Иная Судьба

      — Скажи мне, о каком пути ты хочешь узнать, о Прополос? Прополос — указывающая пути. И значит — лучше других эти пути знающая. Бесстрашно, бесстрастно ходящая по тайным тропам, безошибочно выбирая нужную.       Чтобы указать.       Но путей десятки, сотни, тысячи, они ветвятся, переплетаются и бегут, и свиваются в бесконечное полотно, над которым рассеянно щелкают ножницы Атропос — и даже самые мудрые не всегда знают, по какой тропе шагнуть.       Тропы темны.       Какой путь ты хотела бы озарить своим факелом, о Дадофора?       В колдовском огне проступают разные знаки. Сколько ни вглядывайся — увидишь новое. Отшвырнешь три тысячи разных толкований, и потом все равно гляди — ошибёшься, потому что Ананка прихотлива.       Любит играть с огнём.       Ананка не даёт ответов — что делать. Уничтожить или спасти, Сотейра?!       — Какую истину хочешь увидеть, о Прополос? — шепчут ярко-алые губы под вуалями там, в зеркалах.       Зелья многообразны, как пути, как знаки в огне, как змеи по весне и лунные травы, поднимающие голову ночью. Одурманят врагов, приворожат возлюбленного. Покажут неясное, зыбкое, трепетливое будущее…       Беснующиеся рати, царь на золотом троне — черные волосы, черные глаза, холодный взгляд, и черные перья на серых камнях, и переломленный факел в водах Стикса.       Светлый зал, и льстивые улыбки, и царь на золотом троне — черные волосы, черные глаза, усталый взгляд, и юнец с луком, и тень пророчества за спиной.       Алые губы под вуалью кривятся печально. Не хотят произносить ответ.       «Нет, не что будет. То, что могло бы быть. Что должно было быть…»       Что вернее?       И почему это видится мне в дымах предсказаний — не предсказанное никем. Отчего приходит в знаках огня — никем не прорицаемое?       Словно полустертое, забытое сновидение, отсеченная нить, ускользающая между пальцами — размытое лицо, черный пёс, встающий за чьими-то плечами и упорный, лезущий на губы, немыслимый шепот.       — Повелевай, Владыка.       Мир извивался, трясся, рычал, скалил клыки в безумном бешенстве. Казалось — захлебнется в истошном яростном визге, начнет раздирать собственную плоть — дикий пёс, которого вот-вот сдавит безжалостная рука, напялит ошейник, потащит… Куда потащит — мир не знал, но хрипел и рвался назад, на свободу, в пене, в ужасе — дрожь волнами пробегала по Стигийским болотам, сотрясала ивы Коцита, заставляла подпрыгивать валуны на Темных Областях.       Тени стенали и табунами носились по полям асфоделя — не желали утешения, желали им самим неизвестного, неясного… Тени обезумели три дня назад, когда к отцу доставили сосуд Мойр, а он пренебрег им — и с тех пор мир словно выпил из чаши неразбавленного Хаоса. Прошли три дня, и на мир пало ярмо правления — а тени всё не желали успокаиваться. Тревожились, желали судов.       Новоявленному царю было не до судов. После возвращения из дворца Эреба, Перс почти всё время проводил в своем дворце. Осваивался с приобретенной властью — те, кто хотел свергнуть нового царя, отступили, как только он вышел из обители Звездоглазой Нюкты. Словно незримая сила дёрнула за поводок.       Бунтовщики ушли — остался воющий, не желающий смиряться мир. В бессильной ярости пытающийся хватануть руку, сжимающую его загривок. И осталась — она, ждущая на перекрестке, неподалёку от зева Тартара, глядящая в мирно журчащие воды Амелета.       Кровавые губы чуть шевельнулись, и два призрачных тела склонили головы, когда она обернулась и сделала шаг навстречу.       — Ты звала, — сказал он тяжело и хрипло.       Звуки не хотели рваться наружу, лезли — сиплые, сдавленные. Искореженный, передавленный серебряный рог. Раньше Перс умел петь — и за это его полюбила титанида Астория, которая любила только звезды да полеты.       Только вот песни кончились. Отравлены, задавлены ядом, который проник сквозь кожу, хлынул в горло, глядит мраком из глаз. Отец, зачем ты поддался, — хочется спросить Гекате, но не хочется портить игру и выдавать себя.       И тот, который стоит напротив — ей не отец. Тело.       — Звала, — сказала она ровно. — Я долго искала — что может дать власть над миром. Над его волей. То, что сделает тебя Владыкой, отец.       Он молчал и глядел настороженно — что хотел рассмотреть там, за туманной вуалью? Ее глаза были спокойны — все, и призрачные тоже.       Она смотрела на него — и слышала во взгляде отзвуки недодавленной, недодушенной боли Перса, сына Крии, и улыбалась — юная, таинственная, наполненная любовью к отцу.       Ядовитой, как кинжал в складках ее одеяния.       — Почему меня? — прохрипел он настороженно.       Она пожала плечами, и призрачные тела качнулись, всплеснули руками — кто знает?       — Потому что это сказал мне огонь. Потому что другие неспособны усмирить его. Потому что ты мой отец. Ты смог усмирить бунт…       Бунт вольного мира — отчаянный и краткий, потухший в тот же миг, когда вольный мир понял, кто в обличье Перса шагнул из дома Звездоглазой Нюкты. Создатель.       — …кому как не тебе узнать потаенное? Подойди. Мир нужно примирить с тобой обрядом именно тут, на перекрёстке. Грань, где течет река Крона и бытие сталкивается с небытием.       Он поверил и шагнул вперед, когда увидел, как она возносит в руках сосуд с жертвенной кровью. Когда у ее ног по легкому мановению руки возник жертвенный треножник и клетка с трепыхающимися черными голубями.       И серебрящаяся чаша, наполненная живым, фиолетовым пламенем.       Поверил. Шагнул ближе, встал на краю Амелета — швырнул вызов подземному миру, отчаянно пытающемуся сбросить чужака. Изломал губы в победоносной усмешке: ты проиграл, мир. Вот она — моя-не-моя дочь, поддавшаяся обману и знающая, как накинуть на тебя петлю. Встречай своего Владыку.       Геката улыбнулась навстречу — мгновенно и остро. Подумала: ты все же немного неуклюж, не-мой отец. Наверное, еще не освоился с захваченным телом.       Сейчас мы проверим это. И мое мастерство тоже.       Я не знала, куда можно применить этот яд — теперь знаю.       Кинжал порхнул в воздухе — нежнее былинки, легче бабочки, собирающей нектар с цветов на поверхности. Игриво клюнул титана Перса в шею — тот замер и с недоумением потрогал место укола.       Наверное, немного зудело — и все.       — Яд? — спросил, почти по-доброму усмехаясь.       Черной, эребской улыбкой.       — Не совсем, о Первейший, — ответила она тихо и ровно. — Просто тебе сейчас очень хочется пить.       Неодолимая, невыносимая, иссушающая жажда, сваренная в котле из песка пустыни, и корней ядовитых трав, и слюны богини голода, и яда стигийских чудовищ, которые приползают ко дворцу молодой богини просто так — поболтать.       — Ты… — он хватанул себя за горло, словно пытаясь удержать. Вцепился скрюченными пальцами в грудь, раздирая плоть. Но Амелет был сильнее — Кронова речка, подарок Повелителя Времени подземному миру, вкрадчиво напоминала о себе, невинное бульканье разрослось в настойчивую музыку: тебе почему-то очень хочется пить, пить, пить, пить… так приди и выпей!       То, что было внутри — черное, многолапое, хищное и древнее — противилось отчаянно — но тело с недодавленной, недодушенной волей победило — рванулось к ледяным водам, жадно припало губами.       Геката смотрела, как тело ее отца захлебывается ледяным ядом Амелета напополам с проклятиями. Как пытается отойти от воды — и невыносимая жажда тащит назад.       Дрожь появилась в руках тела, подламывались колени, в кудрявых черных волосах осторожной паутинкой замелькала седина. Тело тряслось и булькало, все утоляло неистовую жажду.       Между глотками почти не слышно было шепота.       — …на что рассчитывала? Титаны бессмертны. Воды Амелета… надолго не удержат…       Тогда она подошла. Юная богиня перекрестков, скрывающаяся за вуалями. Никто по сравнению с великим древним, который бился сейчас, пойманный в сети из тела ее отца.       — Ты мудр, о Первейший, — сказала тихо. — А я лишь слабая, глупая женщина. Это не удержит.       И увидела, как вздрогнули пальцы тела, когда так близко, в нескольких шагах распахнулась вечно голодная, зовущая пасть Тартара.       — Сколько нужно силы, чтобы пихнуть в спину?       Ей не пришлось толкать: Тартар тянул и звал сам, и ослабленное тело не смогло противиться голоду, потащилось по камням, цепляясь за них пальцами… медленно, потом быстрее.       И он проклинал ее на два голоса, когда проваливался. Когда его тянуло за собой жадное, всё вбирающее в себя небытие, когда чернота из глаз силилась — и не могла разорвать ставшую ловушкой оболочку-тело…       — У этого мира не было и не будет хозяев, Великий Эреб, — сказала Геката тихо и ласково на прощание.       Потом постояла над Тартарской пастью, глядя в темноту, откуда доносились стоны. Правое тело тянуло, хотело оглянуться туда, где искрился таинственный и звездный дворец Нюкты.       Будь спокойна, великая Нюкта. Твой муж нескоро вернется из Тартара, а когда вернется — тела у него не будет. И он снова заснёт — хотелось бы, чтобы надолго, а если нет…       Если нет, в вольном мире есть я.       Освобождённый мир ласково ворчал в уши. Казалось, дай только волю — оближет тысячью пламенных языков — в знак благодарности.       Безумие теней прекратилось, и заговорщики вернулись в свои дома — не нужно больше ждать своей участи.       Мнемозина пришла не сразу.       Геката ждала — явится Стикс. Прямая, словно копье и холодная, как воды ее реки. Шагнет в комнату, скажет: «У всего мира с языка не сходит, как ты отравила отца». А потом случайно, небрежно обронит что-нибудь мудрое — если внимательно слушать Стикс, то обязательно можно услышать что-нибудь мудрое.       Но пришла Мнемозина. Всеведущая шмыгнула в комнату серой мышкой, с опаской покосилась на котлы и травы, отказалась от вина и фруктов (подземные уже считали, что брать что-нибудь в рот во дворце Гекаты — себе дороже). Комкала и разглаживала в пальцах кусочек воска — Мнемозина вечно носится с этими своими восковыми табличками…       Интересно, подумала Геката — что она туда записывает обо мне?       — Хорошо, — прошелестела Мнемозина. — Поверили все. Даже Нюкта.       Переспрашивать ее или подозревать во лжи не приходилось — Всеведущая не лгала.       Хотя ходили слухи, что она и не была так уж всеведуща.       — Перс, сын Крия, взошел на престол подземного мира, — тягуче сказало левое тело. — Геката, дочь Перса, отравила своего отца и свергла в Тартар. Зачем?       — Затем, что была среди заговорщиков, которые не хотели, чтобы он правил, — отозвалась Мнемозина торопливо. — Все знают. Все поверили. Нюкта даже не сердита на тебя. Когда я видела ее — она смеялась. Сказала: как невовремя подвернулась эта девочка, богиня перекрестков. Кто же знал, что она такая талантливая, нужно будет присмотреться…       Геката неспешно рвала лепестки золотого лотоса — разминала в пальцах, и приторный запах заставлял улыбаться шире, верить в успех…       — Да?       — Да. А потом она сказала, что ты оказала им услугу. Показала нужный путь. Она даже назвала тебя — Прополос, указывающая пути…       Геката молчала, склонив голову над сосудом с золотыми лепестками.       — Потому что теперь они знают: нужно искать того, кто смог бы совладать с миром. А уже потом…       Потом — обращать в тело. Делать бездумной оболочкой для великого Эреба Первомрака, утратившего собственную плоть.       Рвущегося править в мире, который создал.       Полагающего, что мир — это его собственность, как дворец, или как кровать, или как оружие. Не понимающего, что мир — капризное дитя, обретшее собственную волю, выросшее и не желающее повиноваться древнему отцу-самодуру.       Желающее быть вольным, как его жильцы.       — На кого же Эреб собирается обратить благословенное внимание? — голос Гекаты кольнул коварной, отравленной иглой. — У нас не такой богатый выбор. Я не подхожу, как остальные женщины — верная жена Нюкта такого может не понять… Не на своих ли детей? Их младший сын выглядит способным вместить такое.       Мнемозина поежилась, и Геката позволила себе широкую улыбку — призрачным, правым телом.       В подземном мире неохотно говорили о младшем сыне Великой Нюкты. Или о его предназначении.       — Или, может, они выберут Харона? Я не стала бы так рисковать — в конце концов, он просто глуп. Да и силы в нём…       Мнемозина возится в углу, пошмыгивает носом, перебирает таблички. Вся — сплошное притворство. Геката ценит притворство, и потому с Мнемозиной ей легко.       — Она говорила… в ее речи проскользнуло слово — «Крониды»…       — Ах, как интересно, — шелестит Геката. Неспешно отбирает пару соколиных глаз — сыплет в огонь. Приправляет пригоршней остро пахнущих трав. — Великая Нюкта хочет ставить на новую силу! Не на подземных — на земных, не на титанов, на богов. На новое поколение. Решительное, свободное. И жаждущее править. У них ведь едва не случилась война из-за трона на Олимпе, ты знаешь?       Спрашивать у вездесущей Мнемозины — «ты знаешь?» — приятно. Правое тело видит, как вездесущая вздрагивает, на миг выпрямляется, скидывает образ серой мышки.       — Да, Прополос, знаю. Титаны и сыновья Зевса готовились к войне. Всех со всеми — за трон. Они заключали союзы. Они вели интриги и собирали армии. Уже были первые стычки… И тогда некто мудрый… утверждают, что Аид Стрелок… предложил устроить Состязание. Тот, кто выиграет, получит Олимпийский престол. Второму достанется море.       — Третьему не достанется ничего, — шепчет Геката, разгоняя пламя душистой метелкой полыни. — Они так хотят править, новое поколение… Эти мальчики. Ну что же, посмотрим, посмотрим…       Мнемозина подходят из угла — и они смотрят в вещее пламя вместе.       Зевс — огонь сияет вдруг солнечным светом, вырисовывает гибкую фигуру. Нет, не мальчик — возмужал за прошедшие со свержения Крона полстолетия. Легкий, стремительный, яростный и веселый, любимец женщин, Освободитель Циклопов, которые сковали ему трезубец. Уничтожитель драконов, которых пытался натравить на людские селения Менетий… Зевса почитают сатиры, нимфы и люди, любят — нереиды, и все шепчутся, что на состязании ему уж точно быть первым.       Посейдон — пламя плещет буйно, неистово, взрыкивает, плюется искрами. Средний брат, весельчак и любитель попировать, неудержимый в гневе и простоватый, постоянно соперничает с младшим, тоже поладил с Циклопами — они наградили его двузубцем, Посейдон хорошо ладит с бесхитростными титанами и даже с чудовищами, ученик Гелиоса, колесничий… и все шепчутся, что быть ему вторым в Состязании — после брата.       Только вот…       Пламя всплескивает ладонями, темнеет. Потом разводит руками-огоньками. Нет, мол, больше Кронидов. Показала двух сыновей, что вы еще-то хотите?       — Третий, — шепчет Геката задумчиво.       — Старший, — эхом вторит Мнемозина. — Климен Мудрый. Аид Стрелок. Пламя не отзывается и не показывает — будто не слышит. Невинно делает вид, что оно — просто пламя.       — Он не показывается в огнях, — говорит Геката спокойно. — И не участвует в Состязании.       Аид Невидимый — прозвали третьего брата. Отшельника и мудреца, отказавшегося от правления на Олимпе. Отдавшего другим власть. Удалившегося от всех, скрывшегося — не найдешь, не воюющего, не создающего союзов, изредка снисходящего со своей мудростью к тем, кто его найдет…       О нем почти не вспоминают, а если вспоминают — с недоумением и восхищением. Распускают слухи. Он, наверное, вовсе не знаком с Циклопами и не нуждается в подарках от них…       — Ата дружна с ним, — подала голос Мнемозина. — Только ничего про него не рассказывает. Еще с ним сдружился Гипнос. Говорил, что его друг и к нам наведывается. Наверное, хочет набраться мудрости… кто знает?       Геката кивнула. Вдруг встало под веками видение — давнее, двадцать лет, тридцать, сорок? Юноша в пастушьем хитоне замер на тропе возле Темных Областей… обернулся, махнул, улыбнулся, как старой знакомой.       Тускло блеснул старый лук на плече.       Мир молчал, не рычал на чужака. Кто ж облает простого любопытного отшельника?       Трехтелая улыбнулась — тремя улыбками.       — Теперь понятно. Нюкта предложит им в подарок третий мир — к Олимпу и к морю. Подземный. Они так желают править… третий из братьев возьмет его.       — Но ведь все считают, что на олимпийский трон претендуют только двое Кронидов, — прошелестела Мнемозина робко.       — Нюкта считает, что трое, — отозвалась Трехтелая и загасила огонь.       — Что же считаешь ты, о Прополос?       — Что по-настоящему на олимпийский трон претендует лишь один.