Иная Судьба

      В Стигийских болотах, части чуждой мне вотчины есть особая тропа — кривая, будто спина старика, которого несколько раз перетянули палкой. Корявая, петляющая меж болотных изъеденных болезнью ив, уходящая в туман… временами теряющаяся между кочек, которые облюбовали ядовитые змеи.       Сама ядовитее змей, которые норовят хватануть за ноги. Сделаешь шаг — и почувствуешь, как за спиной сгустится и зашевелится что-то темное. Обернешься — не увидишь пути. Крикнешь — и туман отзовется десятком твоих голосов… твоих ли?       Взглянешь в мутную, слегка прикрытую ряской воду — вода посмотрит десятком лиц.       Твоих ли?       Замешкаешься на секунду — и тропа под ногами станет десятком троп. Твоих ли, путник?!       Ступай себе вперед, путник, — это единственный способ идти по своей тропе.       Идти и верить, что все-таки идешь по своей.       Иногда тянет войти туда — в чужую, Стигийскую бездонь. Шагнуть вызывающе на эту самую тропу. И посмотреть в лицо чужаку — тому самому, у которого все вышло неправильно.       Спросить у него: сколько вас там на самом деле? Чужих и смутно знакомых? Сколько нитей, сколько путей, сколько жребиев, сколько…       Вот бы стать там, на тропах, взглянуть в отчасти чужие лица, вызвать на разговор непохожих двойников. Поделиться впечатлениями: а у тебя оружие какое? А жена? А жребий-то хоть какой взял? Нет, серьезно?! Ну и жизнь у тебя, невезунчик. А у меня вот…       Спросить их — как у них там с хитрыми бабушками. И с голосами из-за плеч — звучат или вообще не появляются?       И прозвучала ли у них там фраза, мерная и тихая, ядовитой стрелой спущенная с едва выгнутого лука губ?       — Ты хотел меня видеть, отец.       Тартар знает, какими они бывают — воплощенные пророчества. Почему-то кажется — у них со мной ничего общего.       Козы, например, у них точно нет.       Зато наверняка есть красивые одежды, верные жены… советующие, как там нужно — свергать отцов.       Мне вот всегда было интересно — как. Я эту мысль с детства, можно сказать, мусолил. Обсасывал так и этак, по всему выходило — дрянь.       Крон, например, своему отцу серпом детородные органы отрубил. Я, конечно — спасибо бабушке! — вполне могу своему что-нибудь отстрелить, только он же не сдастся, упрямый. И война начнется все равно.       А как его остановить так, чтобы не поднялся — неясно.       Ветви леса мягко сомкнулись над головой. Укрыли тенью. Змея трепетливо коснулась босой ноги — одна из многих наставниц. Простонала птица над головой — и показалось, что слышу истошный крик матери: «Не высовывайся!»       Она уже тогда сбежала от Крона — в тот последний раз, когда я ее видел. Потому что родила еще одного ребенка — а Крону то ли показались слишком невкусными валуны, то ли просто что-то начал подозревать — вот он и приставил кого-то из подручных следить за женой. Выследили. Не до меня — до других, я слышал, там две или три девчонки. Сестры. И брат… или сколько братьев?       Одного она прижимала к груди, когда пришла увидеть меня. Я слышал всхлипы младенца из пеленок и стоял столбом, глядя на нее, а она плакала. Говорила, что ей теперь придется бежать с ребенком на край света — от гнева мужа.       И запретила идти с ней. Так, мол, безопаснее. Остальных детей успели забрать ее подруги — спрятать в разных местах, скрыть от гнева Крона.       Я хорошо помню ее взгляд — потускневший и загнанный. Хриплый, срывающийся голос: «Обещай мне… обещай, что не пойдешь. Клянись, сын!» И когда я не выдержал, захлебнулся, выплеснул криком: «А кто тогда?! Кто, кроме меня?! Кто?!» — подошла, погладила по щеке дрожащими пальцами, пахнущими молоком. Прошептала:       — Я спасала не пророчество — я спасала сына. Не чтобы ты сверг отца… понимаешь? Чтобы ты был просто…       — Понимаю, — сказал я, и первое слово лжи скользнуло с губ. Легко и осознанно — стоило вспомнить изменчивость ветра и стать ею. — Обещаю.       Внутри отдавалось другое: «Подожди совсем немного». Я придумаю, я сделаю, я…       В тот день я ушел от Адрастеи и Идеи — бесконечно заботливых нянек. От Амалфеи, правда, уйти не удалось: догнала на полдороги вихрем, от всей козьей души наподдала под зад рогами: сбежать вздумал?! Да я тебе сейчас!       Игрушка-лук висел на плече, легкая стрелка пристроилась на поясе — зачем для нее колчан?       Зачем колчан тому, кто сам стал стрелой — неотступной, разящей, идущей к цели…       Хочется верить — что и не промахивающейся.       Полянка была хороша — солнечная, залитая солнцем, вызывающе невинная. Я скрестил ноги, уселся под ближайшую сосну, достал из дорожного мешка яблоки. Не такие, конечно, как у одной старушки, которая любит загадки и внуков. А так просто яблоки, по пути нарвал. Еще были лепешки — пастухи поделились за то, что не промахнулся по двум каменным волкам.       Мне это просто. Представил Крона на месте волков — и не промахнулся…       — Вот скажи мне, как у нас дела?!       Амалфея мрачно мекнула уволокла у меня из-под локтя яблоко, сочно хрустнула и обозначила взглядом, что дела плоховаты: яблок на двоих хватит вряд ли.       — Люди Золотого века мудрецы — тут у них стоит поучиться. Только сплетники. Хочешь знать, о чем они сплетничают в селениях? Крон ищет свою жену. Ищет своих детей. Всех — кто был рожден Реей. Девочек и мальчиков. Уничтожая при этом целые селения. Запугивая кентавров, сатиров… даже титанов. И они теперь боятся, что если не помогут своему повелителю отыскать его детей — он ударит по их детям. Говорят, даже морские старцы…       Почва под сосной — песчаная, сыпучая. На такой хорошо рисовать. Ведешь-ведешь палочкой длинную, извилистую линию… словно — острием меча, которого у нас никогда не было.       — Они все дураки, Амалфея. Жуткие дураки. Чего они ждут? Что сын Крона начнет собирать войска. Что двинет их на отца, начав войну… может быть, последнюю войну этого мира. Кто-то предсказал им это… из сыновей Япета, кажется. Тоже, видать, не семи пядей во лбу. А может, они все просто забыли. Когда Крон решил свергнуть своего отца — он не стал собирать войска. Он просто…       Амалфея звучно фыркает. Яблоки у нее в глотке пропадают — как валуны в утробе Крона. Посылает только взгляд искоса — отбирать не смей!       Солдат в армии кормить следует.       Армия моя… вот она, армия: коза, кидающаяся на любой шорох с рогами наголо — за отряды копейщиков. Две рыдающие по утраченному воспитаннику нимфы — за музыкантов.       Сочтем войска, набранные мною за годы?       Леарх. Философ из Золотого Века, так и не понявший, кому рассказывает историю того мира, объясняет — каковы государства у лапифов, а родственные связи — у титанов. Приблудился мальчик, жадный до знаний — почему не рассказать. Леарх там, у себя дома, кусает медового цвета ус — и не представляет, что уже в моей армии…       Куреты. Изобретатели доспехов и первого оружия. Которые только недавно перестали лупить по щитам — им бы скорости немного в мышлении.       Зато вот в бою им скорости не занимать: с копьем, с дротиками, с мечом, в кулачном бою… Я успел перепробовать все, обучиться — всему. Быстро учился, говорят. Так схватывал — учить не успевали.       Пирр — молодой, веселый, рыжий, под свое имя, везде — на голове, на груди, на руках-ногах — восхищался таким ученичком. Все шутил: мол, учится так, будто ему Крона свергать.       Я смеялся вместе со всеми.       Только когда Пирр ляпнул: тебе, мол, больше меч пойдет, бросай ты свой лук — тогда смеяться перестал.        И врезал курету по зубам так, что тот навеки запомнил: мечником мне не бывать.       Но Пирр — он необидчивый. Отошел, опять заржал. Наверняка ведь в мою армию хочет затесаться. А я и не против.       Ветры: Борей, Нотт, Эвр… братья-шутники, с которыми не хочешь — а научишься стремительности.       Сплетники: как тут не научиться выспрашивать, что там в мире творится? И не захотят — а разболтают, чем там занят Крон, который мечется все отчаяннее: посчитал, видать, возможный возраст старшего сына. И понял, что — скоро.       Скоро. Скоро. Скоро.       Ветры. Травы. Звери. Люди. Вот моя армия, Крон. Не видишь их там, за мной? За плечами не стоят?       Правильно не видишь, потому что они все во мне. Со мной.       Я сам для себя армия.       Ну, да, и коза тут еще. Жрет яблоки за весь отряд копейщиков. Попробуешь отобрать — лютее леопарда кинется.       Лучше уж говори, невидимка.       — А еще вот доносятся слухи. Что старший сын Крона то здесь, то там, то на краю света. А папочка, понимаешь ли, начинает метаться и все больше сходит с ума…        Ате просто было не с кем играть. Богине из подземья, из мира, где обитают боги мрака. Им там, видать, тоже не особенно сладко живется. Развлечений маловато.       Вот она и хныкала — мелкая, совсем девчонка с виду, Обман, рожденный на беду этому миру. Впервые поднявшийся в средний мир и понявший, что ему тут совсем не рады.       — Здесь… не хотят со мной играть, — просится в память пухлое личико с дрожащими губками. — Говорят — зачем обманывать, зачем лгать… Говорят — со мной невесело. Почему ты улыбаешься, мальчик?!       — Потому что с тобой весело, — сказал ей тогда я. — Рея обманула Крона и не дала своих детей на съедение. Что было бы, если бы ты не родилась тогда? И когда слезы девчонки высохли, а глаза засветились бирюзой — прибавил небрежно:       — Хочешь — поиграем?       Теперь вот Крон мечется по свету — а то слухи… сплетни… кто его знает, где этот проклятый Климен на самом деле. Ата даже говорила — отец все больше играет с ее сестрой.       С Лиссой-безумием.       «Скоро. Скоро. Скоро», — выстукивает сердце.       Я поглаживаю ладонью еще две части своей армии. Важные части.       Оружие.       Лук и стрелу.       Или только…?       Во что ты хотела сыграть со мной, бабушка? В «попробуй, научись?» или в «попробуй, разберись?» На догадливость меня проверяла или на что другое?       — Маленький Кронид… хочешь — я расскажу тебе сказку? О мальчике, перед которым его отец разложил разное оружие. Меч, копье, дротик, секиру … О мальчике, которому дали возможность — выбрать себе одно оружие из нескольких?       То, с чем сумеет совладать. Сумеет рассмотреть. То, что ближе ему.       Одно из… двух.       Знать не знаю, как там они выглядят — воплощенные пророчества. Может, у них постоянно голоса из-за плеч раздаются. Женские голоса, чем-то похожие на голос той, которая бабушка.       Мягкие, вкрадчивые, тихие.       Со мной вот бывает, правда, чаще — во сне. То есть, на границе между сном и пробуждением. Неудобно — аж спросить некого: к ним такое является?!       Я, правда, никогда не отвечаю. Я, например, слышал сказочки про подземных тварей, которые появляются на порогах людских домов. Шепчут, зазывают, манят. Ответишь им раз — всю кровушку высосут. Так что спасибо, я так послушаю.       Если, конечно, вдруг полезное чего скажет.       Легкая, светлая стрелка из адаманта. Которая выплавлена Геей из себя. Старый, обшарпанный лук. Скованный сыновьями Геи, Циклопами. В подарок отцу.       Лук — в подарок небу…       Бабушка, играла ли ты с Атой? Или ты решила поиграть со мной — в первый раз?       — У тебя нет лука со стрелами, — шепчет, шелестит невидимый голос. — У тебя есть лук. И стрела. И выбор. Решай скорее, маленький Кронид… Оружие может быть одно. Только одно…       Раньше она — та, что за плечами — никогда не торопила.       Значит, уже скоро. Значит, уже почти что сейчас. * * *       Песок шуршал под ногами, кольцами обвивался вокруг щиколоток — жаркий, полуденный. Шипел: «Не пущу!» — в сандалии забивался и колол пятки. Наивное препятствие — ненадежная стража от нахального юнца, решившего понаблюдать — пошпионить.       Песок я преодолел легким рывком, а потом распластался, припал животом к горячей груди холма. Посмотреть было на что.       Нереиды плескались в укромной бухточке. Подбрасывали ракушки, сплетали венки из водорослей. Водили хороводы, пели протяжные песни, струя по ветру длинные волосы — черные, с зеленью, с золотом, с серебром…       Тянули руки из воды — манили потаенным. Окунались в сияние волн, в блики солнца. Махали Гелиосу, приветствовали невидимых соглядатаев, вроде меня: «К нам, к нам, к нам!»       — Радуйся, милый.       Левка все-таки заметила — откуда я обычно подкрадываюсь, посмотреть на красоты ее сестер. Оказывается, она тоже подкрадывается неплохо.       Она и смеется тоже неплохо. И танцует, и манит за собой, к уютной лагуне с прозрачной водой. Рассыпает мелкие, серебристые бусики смеха, бросается чесать мне волосы, шепчет — как рада меня видеть, и венок с белыми цветами расползается по ее плечам, когда я тяну ее к себе.       Только вот танец сегодня — слишком ломанный, ее пальцы в моих волосах — дрожат, из улыбки какая-то сволочь радость выпила.       За два года, что прошли с нашего знакомства — тогда она как раз танцевала на берегу, только в одиночестве — я не видел ее такой ни разу.       «Вот все и началось», — вздыхает необозримое, золотящееся под солнцем море.       — Что с тобой? Ты плакала?       — Да, милый, — улыбнулась, благодаря за заботу. — Гипнос, насылающий сны, бывает слишком жесток. Я видела сегодня во сне бурю. Гибнущую птицу между бешенством воды и бешенством неба. Птица металась… пыталась избежать своей судьбы…, но судьба все равно настигла. Она, наверное, неотвратима, судьба.       Я пожал плечами. Хотелось бы надеяться, что Крон-то от своей не уйдет.       От меня.       — И я подумала… я подумала: на что некоторые готовы, чтобы избежать судьбы? Готовы жертвовать всем вокруг себя. Истреблять все вокруг себя… может быть, если бы они не пытались сбежать от нее — Ананка была бы к ним милосердна?       Пальцы ее перебирали мои волосы, мешая — жесткие черные пряди с текущими серебристыми…       Теперь они все боятся, что если не помогут Крону — он ударит по их детям. Даже морские старцы. Даже мудрый Нерей, который ни разу не видел меня — но зато видел дочь, а титан-старец ведь читает по глазам.       «Попроси у него подарок, — сказал вещий старец, кусая губы — ему тоже не нравилось предавать. — Попроси у мальчика-лучника… того, который зовет себя невидимкой… попроси у него один выстрел. Один его выстрел».       — Хочешь — я подарю тебе что-нибудь, Левка? — спросил я тихо. — У бедного лучника ничего особенно нет. Но хочешь — я подарю тебе один свой выстрел?       Левка тихо заплакала, уткнувшись в свои волосы, занавесившись серебром, будто причудливое дерево, укутавшееся листвой.       Мы никогда не говорили с ней о том — кто я такой. Я не называл ей того, другого, отравленного предназначением имени.       Но дочь вещего старца тоже умеет читать по глазам.       «Он убьет нас, — шепнула она взглядом, и прибой зашептал за ней — так же испуганно и глухо. — Он явился к отцу и сказал, что будет убивать по одной моей сестре — в день, если мы не поможем ему. Если не найдем, если не… сделаем что-нибудь для того, чтобы он победил. Что будет швырять нас в пустыни, в Тартар, в вулканы… что отцу придется видеть это. Он говорил так всем».       — Хорошо, — сказал я, и Левка дрогнула, взглянув на меня — отчаянной бирюзой.       Хорошо. Отец доигрался с Лиссой-безумием. И заигрался со страхом. Скоро даже сами титаны не захотят воевать с тем, кто его свергнет.       — Хорошо?! «Он уже забрал Главку и Кимо…»       В грот, где мы сидели, глядя на ласковую воду, долетали песни нереид — протяжные.       Жалобные, прощальные.       «И тогда твой отец рассказал ему о своих догадках, — отозвался я, тоже глазами. — О своих вещих догадках. Обо мне. О лучнике-невидимке».       Дзынькнула, оборвалась тетива внутри. Затопила волна облегчения — наконец-то.       Странно, что Крон еще не навалился на Крит со своими подручными.  — Это потому, что он боится пророчества… — шепнул за спиной тот самый, непонятно чей голос.       Ну да. Боится, что встретится со мной лицом к лицу в бою — а пророчество возьми да и сбудься. Так что надо бы соломки подстелить.       «Здесь соглядатаи, — она прижималась ко мне и запрокидывала подбородок, чтобы разговор был — взглядами. В глазах — плескалось бирюзой отчаяние. — В округе его соглядатаи. И он позовет тебя к Олимпу. А я должна…»       Я знал, что она должна. И знал, чего она не может. Предательство для чистой нереиды — яд.       А я, наверное, должен сейчас от судьбы бегать…       — Наши встречи были хороши, — сказал я, целуя ее. — И я дарю тебе свой выстрел. Один свой выстрел. Делай с ним что хочешь.       Вложил в ее пальцы легкую стрелку из адамантия. Слегка сжал — она сопротивлялась, так что мне пришлось приложить усилие. Улыбнулся тревоге — бескрайней и глубокой, плещущейся в ее глазах.       «Безумец…» — шептали глаза.       — Безумец… — простонал голос из-за плеч. — Ты идёшь в ловушку!       — Да, — согласился я весело и встал. — Иду.       Ушел, не прощаясь — кивнув Левке напоследок. Не обещая вернуться — потому что кто там знает, куда ухожу. Мойры, которые на Олимпе плетут свои нити — они, наверное, знают.       А может, и нет.       В ловушку меня пригласили, когда я задумчиво рассматривал два своих оружия на морском берегу. Крутил их в пальцах, сравнивал. Шептал под нос фразы из памятного разговора: «Стрелы тебе не нужны…», «У тебя — стрела…»       И одна из фраз начинала казаться тусклой, лживой.       А божка этого я даже сразу не заметил. Тем более, что он наткнулся на мой отряд копейщиков. Только когда божок с ругательным воплем в третий раз пробежал мимо меня, преследуемый злорадно мекающей козой, — поднял взгляд.       И сказал «Радуйся». Вежливо.       — Рогом тебе в зад за такое «хайре»! — прозвучало мимо меня, когда божок пробежал по песку в четвертый раз.       Круглый такой, мордатый. Когда я отозвал козу, он только носом фыркнул, и плюхнулся на берег. Смерил полным ненависти взглядом Амалфею. Вытер пот с лысины.       — Радуйся, как же, — сказал. — Коли не подавишься вестями.       Вытащил из-за пазухи что-то жареное, впился зубами. Кажется, даже — в козью ногу. Амалфея уставилась на пузатого мрачным взором, который обещал визитеру скорую гибель.       Вот как только хозяин отвернется, да.       — Вестями?       — Вестями, ага. Тебя тут Крон зовет. Присоединиться к мамаше и братикам с сестрами, значит.       Стукнуло там, внутри. Раз, другой, потом разошлось, неуемное…       — Он их нашел.       Хмурый лысый божок, пожиравший жаркое на песке, пожал плечами.       — А что ж не найти. Кого люди выдали… кого нимфы. Страшно, понимаешь, если твою семью грозятся в Тартар запихать. Так это… он тебе тут передавал кое-что.       Голос Крона был нестрашным. Не грозным. Заглушался чавканьем.        Видать, отец на такое и рассчитывал.       — Говорит — если явишься, то сестер отпустит. А не явишься — ну, тогда пережрет всех до единого. Там уже, к слову, костер зажгли, овощи приготовили…       И на лук мой косится. Мол, ага, ага, давай, стреляй.       Наверняка ведь его сюда в наказание какое-нибудь прислали.       — Что бы сделал ты?       — Чего?!       Оторвался от жаркого, уставился на меня прищуренными глазками. Даже жир с губ вытер.       — Что бы сделал ты? На моем месте?       Божок хмыкнул. Пожал плечами.       — А не пошел бы. Тут, конечно, к вечеру весь остров сплющат — и великаны, и титаны, и чудовища. Но сбежать-то, наверное, можно.       — Хорошо, — сказал я. — Передай ему это.       — Что передать-то?       В ответ я посмотрел на Амалфею: мне прискучил разговор.       Очень скоро божок покинул берег бегом, невнятно ругая «проклятое отродье» — непонятно, то ли козу, то ли меня.       Я встал. Отряхнул песок с бедер, со шкуры черного леопарда, по которому однажды не промахнулся…       Интересно — что чувствует стрела, которая так долго летела к цели, а теперь — вот-вот и поразит ее?       Наверное, одно. Стремление попасть.       — Ты все-таки идешь? — шепнул голос из-за плеч. — Напрямик, в ловушку? Зная, что может быть… там?        — Да, — ответил я впервые. — Я иду. Иду на Олимп.        — Но почему?! Почему — так?       — Потому что Крон не знает, для кого это ловушка. Потому что я понял. Потому что я долго учился не промахиваться…       Песок запел свою сухую, тихую песнь под ногами.       — Потому что это ты, Ананка моя. * * *       На площадке перед Олимпом было глухо. Горели костры — на них готовились блюда, которых никто не касался. Благоухали сосуды с медовым вином — к которым никто не притрагивался.       Титаны прятали глаза. Светлоусому Япету еще приходилось унимать сынка — голубоглазого Прометея. Предвидящий хватался за голову, шептал: «Как мы можем позволить такое!»       — Цыц, — с сердцем выдал вещий Япет. — Не тебе о путях Ананки судить.       И спрятал глаза, как все — чтобы не смотреть туда, в центр площадки.       Три девочки, уже входящих в возраст девушки. Двое мальчишек — старший пытается рассказать младшему какую-то историю про лошадей. И мать — с пустым, отрешенным лицом, в разорванных одеждах. Глаза-звезды потускнели, лицо — в царапинах, и тихая песня — безумная — слетает с губ.       Мужа с пира жена зовет:       Заплутал средь хмельных друзей.       Плачут дети, угас очаг —       Возвращайся, хозяин, в дом…       Мать не видит детей. Не видит дочерей: рыжая худышка Гестия обнимает высокую, светловолосую Деметру. Младшая, Гера, гладит материнскую руку, шепчет: «Мама, не надо опять эту песню, давай я лучше другую…»       Не видит сыновей. Зевс сжимает зубы, цедит, что вот, ему бы только вырасти, а он бы этого гада, он бы… Посейдон кивает и подтверждает: еще как, да. Вместе.       Мать не мать — она жена, зовущая мужа с пира.       Муж с пира возвращаться не собирается. Муж собирается на пир. Крон Криводушный, сын Урана, Повелитель Времени, расхаживает по площадке. Спокойный, благодушный. Бросается распоряжениями: тут нужно бы топлива в костры подкинуть, а тут — еще баранов порезать. Обещаниями тоже бросается: ничего, мол, братья и сестры. С кем не бывает. Вот кончится сегодня все и заживем, заживем!       А титаны и титаниды прячут глаза, будто не Крон перед ними — безумный Уран, ввергавший детей в пасть Тартара.       Будь их воля — они заткнули бы еще и уши. Чтобы не слышать отрывистых фраз, которые вырываются изо рта предводителя.       — Думала убрать меня… ха! Да я ее саму… свиток ее… в пепел… А ты ее послушала — на кой?! Обманула тебя, она и меня так же, с этим пророчеством. Ну ничего, я знаю… у меня теперь есть, чем… вот только это кончится…       А это все не кончается.       И ожидание становится вязким, и у Крона заостряются скулы, и Повелитель       Времени, гневно вскрикивая, подгоняет мгновения, как непослушных овец: когда же, когда же… скоро?! Какое там скоро!       Вглядывается в лица с опущенными глазами. Где — этот, который воплощенное пророчество?!       Где тот самый сын Времени? Где — Климен?       …нет его.       Пророчество коварно. Оно прилетает из ниоткуда, из невидимости.       Вдруг.       Мелькнуло в воздухе мгновение. Ужалило. Пропало, подмигнув искристым бликом.       Крон, вскрикнув, схватился за плечо. Сквозь пальцы брызнул ихор — солнечными лучами полыхнул в воздухе, рассыпался потерянными для времени минутами.       — Что это, мама? — прошептала Гестия, оглядываясь.       — Что это? — выдохнул, хмурясь, Зевс.       — Что… — далеким эхом простонали титаны.       Вторая стрела мелькнула в воздухе рыбкой. Или нет, не вторая. Та самая стрела, только прилетевшая во второй раз.       Опять ниоткуда.       Высвистела в воздухе насмешливую песню, с беспощадной меткостью воткнулась в бедро Времени.       Время рыкнуло, зашипело сквозь зубы, нетерпеливо огляделось по сторонам, растрепывая волосы по ветру.       Время поймало третью стрелку — легкую, полную веселой злости — под лопатку — и нырнуло вперед, ловя скрюченными пальцами воздух.       — Кто? Кто посмел?! — вопль копьем вонзился в невинное вечереющее небо. — Кто посмел?!       — …ты хотел меня видеть, отец.

* * *

      Я не прятался — ступал медленно и твердо, глядя ему в лицо. Нецарский сын, пастушок, выращенный на Крите нимфами. Перепоясанный шкурой черного леопарда. Со старым луком в руке. Босиком — мне просто привычнее так, когда ноги чувствуют крепкие кости матери-Земли, которая за что-то на тебя, отец, сердится.       Амалфея шла рядом и выступала куда более царственно. В бороде у нее застыл цветок ромашки, взгляд полыхал угрозой, а рога она несла с таким достоинством — куда там моему истертому луку.       Куда там белой стрелке, для которой не нужно колчана.       Смешное, наверное, и нелепое зрелище: пастух-лучник вместо героя из пророчества. Мне бы, может, жениться на Метиде, взять у нее приличную одежду, заявиться к тебе с хитроумным планом… глядишь, в песни вошел бы.       А так — братья смотрят пораженно: это еще что? Спаситель наш, что ли?!       Сестры аж глаза прикрыли, только одна, рыжая, впивается взглядом. Мать напевает песню, улыбаясь отвлеченной улыбкой — будто нет меня.       Титаны, наверное, смеются про себя, только вслух почему-то забывают.       Расступаются, будто за мной по пятам не коза, а эта самая… которая из-за плеч. Которая врала, что ось мира вращает.       — Вот какой, значит, — улыбка у него — кривая. Лезет на лицо убийственным серпом. Наверное, как тот, который ему Мать-Гея выплавила.       Я не умею так улыбаться — а значит, мы непохожи с ним, пусть у него тоже острые скулы, и глаза черные, и волосы, нетронутые сединой, ползут на плечи.       — Что, воин, — весело спросил Крон и показал белые зубы. — С луком на безоружного, а?       Я не ответил и поднял лук, на ходу ловя пальцами белую легкую стрелку-молнию.       «Со стрелами на безоружного? Да?» — издеваясь надо мной, спрашивали его глаза.       «Пока что три стрелы, — метнул я ответный взгляд. — Три стрелы за пятерых твоих детей, Повелитель Времени».       Тебе не кажется, что счет неровный?       И четвертая и пятая рванулись с пальцев — одна за другой. Молниями — потому что они и были молниями, холодными, белыми, пронзающими время… и истаивающими в нем, нанося глупые, болезненные, раздражающие раны. Время не так просто ранить. Даже адамантием.       Я понял это, когда натянул лук в шестой раз — за себя. И стрела, белая и легкая, затрепетала в пальцах у Крона.       Смеющегося Крона.       — Чем это ты так? — небрежно бросил Повелитель Времени. — Ах да, я такой в детстве игрался. Циклопы в дар отцу ковали. На пробу.       Стрелка вращалась в пальцах под его смех. Белая, легкая. Дарящая обманчивое могущество.       Выкованная Циклопами игрушка. Годная разве что на то, чтобы промахиваться. Попадать по леопарду, по змее, по отцу. И — промахиваться. Потому что это не орудие нападения. Мести. Убийства.       Потому что это вообще не оружие.       Оружие может быть одно. Которое я уже выбрал. До того, как шагнуть к Олимпу.       Стрела, к которой не нужен лук, легким перышком вращалась в пальцах отца.       — У тебя больше нет выстрела, — сказал он злорадно. — Кажется, ты его подарил.       Ты знала об этом, бабушка-Гея, когда дарила мне это? Знала, что он постарается забрать у меня оружие — потому и дала два?       Выбор из двух.       Пальцы стиснули теплый, старый металл, вышедший из плодоносных недр матери-Земли.       Лук, к которому не нужно дарить стрелу.       — У меня еще есть один выстрел, отец, — прошептал я, глядя в усмехающееся лицо. — Я не выстрелил за мать.       И резко потянул назад тетиву, свивая из воздуха свою настоящую стрелу — сковывая из серебристого ихора, блестящего на щеке матери, и ее тихой, безумной песни, и плача золотоволосой сестренки, и страха в глазах братьев, и беспокойных, проклятых лет на острове Крит. Вытаскивая из воздуха, выплетая из горечи и ненависти.       Черное острие легло на тетиву пророчеством. Нацелилось безошибочно — оперенное шепотом Урана-Неба над головой: «Тебя свергнет сын, сын, сын…»       И он услышал это, потому что перестал улыбаться, потому что оскалил зубы, мотнул головой, чтобы не слышать — и стиснул пальцы, словно сжимая рукоять, древнюю, страшную…       Рукоять выщербленного серпа-улыбки, ухмыляющегося чистой пустотой. Но как известно, страшнее — не всегда лучше.       И не всегда быстрее.       Время замерло. Оскалилось отчаянной ухмылкой: промахнешься!       «Не промахнусь», — шевельнулись губы, и черное пророчество ушло в лет — стрела, густо смазанная предназначением и моей яростью.       Такими стрелами не промахиваются.       Я не промахнулся.       Крон охнул и нелепо булькнул пропоротым горлом, в котором торчала черная стрела.       Оперенная страшным пророчеством.       Крон разжал пальцы — и из них пропала возникшая было из воздуха рукоять.       Страшная, древняя…       Только немного менее древняя, чем мой лук.       И серп, который не успел призвать хозяин, помедлив, канул в воздух.       Признал, что для улыбок сейчас не место.       Потом с неба подстреленной птицей упала тишина. Распластала крылья, укрывая площадку перед царственной горой. Замела все вокруг пушистыми перьями — клочками молчания.       А там, в небе, с которого слетела тишина, наверное раздавалось немое мстительное хихиканье — и гремело без слов: «Помнишь, сынок? Тебя свергнет сын, сын, сын…»       Титаны стояли, вслушивались в это хихиканье — неслышное, а вот каким-то чудом — скрипучее и злорадное. Стояли толпой вокруг площадки. Всматривались в павшее Время.       Поднимется?! Нет?!       Нет. Это знал я. Знал теплый, страшный металл, что был выплавлен в недрах Геи-Земли еще до серпа.       После таких стрел не поднимаются.       Может, потом, через века… если ему позволят.       Только кто ему позволит?!       Мать, наверное, поняла первой, потому что подползла на коленях к телу Крона — он лежал, разбросав черные волосы, и борода не давала увидеть рану в горле. Подползла — и завыла — тихо, безумно и страшно.       Сестры и братья молчали.       Титаны тоже — вытягивали шеи, будто надеялись: может, все-таки очнется?!       — М-м-ме-е-е-е!!       Вот тогда они очнулись. Когда узрели козу, бестрепетно бодающую ногу их предводителя. С самым зловредным видом бодающую — мол, накося-выкуси, Повелитель Времени!       И вообще, сейчас я еще и край твоего хитона сжую.       — Хватай мальчишку! — полетело из толпы хриплое, отрывистое.       И толпа ожила, забурлила, замахала руками, дубины какие-то подниматься стали… крики полетели.       О щенках-выскочках, проклятых пророчествах, козе, порожденной Ехидной.       Еще о много чем — я не особенно слушал.       Смотрел на мать, воющую и рвущую волосы над телом отца.       На прильнувших друг к другу младших.       Внутри было пусто.       Болталась, гуляла неприкаянная мысль: неужели поэтому она просила меня не вмешиваться, неужели поэтому…       Опомнился только, когда брошенный кем-то камень проехался мне по виску. Хорошо проехался — ссадина была бы на полголовы, если бы не вскользь. Тогда встрепенулся, сжал губы — и резко потянул назад тетиву своего оружия, свивая новую стрелу — из горечи в груди и разочарования, и смеха старика-Урана над головой, и мягко капающего на землю ихора Времени.       Эй, титаны! Не хотите ли угоститься пророчеством с тетивы? Вам, конечно, может, и не прорицали ничего вроде «вас свергнет сын» — так я могу и без прорицаний. Так, вульгарно — стрелой, кто первый на очереди?        — Стойте!       Голос какого-то высокого, светлоусого, перекрыл общий гам, в котором уже явственно слышалось: «Разорвать на части и в Тартар!» Вещий Япет, если я верно понял рассказы братьев-ветров. Отец кучи таких же вещих сыновей. Еще, говорят, мастер медовуху делать. И яблочную бражку.       — У него лук отца! Лук Урана!!       И обшарпанный старый металл, которому не нужны стрелы, мягко вздохнул под пальцами. Вспоминал: вот прежний хозяин… которому выковала меня его жена и сестра. Он нечасто брал в руки: ему было незачем, да и дети-Циклопы выковали стрелу, для которой не нужно тетивы.       И та, которая выковала, однажды тайно отнесла другому- сыну… А тот отказался. Отвернулся, бросив презрительное: «Мне нужно что-то получше!» И та — она выплавила что-то получше, а лук оставила лежать и дожидаться часа.       И поклялась, что никому не скажет о его происхождении правды.       Если только настоящий хозяин лука не услышит ее сам.       Не разгадает могущество. Не выберет в трудный час.       …титаны молчали. Впивались глазами — особенно этот, у которого их сотня, Аргус, что ли.       Ждали.       — Я не хочу воевать, — сказал я, опуская лук, отпуская стрелу. — Крон преследовал мою мать. Преследовал моих братьев и сестер. Хотел проглотить меня. Что вы сделали бы — если бы он поступил так с вашими семьями?       Что ж вы там потупились, глаза опустили? Закусили усы, затеребили подолы одежд, Аргус глаза прижмурил… Вспомнили, небось — что он как раз и обещал так поступить с вашими семьями? А с некоторыми — уже и начал поступать? И вы так и не решились и так и не собрались?       — С вами у меня нет вражды. Нет причин воевать, пока вы не тронете меня или мою семью.       Из толпы прилетел глумливый смешок. Как его, этого грузного, морда наглая… Менетий или Титий?       — Ты хоть нам-то не ври, сын Крона! Стоишь тут с Урановым луком… трон пришел занимать — и «нет причин, нет причин»…       — Трон, — сказал я, — да на кой-мне?! Ищите, кто займет. Решайте.       Потом повернулся спиной к пораженному гулу там, в толпе титанов. Пошел к братьям и сестрам — знакомиться.       Стараясь заглушить вредный, непоправимо едкий шепоток за плечами.       «Радуйся, маленький Кронид. Только что ты начал войну».