Это было у моря

Я излечился нынче, детка Я не зомби. Я воин и стреляю метко. В венах — тромбы Неистовых нырков в запой Тобой и боем Но ночью кровь в часы отбоя В плоть — прибоем. И вновь в стотысячный на круг Как тренировка. Ты не подруга и не друг. Ты — гравировка. На камне, над истлевшей тканью Рвенья к свету. Где стылой бесполезной ранью Жег обеты. Но ты мелькнёшь как искушенье, Хрен ли, детка? Тебе неймется, не сидится в В ребер клетке? И я не помню где я начался, Где выжил. И все надеюсь на «иначе» Вновь — и выше.

Сандор I 1. Сандор вышел из калитки ненавистной усадьбы, остановился на минуту, пока не услышал, как хлопнула дверь. Свет на крыльце погас. Он прислонился к воротам и закурил. Это была уже двенадцатая за сегодняшний день сигарета, а он пытался сократить свое потребление до половины пачки в сутки. Да, как она сказала — действует на нервы. Не надо было ее провожать. Или не надо было от нее уходить… Неведомый знает, что он несет! Сандор отшатнулся от забора и рванул вперед, изредка сплевывая и ругая самого себя. Только появилась — и вот тебе, опять! Надо давить все эти пережитки сантиментов на корню. Пока они не начали давать всходы и опутывать его по рукам и ногам. Хватит с него. Уже не единожды — а дважды. И с каждым разом все хуже. Проклятущая девчонка! И на кой хрен она приперлась? Не иначе как повыпендриваться: смотрите, какая я удачливая, знаменитая художница, взрослая, красивая и самостоятельная. Что она там сказала — пистолет носит в кармане? А сама озирается, как олененок, от каждого шороха в кустах. Таким в руки только оружие и давать — тебя же и подстрелят, и спасибо не скажут… Сандор миновал то место, на котором они когда-то вынырнули на дорогу из леса почти пять лет назад. Тогда она буквально висела на нем. Теперь вот от каждого его прикосновения шарахается, как от чумы. Можно подумать, он хотел ее трогать! Этот ее рюкзак даже для него был тяжеловат. Как она думала тащить этот баул сама? Дура и есть дура. Он было хотел предложить ей донести его до дома, но вовремя остановился. Еще подумает, что он ищет предлог, чтобы остаться. Ишь как дернулась, когда он задел рукой ее плечо. А ведь это вышло случайно! Сандор вовсе не хотел трогать эту незнакомую барышню, в которой не осталось ничего от той прежней трогательной девочки, которая когда-то любила его. Ага, так сильно любила, что чуть не убила. После той майской ночи Сандор обещания своего не сдержал и в первую же ночь напился в говно. Устроил скандал возле Аэродрома, набил морду приезжему хлыщу с девицей, докопавшись до какой-то ерунды. Трахнул самую страшную из шлюх, что нашел на задворках ангара. Лишь бы забыть. Стереть из памяти предыдущую ночь и его собственную слабость, весь этот бред, что он, размякнув после долгой разлуки, нашептывал Пташке и что теперь хором орал в его пьяной голове. Он ей это говорил — а она уже знала, как это кончится и продумывала его экзекуцию — принимая поцелуи и отвечая на ласки. Бабы все омерзительны. Ну, может, кроме шлюх. Те хоть честны. Это он сообщил всей братии ночных бабочек Аэродрома, чем вызвал их неудержимый смех и обещание в следующий раз сделать ему скидку за теплые слова. Утром следующего дня он, еще пьяный и понурый, явился в винную лавку, полагая, что его отношения с хозяином сего заведения уже закончились. Винодел встретил его спокойно, словно ожидал чего-то подобного. Похмелиться он ему не дал, спать тоже, но за порог, впрочем, не выставил. Лишь не стал поднимать жалюзи на входной двери, а уселся с проштрафившимся работником в задней комнате, сложив руки с видом старой черепахи, и бесцеремонными вопросами выудил у борющегося с тошнотой Клигана всю историю его возвращения в Гавань — слово за словом, подробность за подробностью — и предысторию тоже. Когда рассказ, наконец, был закончен, дед кивнул измаявшемуся Сандору на одну из дверей — за ней оказался тесный, но чистенький туалет. Через десять минут, когда бледный, но слегка протрезвевший Клиган вернулся в комнату, его ждал стакан с жидкостью, в которой Сандор с омерзением узнал молоко. Он вопросительно взглянул на винодела. Тот и бровью не повел. — Компенсация. — Чего? — Компенсация, говорю. Способ нивелировать то количество яда, что ты в себя влил. Если ты ждал алкоголя — дверь наружу вон там. — Но я ненавижу молоко! Ну, хоть пива дай, имей совесть! — Уговор был? Был. Или ты такая тряпка, чтобы нарушить его в первый же день? Вчерашний я не считаю — это был твой последний день безработного — как ты его провел, меня не колышет. — Если меня вывернет еще раз, дед, то это будет на твоей совести… — А ты не пей залпом. Цеди, словно это виски. — Тогда уж точно вывернет… Молоко, впрочем, и вправду слегка успокоило желудок и даже притормозило наползающую мигрень. Морщась от ненавистного с детства вкуса, Сандор пил и думал, что, видимо, к старости у всех появляется толика садизма в характере. Старая ведьма Оленна Тирелл, винодел этот. Кстати, он до сих пор не спросил его имени. Что он решил тут же исправить. Старик поморщился. — Имя у меня не то чтобы. Попробуй засмеяться — и ты уволен. Звать меня Венделл — матери нравились романтические истории. Для тебя в любом случае — мистер Корвен. А тебя как величать? — Пес. — Ну, уж нет. Кликух мне тут не надо. Имя у тебя есть? — Ни к чему это, дед. — Это уж мне решать, к чему или ни к чему. И я тебе не дед. И ничей я не дед. У меня даже детей-то нет. А тебе стоит определиться — человек ты или собака. — Собаки лучше, чем люди. — Верно. Но до собаки ты еще пока не дослужился. Верности в тебе ни на грош, судя по твоей истории. Итак? Клиган, скривившись — все еще помучивало — назвался. — Сандор, значит. Прекрасно. Слушай сюда, Сандор. Ты, похоже, думаешь, что я буду тебя жалеть. Но я не буду. Ты и так с лихвой за всех это делаешь. А жалеть надо эту твою Пташку — а совсем не тебя. Сроду не слышал ничего более постыдного. Ты совсем зарылся в терзаниях и соплях, дружок. Закопался с головой. Хочешь жить — начинай раскапываться. Авось и вылезет что-нибудь человеческое. Никто не обязан тебя спасать от самого себя. Если человек сам себя не в состоянии вытянуть — не стоит ждать этого от других. Девочка бы не осилила — тяжеловат ты, не то что для нее — для себя даже. Так что давай. Отдохнул — и вперед. — Что вперед? — Работать. Не спать, не блевать, — только работать. Очухаешься на свежем воздухе. Сейчас отвезу тебя на посадки — там надо рыхлить почву. Все время. Вот и займешься пока. Сандор с тоской подумал, что в Лебяжьем Заливе было в разы комфортнее. — Помыться бы. — После помоешься. На кой тебе это хрен, если ты еще сто раз испачкаешься? Едешь или нет? — Ну, еду. — Без «ну». Не ты мне одолжение делаешь — а я тебе. После такой истории и дело-то с тобой иметь противно. Но все мы люди — значит, и ошибаемся. Ты имел право на ошибку — значит, имеешь и на то, чтобы ее исправить. Не мне — себе. Если да — поехали. Будем считать это началом твоей новой жизни, Сандор. 2. Так все и закрутилось. Он копал и рыхлил — и проклинал Пташку — про себя. Старый хрыч больше с ним разговоров не затевал, но и издеваться тоже прекратил. Постепенно отношения выровнялись — особенно учитывая, что пить он перестал. От сигарет, правда, отказаться так и не смог, но и сам старик Корвен был не дурак подымить. По вечерам они вместе сидели на крыльце самолично построенной дедом домульки и молча курили — каждый о своем. Иногда бывает полезно даже помолчать в компании — это меньше напрягает, чем пустой треп. Сандор замедлил шаг и засмолил еще одну. Ряд кое-где освещенных домов кончился — и вокруг раскинулась туманная мгла без конца и без края. В свете тусклых фонарей кое-где поблескивала влажная высокая трава и льнущие к дороге восковые листья барвинков. Он глянул на небо — облака, похожие на перья, почти все рассеялись, и над полями и мерно дышащим вдалеке морем раскинулась взирающая тысячами глаз молчаливая ночь. Жизнь вроде бы наладилась — если бы не идиотский приезд Пташки. После смерти Корвена (к докторам старик ходить не хотел, а дышать ему с каждым днем становилось все труднее — видать, от легких уже мало что осталось, пока не кончились и силы, вместе с жизнью) Сандор выкупил у симпатичной, приехавшей на похороны родственника сильно беременной племянницы все хозяйство. Цену та назначила чисто номинальную, и денег от проданного Григорова наследства, сложенных вместе с Серсеиными премиальными, хватило на то, чтобы заделаться хозяином небольшого виноградника и еще купить подержанную машину. Прежние работники остались при нем, плюс годом позже, кое-как сведя концы с концами, он все же наскреб еще на одного юнца в городе — стоять за прилавком и продавать дедовы запасы вина. Сам он по большей части торчал за городом, на виноградниках — осваивая новую роль и пытаясь понять, как же теперь со всем этим обходиться. Знание приходило медленно — от ошибки к ошибке, но все-таки что-то начало получаться. Не весь виноград сгнил, а из того, что дожил до обработки, не весь был заражен серой гнилью. К счастью, Корвен оставил кучу записей — старик был весьма педантичен для бывшего байкера. Сандор усмехнулся, вспоминая, как престарелый Венделл, отдуваясь и отфыркиваясь, как сердитый морж на жарком солнце и бормоча весьма непристойные ругательства — шепотом, чтобы работники не слышали — ставил бочки с собранным виноградом ровно в ряд: его раздражала асимметрия. Ему до невыносимости порой не хватало старого дурака, его ворчания и даже его идиотских стихов, что, несмотря на предупреждения Сандора, тот продолжал вполголоса декламировать, периодически зависая за дегустацией собственного молодого вина. Ту толстую книженцию с виршами Корвена забрала его племянница после похорон: предметом и музой старика была сестра ее матери — и та непременно хотела, чтобы дочь привезла последнюю память о давно умершей близняшке. После улаживания формальностей и забрав еще и мотоцикл — на память о юности — решительная и изрядно надоевшая ему своей чрезмерной суетливостью беременная леди отбыла, а Сандор остался в одиночестве — со своим новым хозяйством и кучкой старых призраков, к которым прибавился еще один. А потом появилась Маив. С ней он познакомился на конюшнях, куда регулярно ездил навещать Неведомого — который к тому времени уже принадлежал ему. Маив было тридцать пять, и она любила лошадей — до какого-то безумия. Они начали вместе выезжать: он на Неведомом, она — на своей кобыле, что держала на конюшнях. Сама Маив, разведенная владелица кафе, жила в городе с двумя сыновьями-подростками. Не было между ними никакой особой страсти — просто спасение от одиночества для двух уже не слишком молодых людей. С семьёй она Сандора знакомить не стала, а после их первой ночи сказала: — Помни, лучшая моя половина всегда будет принадлежать моим сыновьям. Ты можешь рассчитывать на другую. Но от тебя я потребую, как минимум, того же. Это как договор. Если ты нарушишь его — уйду. И приезжать буду к тебе сама. Не то чтобы я тебя стыдилась — но не нужно моим мальчишкам видеть то, что явно лишнее. Они знают, что у меня есть личная жизнь и что я в любой момент для них доступна — и ладно. А там, поживем — увидим. И они жили. Встречались раз в неделю, по пятницам — она приезжала к нему и оставалась до утра воскресенья. Иногда даже до понедельника — когда обоим было слишком лень вылезать из кровати после традиционной воскресной прогулки на конюшни. Так все и шло — мирно и без взбрыков — до треклятой Пташкиной выставки. Это было два года назад. Сандор услышал о ней в городе, пока ездил по делам погашения долгов старого Корвена — тот умудрился заложить собственное жилище когда-то очень давно, когда оплачивал счета покойной жены за больницу. Не предупреждая никого — Маив была тогда у него — он взял билет на первый же рейс и рванул в столицу. Это была первая персональная выставка юной художницы — он должен был увидеть. И он увидел. И ее, и картины. Девчонка — уже не такая юная и наивная, но все еще ослепительно красивая и желанная — была окружена кучей молодежи: поклонников, друзей и даже родни. Сандор, смешавшись с толпой (народу была тьма, он попал на закрытие выставки), заметил младшую сестру-надоеду и того самого паренька, что когда-то таращился на него из окна красного корвета возле школы. Сандор подозревал, что именно этот товарищ заложил его Пташке, когда она на крыльях неизвестно чего примчалась по весне ему мстить. Народ обступал удачливую дебютантку, а Сандор, завесившись волосами, с ужасом понял, что со всех сторон на него взирает его собственное изображение: в том или ином варианте. Это было совсем как попасть в один из тех залов с зеркалами, где ты не знаешь, где ты — а где выход. Через четверть часа Сандор, озверев от собственной торчащей повсюду уродливой физиономии и вдоволь наслушавшись высказываний вроде: «какой экспрессивный объект», или «как эволюционно отражена суть персонажа» попросту сбежал оттуда, уповая на то, что во всей этой сумятице его не заметили, тем более что он был в затемненных очках. Солнце по-прежнему доводило его до исступления, а в зале с Пташкиным искусством был нещадно слепящий свет прожекторов, напиханных везде, где только можно. Он вернулся в Закатную Гавань огорошенный и задумчивый, не понимая, что все это значило, и стоило ли протестовать по поводу использования его самого в качестве «экспрессивного объекта». К Пташке он подходить не стал, тем более, она была не одна. Возле нее все время топтался прихрамывающий на одну ногу слащавый молодой человек — не хлыщ, но явный ботан — в очочках и мажорном блейзере с эмблемой одного из лучших университетов страны. И он был ей явно не друг — и вел себя отнюдь не по-дружески. Пташка морщилась, скидывала его руку с округлившихся плеч, нервно улыбалась и делала вид, что не замечает, как «не друг» зарывается ей носом в отросшие рыжие кудри каждый раз, когда она останавливала свое непрерывное мотание по залу. А тип продолжал наступление — и даже для фотографов они позировали вместе. Позже Сандор узнал из журнала, что попался ему уже дома, что мальчик в очках приходился внуком старой мумии Тирелл — одним из четырех — и был наследником части весьма крупного состояния. С Пташкой было все ясно. А по возвращении ясно стало и с Маив — она ушла. Ее вещей в его доме не оказалось: она держала там сменную одежду и кое-что из косметики. Чисто, словно и не было никакой Маив. Памятуя свои прежние проколы, Сандор рванул в город и предстал перед бесстрастной бывшей подругой. В дом она его не пустила, пригласив пройтись по близлежащей аллее. В процессе прогулки Маив спокойно объявила ему, что свои условия пакта он не выполнил. Что о половине там не было и речи, и что с нее хватит. Сандор пытался было возражать, но как-то вяло и неубедительно. Как бы там ни было, дурой Маив не была. И оскорблять ее после всего жалкими попытками опровержения очевидного ему не хотелось. Он только спросил, по какому принципу она отмеряла эту свою половину. — По принципу мыслей. Ты был со мной, а думал о ней. Я чувствовала это кожей. От твоих слов, от твоих взглядов пахло ей. Ты принадлежишь этой своей малолетке с потрохами — и еще пытаешься это отрицать! А как заслышал о ее выставке, даже имя свое забыл — что уж говорить о моем! Это нечестно. Я заслуживаю большего. А ты не заслуживаешь даже того, что я тебе предложила. — Может, попробуем еще раз? — Не может. Не хочу. Я не даю вторых шансов — мне их жизнь никогда не давала. Иди с миром, Сандор Клиган, жди свою Пташку. Может, и дождешься, хотя я лично сильно сомневаюсь. Иногда надо делать первый шаг — это не так страшно, как кажется. Я вот его сделала — сегодня. Шаг в сторону от тебя. Прощай! Маив развернулась и неторопливо ушла прочь, а Клигану ничего не оставалось, как вернуться в свой опять опустевший дом. Ну, не тащить же ее было за волосы! Волосы у Маив были чуть светлее, чем его собственные. Пока она спала — а сон у Маив был воистину мертвым — Сандор с тоской разглядывал эти прямые каштановые пряди, разметавшиеся по подушке, и думал, что нет в них ни света, ни того лукавого блеска, что делали рыжие кудри Пташки почти живыми. Просто волосы — еще одна ненужная часть тела. Возможно, Маив и была права — она заслуживает большего. Уж точно не постоянных сравнений не в ее пользу. Все эти отношения были всего лишь грубоватой подделкой — но порой от них было так уютно — и ему, и ей. 3. После всего, Пташка умудрялась разрушать его жизнь, даже находясь за сотни миль. Она рисовала свои ностальгические портреты, обнималась с Тиреллом — и крепко держала Сандора когтями — не то за горло, не то за яйца. Все это было весьма неутешительно, и Клиган, в очередной раз прокляв всех баб на планете, махнул рукой и продолжил жить дальше, выкинув из головы Маив и старательно отмахиваясь от беспрестанно навещающих его образов Пташки в обнимку с хромым очкариком. Иногда, длинными ночами, ему приходило в голову, что рисовала девчонка все же не Тирелла — а его. Что-то это все же значило. Только вот что, Сандор не мог понять. А когда вроде бы начинал понимать, суть неизбежно ускользала — как предутренний сон. Как она сама когда-то ускользнула несбывшейся мечтой из его никчёмных объятий. Он давно уже понял причину ее ухода — но простить до конца все же не мог — не ее бегства, а того, что она не сказала ему, что намеревается его бросить, и что это была прощальная ночь. Сандор тысячи раз прокручивал в голове события того вечера и не мог понять, что было бы, скажи она ему правду. Вероятно, он бы просто ее не отпустил. Возможно, правда нужна была именно для этого. Впоследствии ему пришло в голову, что, прежде чем тащить ее в постель, надо было все же извиниться за свое поведение, и в особенности — за паскудное письмо. Если бы они поговорили в самом начале — если бы она наорала на него, выпустила пар, поколотила бы его, как это за ней временами водилось, в конце концов — возможно, утро следующего дня сложилось бы совсем иначе. Вся эта драма была иллюстрацией истории об упущенных возможностях, и чем старше Клиган становился, тем яснее ему было, что основные упущения были с его стороны. Но больше жизнь ему шансов не предоставляла — а в столице был треклятый Тирелл со всем своим загребучим многочисленным табачным кланом под председательством въедливой старухи Оленны. Да и прав появляться на пороге у Пташки у него не было. Была только одна вещь, что лежала на чаше весов с его стороны — а с другой были навалены все его идиотские выходки, случайные измены и прежде всего нерешительность и страх. За себя, за нее. Возможно, все вышло по лучшему варианту. Он никогда не был сокровищем — даже сейчас, кое-как выбравшись из бутылки и наладив жизнь. Тирелл всегда будет круче, умнее, богаче. Пташка всегда заслуживала большего — и теперь у нее есть почти все. Не почти. Все, даже свобода. Даже если она об этом не знает — да и незачем ее посвящать в подробности. Меньше знаешь — крепче спишь. Сандор поежился и засунул руки в карманы. Сырость проникала везде — казалось, даже умудрялась просочиться сквозь плоть. И теперь, со всей этой самой ей неведомой свободой, она-таки притащилась сюда продавать треклятый Ланнистеровский склеп, хотя отлично могла послать этого своего патлатого кузена-адвоката улаживать за нее все формальности. Однако, она приехала сама. Одна, без Тирелла. И в первый же вечер заявилась к нему, хотя вроде бы по ошибке. Когда Сандор понял, кто именно только что вошел к нему — он как раз собирался закрывать лавочку и ехать домой — он забыл, кто он есть и зачем он здесь. Ее силуэт изваянием стоял у него перед глазами: не полуночной грезой, но реальностью, возле его собственной двери. Он и забыл, как она красива. В дурацкой куртке, с рыжими прядями, собранными в небрежный пучок на макушке, она была все еще прекрасна — и даже еще прекраснее, чем он ее запомнил в столице. Возможно, потому, что она была настоящей и, как всегда, пришла к нему сама. От этой мысли его бросило в жар, и пришлось задержаться в подсобке — разглядывая ее и пытаясь себя как-то угомонить. Возможно, она просто зашла повидаться со стариком, что давно уже лежал в смешанной с песком земле на небольшом кладбище с видом на море. А он себе все придумал. Сандор сам себе хмыкнул и мысленно поаплодировал здравости своих суждений. Видимо, он стареет. Пташка была так холодна, так формальна, так очевидно отстранена, что глупо было бы думать, что что-то еще между ними осталось. Просто пришла купить вина. Был только один момент, за который Сандор продолжал цепляться с упорством идиота — то мгновение, когда он вышел из тени, и до Пташки дошло, кто перед ней стоит. Пока она еще не успела нацепить один из своих карнавальных костюмов: Сансы, Алейны, любой хреновой суки, которые хранились у нее в загашнике для подходящего случая и нацеплялись со скоростью, достойной самого ловкого фокусника. Но в тот момент, до — она была настоящая. Такая, какой представала перед ним тысячи лет назад: с вечным вопросом в прозрачных глазах, слегка нахмурившись, словно решала слишком сложную для нее задачу. А в ее взгляде тонул весь мир — и Сандор вместе с ним — в этом молчаливом вопросе. Ты здесь? Ты со мной? А на это он так и не знал ответа. А если и знал, то боялся себе на это отвечать — как тогда, так и сейчас. Пташка была слишком сильным откровением — и слишком больно это откровение по нему било. Как током по оголенным проводам нервов. Как сейчас — когда он случайно ее коснулся, и она отскочила. Как бы там ни было — что-то между ними еще осталось. Только непонятно, с каким знаком. Возможно, и для нее это было слишком: больно, пугающе, безнадежно. Повода ему верить у нее не было. А у него было слишком много вопросов, ответы на которые он знать не хотел, а меж тем это было необходимо. Но вранье, как уже было проверено, приводило к краху всего. А правдой Пташка, похоже, делиться совершенно не хотела. У нее теперь была своя собственная, придуманная истина, и она в нее верила. Ей не хотелось быть Пташкой — она в который раз сменила личину. А Сандору были нужны не ее маски — а только она сама. Та, что когда-то к нему потянулась— и обожглась, как бабочка, летящая на открытое пламя. Тогда, сейчас и навсегда. Сандор дошел до лавки, на минуту зашел внутрь, чтобы забрать курку с документами и погасить свет. Потом пошел к машине, завел мотор и тихо поехал по влажной, дышащей паром дороге по направлению к дому. Мечты мечтами, а завтра был рабочий день. Ему же было слишком много лет, чтобы играть в прежние игры. Слишком много терять для того, чтобы бежать без оглядки за блуждающим огнем. Когда Пес отошел на второй план, его место занял новый, трезвый Сандор — набивший руку в затыкании собственного нытья, с ненавистью вгрызаясь лопатой в каменистую, вечно сухую землю вокруг виноградника. И этот самый Сандор сейчас настоятельно советовал бросить все эти бредни по поводу заскочившей на гастроли барышни. У него была жизнь — и надо было идти путем, что она ему предлагала. Ничего другого ему не оставалось — и не было никаких предпосылок думать иначе. Карты давно уже были выложены на стол, эта партия была сыграна, и он проиграл. Возможно, по собственной дури, но все же проиграл. Победителей не судят — а проигравшие не машут кулаками спустя четыре года после того, как закончилась игра. Слишком глупо. Слишком наивно. Слишком поздно. Сандор прибавил ходу, и вскоре фургон запрыгал по неровностям размытого дождями подъезда к гаражу. Он был дома.