Цирк.

В большинстве своем уродцы – это существа с нормальными чувствами и эмоциями. Некоторые из них заслуживают жалости. Наши тела были сотворены чужими руками, но руки эти были священными. Мы были произведениями искусства Создателя, и он нами любовался. Мы были в этом уверены. Мы были уверены в этом, даже когда в детстве родители запирали нас в пропахшие гнилью коморки и говорили не высовываться. Когда мы спрашивали: «Почему соседям не должно знать о нашем существовании?», родители всегда отвечали, что так надо: «Дети – это большая тайна. Пока вы не станете взрослыми вы не должны смотреть на солнце, солнце вас убьёт.» Но как это: стать взрослыми? Они не любили вопросы, поэтому мы не знали, как надо становиться взрослыми. А вы знаете, как стать взрослыми? Расскажите нам, пожалуйста! Дома нас очень любили. Очень любили те железки, которые нам кидали. Нам давали теплую еду и разрешали спать на мешках. Мы были самым главным в представлении. Люди радовались, когда видели нас – их лица расплывались в тех гримасах, когда уголки губ дрожа, опускаются. Люди смеялись – мы приносили им счастье. Мы были «сшитыми людьми». Мы все были разными, нас привозили со всех сторон света, но тут мы чувствовали себя семьей из-за своей похожести. Потерянными братьями и сестрами, которые, наконец, обрели дом. Девочки и мальчики с заячьей губой держались за руки, когда выходили на сцену. Их было трое. Когда начинала играть наша музыка, мы сразу её узнавали. Правда Директор все равно начинал шикать и бить по голове последних. Никто не хотел быть последним и поэтому все пытались вырваться вперёд, толкаясь, падая, пытаясь как можно быстрее передвигать своими коротенькими ножками, спотыкаясь о чужие ботинки и деревянные протезы. Вперед выбивались самые сильные. Слабые получали по своей и так пустой голове. * Мы были кучкой уродцев, выползавших на сцену особенно медленно, потому что мало кто мог пройти по прямой линии. Зрители заливались смехом, и это было отвратительно, потому что мы просто не умели ходить, как они. Мы были бессильны. Злость – единственное чувство, что было доступно нашим огрубевшим душам. Но что наша злость значила для вас, таких больших? Вы ведь так любите чужие души, вы ведь все так любите священный свет, исходящий из прозрачного куска, существование которого не доказано. Но почему, почему же вы с таким отвращением смотрите на меня?.. Свет-свет, он бьёт в глаза. Музыка въедается в мозг, а мы продолжаем ползать по сцене под ваши крики. Что вы за странные существа: вы наслаждаетесь уродливостью, вы развлекаетесь чужими трагедиями. Вы смеетесь над тем, как бедная, забитая девочка падает, потому что до сих пор не научилась ходить на своих деформированных ногах. Музыка продолжает быть гадкой, вы так же возбуждены от этого небывалого зрелища. Не забудьте вечером обязательно сказать спасибо богу, что у вас хватает пальцев на руках и ногах, и ваши лица не обезображены шрамами! Ведь хорошо, то, что никоим образом не касается вас. Тяжёлые шторы медленно начинают задвигаться, мы пытаемся успеть добежать обратно – за кулисы. Вы недовольно мычите за нашими спинами. Вы жаждете продолжения. Такие как мы нужны вам, необходимы – как доказательство, что ваша жизнь не слишком плоха. Вечером у меня есть своя молитва. Я снова буду просить закончить всё это как можно быстрее. * Мама плакала, когда смотрела на меня. Она прижимала меня к своей груди, и сорванным голосом шептала: - Запомни, ты - божье творение. Ты отличаешься от других. Ты – избранная. Ты стала прихотью Боженьки, значит, так и надо было. Я не понимала, о чем говорит мама, пока однажды не увидела других детей. У них были прямые спины и пальцы. То, что зовется солнцем и смотрит на нас с неба, с того самого неба, где живет Господь, грело меня, освещало. Я впервые видела его в чистом виде, без запыленного окна и крошек, витающих в воздухе. Солнце было очень красивым. А дети очень кричали, когда увидели меня. Я кричала вместе с ними – думала, так и надо делать. Если хочешь выжить – повторяй за другими, может, никто и не заметит, что ты совершенно не понимаешь этого мира. После того как дети закричали во дворе, мама больше не выпускала меня на улицу. Снова – эти запыленные комнаты, испорченные игрушки, её лицо, с опустившимися уголками губ. - Ма-а-ам! Ты улыбаешься? Я смеялась, смотря на радостную мою мамочку, ужасно меня любившую. Из глаз мамы шла вода – может, она болеет? Ведь просто так вода не появляется. Мама, ты расскажешь мне про этот мир? Что я должна тут делать?.. * - Быстрее, пошли же! Один уродец тащил другого за руку – оба едва-едва могли идти со скоростью нормального человека. Но им надо было быстрее, ещё быстрее – они спешили к представлению. - Сейчас её номер! Писклявый, поломанный голосок исходил от одного из существ. Другой же, по виду маленький мальчик, обладающий большим сердцем, собирал все свои ничтожные силы в кулак, чтобы подоспеть. Его сердце было окрашено любовью – чувством, настолько необъятным, что его маленькая, ссохшаяся грудная клетка едва-едва могла это вынести. Порой чувство – единственное, что удерживает нас на плаву. Это - надежда, спасение, вдохновение. На ещё несколько вдохов. За кулисами было шумно и никому не было дела до двух маленьких уродцев – ведь их номер уже прошёл, и теперь есть дела поважнее, чем пара ошибок природы. Они пробирались сквозь кучи мельтешащих людей, проползали под столами, заваленными цирковыми атрибутами, обмотанными сверкающими лентами. Цирк – это игра света, это блеск, это красота и необыкновенность. Поэтому они тоже были наряжены в блестящие шутовские наряды красно-золотого цвета с бубенчиками на шапках. Они продвигались вперед и производили очень много шума – их сбитое дыханием смешивалось со звоном колокольчиков и недовольным, скрипучим бормотанием. - Пришли! – облегчено сказал самый шумный из них. Другой же, влюбленный, был весь раскрасневшийся, раздутый, как пион, полный чувства и – ожидания. Зал был погружен в темноту – девушка-акробатка пока разбиралась со страховкой за кулисами и вот-вот должна была взлететь под купол, сопровождаемая скудной трелью парочки музыкантов, которых цирк был вынужден кормить за свой счет. Маленький уродец каждый раз смотрел на выступление этой девушки – её звали Камелией. Смотрел и на репетиции и на то, как её ругают, как она плачет и как смеется в компании своих подруг – разодетых после представления в кружевное белье, принимавшихся за законный заработок. Он всегда-всегда смотрел на неё и поражался. Насколько она была чудесной! Её фигурка была облачена в золото, а ноги и руки запутаны в красных лентах. «Мы одного цвета!» – подумал маленький почти не человек, и ему как-то по-особенному стало от этого тепло. Свет зажегся, и зал встретил Камелию взрывом аплодисментов, и музыка, кажется, стала несколько лучше звучать на испорченных инструментах. Девушка была уже в воздухе. Она сверкала в свете софитов, улыбалась и исполняла трюки. «Какая она красивая!» – едва не вскрикнул уродец, но он был переполнен любовью и места для слов в нём не оставалось. Рядом с ним стоял его довольный друг – он выполнил свой долг, они успели вовремя, и ему так нравилось смотреть на пронизанное восхищением уродливое лицо приятеля. Кажется, в такие моменты он становился чуточку красивее. Но маленькому человечку уже давно было плевать на лица людей – он видел множество силуэтов во время представлений и пока ни один из них не проявил к нему хоть какого-то участия. А что стоили эти люди просто так? Он был совсем коротышкой и плохо видел, поэтому всех людей различал лишь по росту и фигуре, и хоть и замечал вблизи, что лицо его и всех его братьев и сестер несколько отличается от лиц, к примеру, господина Директора, но не обращал внимания на эту разницу. Ему было не важно, как выглядел его друг, если он был его другом. * В детстве мама заплетала мне волосы каждый день, подолгу расчесывала их, пока я сидела у неё в ногах и каждый раз повторяла: - У тебя очень, очень красивые волосы. Я знала, что слово «красивый» - это хорошее слово, и каждый раз радовалась, когда мама его говорила. А потом мама начинала издавать странные звуки – переставала расчесывать меня и закрывала руками лицо. Я поворачивалась к ней и говорила, чтобы она не прятала своё лицо и повторяла: «Мамочка, оно ведь у тебя красивое». * В приюте была девочка, которая очень скучала по своей покойной матери, и её скорбь дошла до того, что она решала повеситься на простыне, привязанной ко второй полке кровати. Она не умела правильно это делать, поэтому её нашли под утро, беспомощно пытающуюся затянуть простыню на своей тоненькой шее. Это был страшный грех. Так нам сказали. Они заставили девочку молиться в абсолютно пустой, не считая распятия, комнате три дня, давая только хлеб и воду. Нам в это время рассказали, что один из самых страшных грехов – это наложить на себя руки и сделавшие это попадают в ад. Та девочка, возможно, слишком сильно скучала по маме, а может, она невнимательно слушала проповеди, находясь в шоке, или возможно считала это место хуже ада. Так или иначе, но вернувшись в общую комнату, она в первую же ночь смогла затянуть петлю правильно. Каждый день я просыпаюсь с мыслью, что убивать себя нельзя, потому что мне хватает ада и на земле. * Раз в месяц нас, маленьких уродов, отправляли на стрижку, чтобы сделать еще уродливее. Это был достаточно продуманный ход с точки зрения шоу, но совершенно противоречащий морали. Многих из нас либо обривали на лысо, либо оставляли на макушке длинные пряди, которые потом заплетали в неестественно высокие шишки и тем самым всему мира открывали неправильные формы черепов. Я знал, что многие из нас стесняются себя, своего отражения в зеркале, многие из нас были способны трезво мысли и осознавали собственное уродство. Для многих день стрижки был синонимом боли и отчаянья, их особенно яркого проявления - ведь мы больше не могли прятать свое уродство за преградой волос, мы были вынуждены смотреть в зеркала на себя, на таких, какие мы есть, но какими быть мучительно не хотим. Уродцы почти никогда не смотрятся в зеркала. Но во время стрижки это едва ли не твоя обязанность. И лишь немногие выдерживали это испытание – смотреть на себя минутами, с возможностью рассмотреть каждую уродливую черточку, забывая во время обыденной жизнь в цирке, кто ты, а потом каждый раз вспоминая. Вспоминая именно через это враждебное отражение. Особенно тяжело было тем, кого брили наголо и у кого слишком быстро отрастали волосы. Их могли отправить на стрижку раньше, чем остальных и тот уродец должен был просиживать перед зеркалом в одиночестве гораздо больше времени, потому что нет еще кучи существ, которых надо подстричь, и вместо десяти минут это может затянуться до получаса. Человек с ножницами не понимает, какую боль причиняет своей работой бедному маленькому существу и не считает минуты, как тот, маленький комом человека перед зеркалом. Сегодня был день стрижки и мы, покачиваясь, шли за провожающим, шли очень медленно, сами того не осознавая. И переступив порог огромной светлой палатки с большим зеркалом и высоким стулом, к горлу каждого из нас подступал комок. * Одно утро Директор начал не как обычно – первым делом он заходил к своим акробаткам и справлялся о прошедшей ночи, а потом шел завтракать, и его совершенно не волновала жизнь остальной труппы. В этот же раз Директор пренебрег акробатками и зашел в палатку (если можно назвать палаткой склад пойка для животных) к уродцам. Перебудив маленьких людей, едва доходивших ему до пояса, он не без отвращения выстроил их в ряд, посмотрев беглым взглядом, выгнал всех мальчиков, и начал пристально рассматривать ноги и руки оставшихся девочек. Все это заняло достаточно много времени, потому что Директор то отводил маленькую уродку в одну сторону, то мотал головой и уводил в другую. Никто не понимал ничего, особенно эти маленькие человечки, более других людей оторванные от настоящей жизни. Возможно, директору было бы гораздо проще, если бы он хоть немного интересовался жизнью одних из самых прибыльных своих участников, чтобы знать, сколько мальчиков, а сколько девочек, ведь беглого взгляда было мало, и он снова и снова запутывался, пытаясь разбить уродцев на группы. Прошел целый час, прежде чем Директор смог, наконец, выбрать пять девочек с недоразвитыми конечности: у одной леди кисти были больше похожи на ласты, все пальцы срослись между собой, и она совсем ничего не могла делать без чужой помощи, потом были две зеркальные девочки – одна без ног, а другая без рук, и Директору понадобилось много времени, чтобы узнать – сохранились ли у первой её детородные органы? Еще одна девушка была обезображена с левой стороны, так, что ногу до колена пришлось ампутировать, а то, что осталось было стянуто кожей насколько сильно, что деформировалось. С полом последнего существа Директор так и не мог определиться – зато недоразвитые ноги, заканчивающиеся не ступнями, а чем-то напоминающим копытца из кожи явно понравились Директору. Когда отбор был закончен, рядом с Директором появился щупленький мальчишка с морщинами на лице. Он попал в цирк в юности и всю жизнь провел под шатром, но так и не был удостоен никакой работы, кроме носильщика и мелкой прислуги, оттого создавалось впечатление, что он все еще молод, хотя ему было за тридцать пять. Директор кивнул в сторону пяти избранных: - Проследи за тем, чтобы по вечерам нашему новому гостю приводили по одному из этих. Директор хмуро мотнул головой в сторону уродцев и удалился. Его дело сделано, хоть неприятный осадок от общения с этим отрепьем останется на весь день, но желание такого богатого клиента – закон. Его цирк объехал половину Европы и уж точно всю Францию вдоль и поперек, ему было не привыкать к причудам людей – к их отвратительным желаниям, которые могут осуществиться только в цирке фриков. - Черт возьми, какая дрянь, - продолжал повторять Директор и решил зайти к акробаткам перед тем, как засесть в своей палатке за ненужными бумагами и алкоголем. Акробатки всегда радовали его, ведь он выбрал самых красивых девушек для своего цирка – они должны были приносить больше всего денег и, конечно, не давать ему сойти с ума. Конечно, это утро у Директора было пропитано тошнотворными ощущениями, ведь он в отличие от маленьких людей знал, зачем их выбирает и не мог успокоить желудок. А вечный помощник нацепил каждой леди на руку по красному браслету, чтобы вечером ему было легче найти их и вывести через черный ход к слуге богатого господина. * Мы не хотим заканчивать нашу короткую историю о неком Цирке на столь печальной ноте о проституции, причем весьма специфичной и если так можно сказать – редкой. Да, за кулисы нашего Цирка непритягательны и непристойны, но даже там можно отыскать пусть и банальную, но историю нежной любви. Любили друг друга два человека: уродливая девочка по имени Гортензия, которая по иронии судьбы походила на цветок только своим маленьким, почти лилипутским ростом, и уже далеко не мальчик, но никак не мужчина Ганс, имя которого читается по-немецки с придыханием на первый звук так, что выходит «ханс». Это придыхание появлялось у Гортензии всякий раз, когда она смотрела на своего маленького друга – нет, мы не ошиблись, именно друга, потому что любовь этой маленькой пары не измерялась количеством оргазмов. Гортензия и Ганс (возможно, сама судьба дала им имена с одной буквы!) были достаточно не умны и как все остальные уродцы слабо представляли себе окружающий мир и такие понятия как «любовь», «секс», «возбуждение» были для них совершенно не знакомы. Все, на что хватало их сообразительности, были маленькие, иногда даже смешные бытовые приятности, сделанные от чистого сердца. Так Гортензия всегда доставала конфеты для Ганса, хоть он их не любил, но всегда очень им радовался. Так Ганс, не слишком смышленый, но с очень развитым чувством интуиции спрятал Гортензию в то злосчастное утро прихода Директора. Он был уродливым, но рыцарем, он не был ни на что способен, но все возможное делал для своей Гортензии, к которой питал семейную, братскую нежность. Эти два человечка были большими Людьми. Они обходились без объятий и поцелуев, даже вообще без прикосновений, потому что не знали, что так надо – и им было вполне этого достаточно. Не плоть и теплота кожи тянула их друг к другу, а нечто более глубокое и трогательное, то, что мы назовем Любовью. И эта парочка, Ганс и Гортензия, держащиеся вместе, были известны всей труппе. Про них шутили, но по-доброму, потому что каждый, смотря как Гортензия кричит «Ханс-Ханс!» и бежит к своему высокому защитнику, не мог не поймать себя на мысли о Чистом и Светлом Чувстве, а еще немного – о несовершенстве мира, где Гортензия совсем не похожа на цветок.