для тебя или для меня?  — Для обоих. Тебе что, заняться нечем? Хочешь поболтать — с ним вот поговори — с хозяином яблока. — Он кивнул на бармена, что расставлял на полке бутылки, попутно протирая деревянную поверхность от пыли.  — Вот с ним я еще наговорюсь — улыбнулась блондинка. И вот же, привязалась! — Не угостишь?  — Да ты же вермут пьешь, не?  — Я его ради оливки взяла. Вообще не люблю. Слишком уж сладкий.  — А тебе что — горькую подавай?  — Ну как-то. Большая уже девочка. Из сладкого выросла.  — Большая, говоришь… — Он придвинул ей бутылку. — Ну угощайся тогда, коль не шутишь.  — Спасибо. — Эй, друг дай-ка еще бокал! Бармен, не глядя придвинул к ней еще один толстодонный стакан. Клиган наблюдал, как женщина налила треть — не больше — виски. Молча отсалютовал ей.  — Твое! — она выпила залпом, даже не поморщившись, вытащила пачку дешевых сигарет, закурила, выпустив дым через нос. Протянула сигареты ему.  — Благодарствую, свои имеются. Но поджечь дай, однако. Вместо того, чтобы кинуть зажигалку, потянулась в его сторону со своей подожженной папироской, облокотившись прямо перед ним на стол. Он усмехнулся и прикурил, — взгляд невольно скользнул по ее груди — спрятанной в довольно скромной майке с надписью: «Я твой дежурный ангел на сегодня»  — Ангел, значит?  — Ага, Эйнджел. А ты кто?  — А никто. Никто и звать никак.  — Тоже хорошо. Будем знакомы! Девица отхлебнула еще виски и, не глядя в его сторону, продолжила курить.  — Ты тут проездом?  — Откуда ты знаешь?  — Вижу. Да и я-то сама местная. Кто здесь зависает — те мне знакомы. А тебя я впервые вижу.  — Ну да. Вроде как.  — Твой байк на улице?  — Ага.  — Не похож.  — Но что?  — На байкера.  — А на что похож?  — Мне ты напомнил одного бедолагу-дальнобойщика, что в прошлом году тут рядом на заправке размазал щенка, когда пытался выехать на трассу. В итоге сидел еще с полсуток и кис над бутылкой — почти как ты сейчас.  — Ну, спасибо тебе. В чем-то это так и есть, впрочем. Щенок, я имею в виду.  — Тоже кого-то раздавил случайно?  — Почти что нарочно. Но это неважно. Для ангела ты слишком не осведомлена.  — Я шифруюсь. Так я все про тебя знаю.  — Да ну?  — Еще бы. Знаю, например, что идти тебе отсюда некуда — а на свой мотоцикл ты в таком виде не взгромоздишься. Копы тебя еще до трассы успеют замести.  — И что?  — А то, что бар через час закрывается. Могу с этим помочь. Я живу недалеко.  — Приглашаешь?  — А если и так — ты что, боишься?  — А сама-то ты не боишься?  — Чего — твоей физиономии? Тоже, напугал. Гляди сюда: Она задрала майку и продемонстрировала ему почти такой же обожжённый как его щека, бок: шрамы, змеясь спускались за пояс джинсов, к бедру, — Мама в детстве любила надевать на меня бальные платьица из синтетической ткани. А я слишком близко подошла к духовке — печеньки посмотреть. Ну и посмотрела. Пока платье снимали — оно уже все потекло и въелось в кожу. Так что ничего нового ты мне не показал, дружок… Он прижал ее к стене уже на выходе — под тусклым, мотающимся на ветру фонарем. Она закрыла глаза, притянула его к себе — неожиданно сильно. На Клигана пахнуло смесью ароматов: мятной жвачки, виски и застарелого кисловато-терпкого — женского пота. Она была выше и плотнее чем — нет, в пекло! Целовалась девочка-ангел умело и со знанием дела, не давая ему даже отдышаться. Наконец он оторвался от изучения того, до чего можно было добраться под тесной ее курткой — а добраться можно было почти до всего: неровность ее кожи на месте ожога, уже начинающая полнеть, слега обрюзгшая талия… Но она была теплой, реальной — и доступной. Он хрипло прошептал ей на ухо: «Пошли к тебе» Она едва заметно задела его щеку явно наклеенными ресницами и отстранилась. Потянула за руку. Он послушно пошел за ней. Терять было все равно нечего… К утру промаявшись несколькими часами беспокойного сна, Клиган оделся и вышел из ее квартиры. Перед уходом бросил на стол несколько купюр — не за любовь, за койку. У старухи вчера у него вышло больше — а насколько было гаже — несравнимо. В рассветном полумраке Эйнджел, мирно сопящая, лежа на животе казалась моложе — и невиннее. На улице его безжалостно хлестнул ветер — ледяными пощечинами срывая последние остатки сна. Жила она и впрямь недалеко — за пару кварталов от бара. Он дотопал до байка — спасибо, что хоть не угнали… Завел мотор, глянул на темные стекла «Кружки и яблока» и покатил направлению к трассе. В спину ему били холодный потоки воздуха, а когда он, повернув, выехал на хайвей, пришлось встречать этот же самый северный ветер лицом. Ветер — это не так страшно. Лишь бы щенков по пути не попадалось…