Иная Судьба

      — Я ждала тебя…       — Я пришёл.       — Я ждала тебя, о Литос…       Шепот накатывает приливной волной. Делает алыми щёки. Стыдливость и скромность тонут в каплях коротких поцелуев, боязливо проглядывают, поднимают голову, бросают осторожные взгляды — будто дичь на охотника. Движения дичи пугливы, неловки, трепетны, скованны: что сделать? снять пеплос? Или нет, ответить на поцелуй? Или вот еще плечо оголить, или обнять его, или, или…       Движения охотника — плавны, уверенны: дичь от него не уйдет.       Охотник заставляет добычу повернуться, касается высокой прически под черепаховым гребнем, шепчет:       — Почему боишься?       — Ты первый у меня… я знаю — как должно быть, но не знаю, что делать.       — Это знаю я.       Не так много у меня было тех, кто учил этому знанию. Но Левка — пропавшая, не вернувшаяся, ушедшая Левка — она была, и та нимфочка… как ее, с черными волосами, пахнущими свежестью и сладостью — тоже была, еще почему-то обижалась, когда я сказал, что меня не тянет к ней вернуться. И несколько одиноких вдов, приветивших в своем доме Странника — и они тоже были, а учусь я быстро.       Нам с тобой хватит на двоих, Разумная.       — Мы поступим разумно, — шепчу я, и Метида успокаивается в моих руках, обмякает, отдается неизбежному, отбрасывает стеснение. Нимфы смеются, так, Разумная? Смеются и называют Покровительницей Дев — за то, что ты, зрелая богиня, дочь титанов, не завела мужа, не завела даже любовника… не знала мужчины.       Пусть подавятся своим смехом, а мы поступим разумно. Волосы выскальзывают из высокой прически, медленно распускаются, развиваются, окутывают пока еще не обнаженные плечи, в свете факелов начинают отливать красным деревом, а тело — словно искупалось в волнах заката… два тела.       — Знаешь, чего я боюсь больше всего на свете? — шепчет Разумная, когда мои руки начинают высвобождать ее от одежд — словно очищая диковинный плод, подбираясь к его мякоти. — Страсти. Влюбленности. Любви. Ты видел Афродиту, рожденную из пены? Её стихия туманит разум, забирает, растворяет его в себе. Проклятое чувство, которое оглушает настолько, что становится невозможно думать. Которое противостоит разуму.       — Я видел, — шепчу я, рассыпая поцелуи по ее коже.       Она теперь гостит то у Зевса, то у Посейдона — оба хотят на ней жениться, не знаю, кого Киприда выберет. Наверное, ждет, когда на Олимпе появится царь, чтобы припасть уже к его коленям. Основательно так припасть, навеки. Подарить бездонную, ласковую, небесную синеву глаз, и золотистость волос, похожих на подсвеченные солнцем облака, наградить рассветным румянцем, поцелуями губ, горящих ярче заката…       — Я видел, — шепчу я и касаюсь Метиды словно лука, который вот-вот выгнется под моими руками. — Я видел, я устоял.       Не знаю, чьей женой она станет, Афродита. Зевса или Посейдона. Или кого-то из титанов — Эпиметей с нее глаз не спускал… Моей женой ей не бывать. Из-за того, что ее стихия туманит разум.       А мне предстоит очень много думать, когда я стану царем.       — Я не буду будить в тебе страсть, Метида, — шепчу я. — Не стану будить влюбленность.       Не страшись, я дам только то, чего ты хотела. Ласка будет не настолько горяча, чтобы ты вспыхнула. Наслаждение — не таким глубоким, чтобы ты утонула. Останется только благодарность к тому, который принял твое приглашение через столько лет — но с этим тебе придется разбираться уже самой.       — Мне прийти еще? — спросил я наутро.       Она торопливо подбирала волосы с плеч и уже опять была серьезной. «Кислая» — наименовала ее та черноволосая нимфочка, как ее. «Яблоки вкуснее с кислинкой, — сказал я ей тогда. — И червей в них меньше, сладкая моя».       — Не нужно. Иначе я могу воспылать страстью. Или влюбиться. Или… еще что-нибудь. Теперь ты возьмешь от меня оружие в дар, Литос?       Я пожал плечами. Набросил хитон, поманил лук со столика, куда бережно пристроил его вечером.       — У меня есть оружие. Какая-то мудрая богиня… я не помню, какая… сказала как-то, что оружие может быть — одно.       — Смотря что ты считаешь оружием, — пробормотала задумчиво. — Хорошо. Приходи, когда нужен будет совет. Или дар. Приходи, за моей благодарностью, Литос, потому что я не хочу быть тебе должна за эту ночь.       — Приду, — сказал я, помедлив.       Она завернулась в одежды. Прислушалась к чему-то в самой себе. Тихо улыбнулась.       — Помнишь, ты сказал мне, что придешь, когда станешь царем?       — Помню, — сказал я, стоя на пороге ее дворца. — Ты поняла верно.       Я пришёл не так скоро — через двенадцать лет. Когда Менетий, Титий и Эрифальт всё-таки договорились и все-таки собрали войска.       Когда братья решили устроить первый бой — боги против титанов. На каком-то неизвестном поле, поросшем полынью.       — Мне нужно время, — сказал я.       Метида кивнула. Указала мне на резную деревянную скамью под пышно цветущей яблоней — во дворец звать не стала (слуги, да и вообще…). Сказала тихо:       — Подожди. Схожу за моим даром.       И отправилась во дворец, оставив меня наслаждаться теплым вечерком и яблоневым запахом.       И копьем, которое просвистело у меня возле уха.       Легкое такое, но если с такой силой попасть в глаз — из затылка, пожалуй, на локоть выйдет. Спасибо еще — мимо пролетело, усвистело куда-то в яблоневый цвет.       — Почти попала, — сказал я, щурясь в густые кусты шагов за десять от меня.       — Хотела бы — попала бы, — спокойно отозвалась девчонка и неторопливо себя мне явила.       Не совсем девчонка — девушка уже почти.       Черные волосы кудрявятся, одна прядь так вообще непокорная — лезет на нос, хоть что хочешь с ней сделай. Серые глаза острее копья — пристальный взгляд вот-вот на себя нанижет.       Светлый пеплос перехвачен голубым поясом, лежит аккуратно, складка к складке, будто это диво не из кустов вылезло, а только что оделось.       — Ты Литос? Старший из трех братьев, сын Крона и Реи?       — Да. Как зовут тебя?       — Афина, дочь Метиды.       — Только Метиды?       Девочка усмехнулась. Прищур стал совсем взрослым, а во взгляде вдруг проскользнула лукавинка.       — Разве ты не слушаешь песен аэдов, о Литос? Метида Разумная презирает мужчин. Она считает их недостаточно мудрыми для себя. Поэтому когда она решила, что нужно подарить миру Мудрость, — тут она небрежно ткнула себя пальцем в грудь, — она родила ее сама. Не прибегая, так сказать.       — Да ты что? — усомнился я, почесывая подбородок. — Так уж и без всего?       — Так ведь это же Метида Разумная, — поведали мне, как несмышленному младенцу, — она на то и Разумная, чтобы придумать, как обойтись…       — И как же обошлась?       — Аэды поют, — непоколебимо начало мудрое дитя, обрывая яблоневый цвет, — что Метиду Разумную как-то преследовал какой-то божок. Или смертный, или лапиф — не столь важно… Он был яростным воином и возжелал ее. И тогда, поняв, что ей не скрыться от него, она притворилась, что согласна разделить с ним ложе. Убаюкала его ласковыми словами, потом превратилась в львицу и…       Что «и» — Афина показала дальше. Жестами. По всему выходило, что львица-Метида неплохо подкрепилась спящим воином, кем он там был.       — Вскоре почувствовала богиня Разума, как у нее сильно начала болеть голова, — нараспев продолжала маленькая Мудрость. — И вот, когда уже не в силах стала она терпеть — попросила она слугу расколоть ей голову. Вылетела у нее из головы грозная богиня Афина, с копьем и при доспехах. Потрясла она копьем и громко воскликнула…       — Что воскликнула-то? — осведомился я.       Афина пожала плечами. Откинулась на скамейку, лениво помахивая яблочной веткой.       — Этого я пока не придумала. Думаешь — стоит?       И подняла на меня смеющиеся серые глаза.       Не помню даже — когда я так хохотал. За десяток последних лет. Даже моложе себя стал чувствовать. Чуть со скамейки не свалился, пока ржал — мне б Посейдон позавидовал, которого уже зовут Жеребцом…       Дочь смотрела на меня, слегка приподняв брови — мол, а что? Я тут вообще-то мудрые вещи говорю.       — Неужели Мудрость нынче дружна с Атой-Обманом? — спросил я наконец.       Она повела худым, девичьим плечом.       — Эта подземная гостит у нас время от времени. Мать добра к ней. Говорит, что мудрость не должна чураться обмана, если есть достойная цель. Говорит, что лучше видеть у себя Ату-Обман, чем Ату-Глупость.       Да, подруга по играм многолика — кого просто обведет, а кого и дураком выставит.       — Что же ты собираешься делать, о Афина Мудрая?       — Идти туда, — сказала она, и улыбка в ее взгляде потухла. — К Кронидам. К титанам. Мудрость не отвергнет никто, ее ведь так мало. Говорят, есть какой-то Аид Странник — жуть какой мудрый, только он все держит при себе.       — Зачем тебе?       — А зачем тебе брать трон, Литос? Чтобы мир не погрузился в Хаос? Чтобы не началась кровопролитная война? Чтобы из Тартара не встали Гекатонхейры? Вот и не спрашивай.       Метида вернулась наконец. Осмотрела нас, болтающих на скамейке — меня и грозную богиню мудрости Афину. Удовлетворенно кивнула, подошла и протянула шлем.       Легкий, серебристый, словно скованный из адамантовых стрел, переплетенных с водными струями.       Словно волосы пропавшей Левки.       Нащечников не было — шлем оставлял лицо открытым.       И на боках его змеились прихотливые, изменяющиеся узоры — облака, и луки, и стрелы, и чьи-то улыбки…       И истаивающая фигура лучника, словно шепчущая: «Хочешь — исчезну?»       — Это не оружие, — сказала Метида, пока я поворачивал шлем в пальцах.       — Потому что оружие у тебя уже есть. Циклопы были щедры.       — Почему они не дали такое же моим братьям?       — Потому что те не просили. И не хотели. А тебе вот сделали. Сказали — для имени.       Хтоний невинно лежал под моими пальцами. Тогда еще безымянный, хтонием я его назвал где-то через год — бабушку вспомнил…       — Хорошо, — сказал я. — Это даст мне время. Метида смотрела с улыбкой. Качала головой.       — Нет, о Литос… время даст тебе лишь Мудрость.       И Афина тихо засмеялась — хотя вообще-то она смеется редко, это все уже потом поняли.       Она тогда явилась прямо перед армиями, посреди полынного поля. В ослепительном белом пеплосе, с эгидой, на которую мы пристроили голову какого-то чудовища, по которому я между делом не промахнулся. В вихре, в громе, в блеске, грозная и прекрасная (только вот прядь на нос так и лезла, все равно). Подняла копье, громогласно заявила:       — Остановитесь, глупцы! Зачем вам истреблять друг друга?!       И просвещенные Атой заранее сатиры, и чудовища, и лапифы, и божки с двух сторон зашептали: «Афина, дочь Метиды Разумной! Воплощенная Мудрость!»       — Если вы хотите выяснить, кто могущественнее и кто достойней — почему не устроить состязание? Зачем хотите проливать кровь, безумцы?!       Вот уж точно — устами младенца глаголет Ананка. Хотя… к такому младенцу сунешься — получишь копье между глаз.       Как они ухватились за эту мысль… Соревнование! Все — против всех! Каждый может вызвать каждого! И зрелище, и убивать не надо, и честнее некуда. Хочешь — можно устроить драку на мечах, а хочешь — попробуй себя в борьбе. В соревнованиях на копьях, в стрельбе, в кулачном бою…       В чем угодно.       Все — против всех, и драться не нужно.       Афину превознесли до небес за ее мудрость. Прозвали Сохранившей Мир. Еще как-то прозвали — я не вдавался в подробности, мне не до того было.       Они выбирали судей, определяли площадку, где проводить игры (возле Олимпа, где ж еще), они согласовывали правила, соглашались и ссорились — и все под пиры…       Я был занят теми, кто тайно не согласился с Состязаниями. Кто знал, что не выиграет на открытой площадке и потому готов был силой захватывать власть.       Когда начались сами Состязания — я был занят еще и недовольными проигравшими. А то им тоже приходило время от времени в голову — почему бы и нет, тут нас Зевс с Посейдоном победили, а мы как соберем армию, ка-а-ак…       А вот как-то не получается.       Куда-то пропадают союзные басилевсы. Или драконы. Или чудовища из подземного мира, которые решили присоединиться к армии — выступить против Кронидов. Да и сами незадачливые титаны и божки непонятно куда деваются.       Словно сговорились все вместе и решили спросить у мироздания: «Хочешь — исчезну?!»       Играют в прятки.       Прячутся надежно, исчезают надолго, если не насовсем. И сколько не ищут — ну вот никак…       В Тартар-то никто пока не заглядывал, а если бы даже заглянули — где их там найдешь, в вечной тьме.       Тартар заставляет исчезнуть надежно, бесследно.       Делает всех — невидимками.       Наверное, только немного менее невидимками, чем — я. * * *       Титий был последним. Титаны шепчутся — окаменел. Пошел к какой-то бабе, а она оказалась чудовищем, взяла, в скалу его превратила (все-таки очень удобно, когда Ата-Обман играет на твоей стороне!). Кто там знает, может, это была Трехтелая Геката, зачем-то навестившая поверхность.       А может — еше что случилось, кто знает (про Менетия вот ходят слухи, что он в Стиксе потонул. Стикс не опровергает и только жутко ухмыляется).       На самом деле было проще — с Титием, и с Менетием, и с другими.       Я не промахивался.       Свивал стрелу из холодной, спокойной, терпкой уверенности, из ожидания, из предназначения. Отпускал в лет — из пустоты, из невидимости.       После под невидимостью же добирался до Тартара… и Великая Пасть с благодарностью встречала очередного жильца.       Если тот, в кого я стрелял, был смертным — он пропадал из жизни. Становился тенью, которая никому не может пожаловаться на внезапную острую боль в горле, удушье…       Мои стрелы не оставляли ран, если я этого не хотел.       По моим подсчетам, за годы я успел отправить на асфоделевые поля или в Тартар всех, в ком могла таиться хоть какая-то настоящая опасность.       Для Состязания или для хлипкого, временного, шатающегося мира.       И скоро — день, когда Гелиос совершает свой самый длинный путь, и на этот день назначено Большое Состязание, и значит — скоро…       В тазу с водой для омовения — отражение лица. Сурового, остроскулого, с цепким взглядом черных глаз. Взгляд вопрошает: ну как? Ну что? Разве сделано не все? Разве еще не все исполнено? Твоя дочь изливает свою мудрость на титанов и Кронидов, удерживает их от схваток, настаивает на честном состязании. Выбраны судьи — они, кажется, уже сами догадались, что будет… Ты убрал всех, кто смог бы оспорить твое воцарение. Что же мне сделать еще, Аид Тихий? Хочешь — исчезну?       Качаю головой. А тот, в воде, не унимается. Глядит, как из сна, пытается прочитать взгляд.       Так что же тебе не хватает, Аид Странник? Дворца? Одежд? Союзников?       — Чудовища.       Отражение моргнуло изумленно. Я потянулся, сполоснул руки в тазу. Вышел во двор, осмотрел окрестности пещеры. Костер попыхивает под котелком.       Одно чудовище развалилось шерстистым пузом кверху. Второе ему бок чешет — когда Эвклей и Амалфея заключают мир, они неплохо уживаются вместе. Богам бы так.       Жаль, чудовища эти — не те. Свои, домашние. Если их на Состязание выпустить — особенно никого не напугают. Ну, Амалфея-то кому-нибудь наподдаст рогами под зад, Эвклей сожрет что-нибудь… не то, аж жалко.       Да и вообще непонятно, где взять такое, чтобы его на месте не укокошили. Чтобы произвело достаточно страха, чтобы…       Последний год над этим маюсь, уже сроки подошли — а у меня все нет нужного. До края света доходил, смотрел на драконов, на великанов, на порождений подземелий… Гипноса слушал. Перебирал чудовищ, словно бусины, которые собираюсь пришить к подолу парадного плаща.       Не настолько жуткое, не настолько сильное, не настолько внушительное, не то, не то, не то…       — Чего тебе не хватает?       Я не повернул голову в ее сторону. Утки у нее больше нет, в конце концов, на что там смотреть?       — Думал, ты ушла.       Представил, как она хмыкает, упирает руки в бока… точно, хмыкнула. Но руки, вроде, никуда упирать не стала. Подошла, оперлась о молодое деревце. Сказала:       — Уже скоро. Так?       Пожал плечами. Какой смысл запираться, если она сама додумалась?       — И как ты собираешься это сделать? Появишься на площадке, победишь победителя? Нет, наверное. Тогда ведь останутся обиженные — проигравшие. А ты хочешь сделать так, чтобы даже братья никогда не подняли голос. Как?       Я поднял глаза, поймал ее взгляд — синюю стрелу вопроса, оперенную темными ресницами.       «Скажи мне, как, я хочу помочь тебе…»       «Для чего тебе…»       «Мужчины заключают союзы. Чем женщины хуже? Я пришла заключить союз с тобой — хватит твоей хваленой мудрости, чтобы осмыслить это? Ты готовишься к царствованию, как к войне, и тебе нужна будет сильная союзница в этом. Нужна будет… царица».       Погасил взгляд ресницами. Откинулся, прислонился к теплому входу пещеры, закрыл глаза.       — А ты почему-то решила ей стать. Что там — пророчество Мойр? Или мать…       — Не надо о матери.       Кивнул — не надо. Рея Звездоглазая… то, что от нее осталось — скитается по краю Света под присмотром подруг-океанид. Песни поет. Говорят, наведывается к Мойрам — непонятно только, зачем.       Небось, узнать о роковом пророчестве. О том, что было бы — если бы она все же скормила Крону первенца.       Или не только первенца.       — Я предлагаю тебе это, потому что это выгодно. Для меня и для тебя. Зевс не забыл моей стрелы. Сейчас он занят Состязанием, но потом… рано или поздно — возьмет свое. Не знаю, хотел ли он раньше сделать меня женой, но теперь… теперь хочет только — взять. Показать, что может. Я могла бы принести обет девственности, но я… не хочу, брат. Я выбрала свой путь — я хочу беречь семьи. Быть богиней домашнего очага нельзя, если сама не нянчила детей.       Голос сестры, ровный и надтреснутый, тихо плыл в воздухе — комарье заслушалось, дудеть перестало. Амалфея изогнулась, скосила желтый глаз — что там, мол, такое?       — Собираешься закрыться мной от Зевса? — спросил я с пониманием. Гера передернула плечами.       — Думай как хочешь. Ты ведь тоже не останешься внакладе. Аид, я наблюдала за тобой… Я знаю, зачем ты возьмешь трон. И знаю, как ты будешь править.       — И как же?       — Наверное, мудро, — сказала Гера неохотно. Будто одолжение сделала. — Ты будешь справедливым правителем. Не как отец. Но власть — это не только правление. Еще толпа сплетников. Пиры. Танцы. Подарки сыновьям и дочерям братьев и дальних родичей. Плачущие жены, которые просят приструнить их мужей… Одежды, церемонии, славословия… В этом бою тебе нужен кто-нибудь, кто прикрыл бы тебе спину.       — И ты думаешь, я выберу тебя.       Здорово она все же хмыкает. С разными интонациями, я иногда говорю менее выразительно. В этом вот звуке так и слышно: «Ну давай, давай, назови мне других».       — Могу выбрать кого-нибудь из титанов, — сказал я. — Стикс занята, но вот Фемида Правосудная, к примеру…       Жаль, Метида не согласится: не любит она дворцовой суеты.       — И будет укорять тебя за каждый поступок, который ты совершил неправедно, — мягко добавила Гера. — За ложь. За уклончивый ответ. За то, что ты дружен с богом снов…       Согласен, с этой титанидой я промахнулся.       — У меня есть еще сестры. Гестия, к примеру…       Главное — чтобы не Деметра. Во-первых, на Деметре, кажется, собирается жениться Зевс, во-вторых, у меня пока мозги на месте — такое в свой дом приводить.       — Да, — согласилась Гера. — Она будет хорошей женой. Будет пытаться согреть тебя. Будет жалеть тебя и взывать к твоей жалости, а если ты будешь жесток — она будет дрожать губами, молчать и разжигать очаги.       Жаль. Хорошая сестренка — Гестия… только вот правда — сестренка. С Посейдоном она дружнее, чем со мной — неужели меня не нужно согревать?       Или нельзя согреть?       — Кто тебе сказал, что я вообще собираюсь жениться.       — Здравый смысл, — отчеканила Гера и пригвоздила меня к пещере очередным хмыком. — Владыка без детей — тоже, нашел сказку. Не говоря уж о том, что тогда ты станешь завидным женихом, и каждая — слышишь, каждая дура в Элладе…       Я приподнял руки — сдаюсь. От такого роя стрел не укрыться.       Я вообще-то думал, мне чудовище нужно. А вот оказывается — еще и жена.       Я бы все-таки предпочел чудовище, наверное.       — Там ведь вообще-то еще Афродита где-то бегает…       Засмеялись вдвоем — и она, и я. Владыка женат на ветреной богине любви. Ну да, как же.       — Я думал, женятся по любви, — сказал я потом. Неправильно, наверное, вышло. Не грустно, не по-философски.       Насмешливо, колко.       — О нереиде своей думаешь? — вдруг спросила сестра. — Об этой… Левке? И пожала плечами в ответ на мой взгляд — болтают, мол… кто только не болтает!       Левку мне не удалось найти. После той истории, с отцом. Может, стоило тогда к ней и отправиться, но я пошел к Ате…       А потом все не было времени.       Не знаю, может, я думал — она дождется.       Не дождалась. А сестры так и не смогли сказать — что с ней. Говорят — давно не слышали ее песен.       Больше ничего не говорят почему-то.       Не знаю, может, мне стоило пристальнее искать.       — Ты же ее не любил, — тяжело вздохнула Гера. Показалось — это море где-то в отдалении — тоже вздыхает, укоризненно. «Не любил, не полюбиш-шь…». — Аид, кого ты обманываешь, какая любовь… ты на себя-то посмотри. У тебя на уме, кроме трона, хоть что-нибудь есть? Кроме этого — как избежать войны? Как договориться с титанами? Кроме мыслей, как будешь править?       «Ты чудовище, Аид, — ударило синевой из глаз. — Спроси у самого себя — кого ты любил, хоть когда-то?»       Мать. Наверное. Когда-то.       — Судьба прихотлива, — сказал я, не обращая внимания на тихое хихиканье из-за плеч. — Кто знает. Что будет, если вдруг ты полюбишь? Если я полюблю?       Она опять хмыкнула. На этот раз — ухитрилась запихнуть в этот звук пропасть сомнения. Мол, с Атой в обман играй, а со мной…       — Останусь тебе верна, — сказала потом. — Долг превыше всего. Очаг превыше всего. Для меня… от тебя я такого ждать не стану. Если вдруг ты… воспылаешь — я уйду с Олимпа. Расторгну наш союз, если вдруг ты решишь последовать за стихией Афродиты и жениться на той, в кого влюбишься. Объявлю, что ты свободен. Об одном прошу — если вдруг соберешься бегать по любовницам — не бери их на Олимп, не дари бессмертия. Позора я не потерплю.       — Не собираюсь, — сказал я. — Царю не к лицу.       Потом мы еще молчали, глядя как Амалфея и Эвклей решают возобновить прерванное выяснение — кто тут у пещеры хозяин. Выясняли бурно, с переворачиванием котелка, прыжками через котел, воплями. Эвклея коза все-таки отогнала, подошла победительницей. Ткнулась лбом в колени Гере — признала хранительницу очага.       Предательница.       Ох, и пара из нас будет — вообразить страшно.       — Так что тебе нужно? — нарушила молчание Гера. Уверенно. Громко. На правах союзницы.       Я почесал нос. Покосился на овец Нефелы — облака лениво гуляли по небесному пастбищу.       — У тебя, случайно, нет чудовища?       — Какого?       — Лишнего. Которого не жалко. И желательно, чтобы еще — могучее и жуткое. А?       — А тебе оно нужно?       Качнул головой. О-о, как оно мне нужно. Нужно до того — хоть к бабушке иди, проси, чтобы она родила что-нибудь. Только ведь потом бабушка обидится — когда увидит, что с чудовищем случилось.       Нужно до того, что я на тебе прямо сейчас жениться готов, сестренка. Если вдруг у тебя есть какое-нибудь чудовище.       — Состязание, — тихо сказала Гера. — Зрители на трибунах. Бойцы. И вдруг…       «Вдруг появляется беда. Многоглавая — хотелось бы — могучая беда, которая идет править. Идет… побеждать. Беда, с которой не справиться никому из победителей. Которую не одолеть — даже если вдруг состязающиеся заключат союз. И тогда…»       — Тогда появится царь. Который одолеет общую беду. Спасёт всех. Который станет победителем, не участвуя в соревновании и…       «…и против которого никто не осмелится поднять голос. Которого полюбят глупцы. Против которого промолчат те, кто умнее. Царь для всех».       Только вот оказывается — чудовище не так-то просто откуда-то взять.       — Не взять, — сказала она тихо. — Но можно ведь вырастить… Ты знаешь гору Арим? Драконы устраивают свои гнезда на ее склонах. Закапывают в камень, хоронят в почву — и гора рожает их из камня, из почвы… говорят — если на склон Арима посадить трость — она прорастет.       — Драконье яйцо? — переспросил я. — Понадобится что-нибудь покрепче. Кровь подземных чудовищ или…       — Кровь того, кто один раз был уже побежден и внушает страх всем, — кивнула сестра.— Только вот у кого могла сохраниться кровь Крона, повелителя Времени? Даже и не знаю.       И задумчиво кивнула, снимая с шеи искусно выделанный маленький сосуд.       — Что ты так смотришь, брат? Богине домашних очагов приходится быть запасливой.       Странное это чувство — когда скрепляешь собственный союз не своей кровью, а кровью отца, сброшенного тобой в Тартар.       И еще вопрос, какой из союзов будет нерушимее. * * *       — Не повезло, брат! — улыбается Эпиметей. — А я-то думал, ты и участвовать не будешь.       Прометей в ответ хмурится, смотрит строго голубыми, полными жалости ко всему глазами. Прижимает тряпицу к боку, в который угодило копье.       Голос Провидящего тих, но ясен.       — Скажи мне, кто не участвует. Скажи, кто не участвует… в этом.       И кивком указывает на арену, где Зевс как раз одолевает нового противника — великана с Запада.       Арена велика — можно удаль и на колесницах показать, и в беге развернуться. Только вот никто не хочет похвалиться прытью. Вызывают противников соревноваться на копьях, драться на мечах, на кулаках, бороться, метать диски…       Заменяют войну: все против всех.       Титаны против богов. Боги против великанов. Великаны против лапифов. Лапифы против людей Золотого века. Люди Золотого века против титанов…       Все — против.       Все — за одно.       За трон Олимпа, будь он неладен.       Состязание бурлит не один год, побежденных глотает забвение, победителей славят в песнях, и круг сужается — к сегодняшнему бою остались закаленные, удачливые бойцы, хорошо знающие друг друга.       Сторукий Эгион и Эпаф — герой Золотого Века — сплелись в борьбе, схватились не на шутку, тела блестят от пота и масла — за Олимп!       Кронид Посейдон и титан Бий сражаются на копьях — яростно, так, что дрожит арена.       Царь Лапифов Гиперант и вождь людей Золотого века Атлет — пробуют друг друга на мечах.       Кронид Зевс и титан Иксион — бросают вызов друг другу в кулачном поединке.       Осталось не так много, и все сильнее дрожь предвкушения — кто?!       Эпиметей вызывает Посейдона — гонки на колесницах — и побежден, но не огорчен, потому что показал себя как следует. Машет Плеядам, рассевшимся на трибунах, машет брату — Атланту. Шепчет Прометею: «Как думаешь, она заметила?»       Прометей щурится на удобную трибуну, где возлегла с кистью винограда красавица Афродита — окруженная юными нимфочками и юными же почитателями.       Пожимает плечами — честный до конца. Прометея волнует не Афродита, не бои, не Состязание.       Предчувствие пропитало воздух — только слепец бы не увидел, глухой не услышал бы.       Предчувствие вкралось на арену, где все чаще повторяются одни и те же имена.       Влезло на трибуны, где сидят жены, сестры, дочери тех, кто решил попытать себя в битве за трон. Мечется среди слуг и рабов, которые торопливо готовят освежающие напитки, разносят чаши, двигают опахала, предлагают фрукты, подготавливают пиры — пиры обязательно будут вечером, после дня состязаний, чтобы соперники могли примириться друг с другом за чашами медового вина.       У певцов, которые восхваляют славные поединки, — хриплые голоса и дребезжащие струны кифар: на струны налипло предчувствие, оно же залезло в глотку.       Предчувствие допрыгнуло даже до судейской трибуны: Нерей слишком нервно завивает седую бороду, вещий Япет мрачен, Хирон не смотрит на поединки, Стикс задумчива и даже не поглядывает на сына — Кратоса, хотя он тоже участвует…       Фемида Правосудная печальна и разговаривает лишь с Афиной — дочерью Метиды, которой позволили сидеть с судьями в качестве чести: все же придумала Состязание…       Состязание, которое никому не нужно — ни судьям, ни зрителям, ни самим состязающимся.       Все устали — когда все против всех.       Истрепались, измотались за годы в поединках. Наелись по горло благородством противников и честностью судей. Некоторые шепчут — лучше бы уж война…       Прометей усмехается горько и думает, что война не лучше.       И что предчувствие не зря разлито в воздухе.       Все кончится в эти дни.       Быть битве между Кронидами!       Кто обронил это с утра — непонятно. Говорили — какая-то безумная тварь из подземного мира. Кривляющаяся, мерзкая девчонка. А все поверили, подхватили, шумят, ждут — иступленно…       Вечером на пиру чаши бросают, не допив. Песни до конца не дослушивают. Скорее, скорее, скорее — быть бою!       Между Кронидом Зевсом и Кронидом Посейдоном.       Ни один, ни другой не знали поражений. Оба повергают оставшихся противников с легкостью: Кратос побежден Зевсом в кулачном бою, Эгион — в бою на копьях. Посейдон одолел Дрианта, Астрея, кого-то подземного — тот отказался называть имя…       Братья идут друг другу навстречу, побеждая по пути — словно обниматься собираются.       Вот только они собираются не обниматься.       — Ну что, подеремся?!       Зевс смеется, показывая белоснежные зубы. Машет зардевшейся Деметре. Машет Гере — та в ответ только хмыкает. А Гестия тоже начинает махать.       Посейдон не смеется — стоит, набычившись, досадливо сопит — шуточки, тоже…       Остальные побеждены. Зрители пресытились зрелищем. Зрители ждут главного — кто?!       Божественное оружие — трезубец против двузубца. Блестящие черные локоны — против косматой гривы. Гибкость — против грубой силы…       Брат против брата.       Все — против всех.       Зевс встряхивает волосами, игриво улыбается — словно нимфочку решил соблазнить. Прокручивает в пальцах трезубец — легче перышка. Посейдон топчется, морщит лоб, лохматит иссиня-черную гриву, делает двузубцем короткие, нервные, острые выпады.       На трибунах затаили дыхание. Замерли чаши. Бараньи ляжки у титанских ртов тоже замерли.       Вот он — бой дня! Бой года. Нет, полусотни лет. Полсотни лет пустого трона с того времени, как Аид Мудрый сказал, что не хочет править. И из эха его голоса родился неизбывный вопрос: «КТО?!»       Уран — и тот онемел в вышине: старик вытянул шею — посмотреть на внуков.       Обронил с себя покрывало — и оно упало на арену тишиной. Растеклось, заглушая звуки — и шорок песчинок показался оглушительным.       И колесница Гелиоса поехала медленнее в вышине.       Стикс взмахивает платком, затканным сценами битв и состязаний: можно…       Предчувствие падает на арену вслед за тишиной.       Брат — на брата. Брат — против брата.       Кронид — против Кронида в бою за Олимп.       Кто?!       — А-а-а-а-а! Чудовище!       Небо содрогнулось от ужасного кощунства. А может, от вопля. Вопль прокромсал тишину — хриплый, но пронзительный — долетел до старика-Урана, щелкнул по носу, вернулся к богине обмана и заметался вокруг нее:       — Чудовище! А-а-а-а! Спасите! Помогите!       Ата ворвалась на арену, пошатнулась раз, пошатнулась два, уселась на песок на подломившихся ногах. Пролепетала слабо:       — Я… предупредить… чуть успела…       Но ее все равно услышали. Все слышали только ее. Все видели только ее — с растрепавшимися волосами, с правдиво перекошенным испугом лицом… Одежда порвана, закопчена, на лице — следы слез.       — Там… родился. Тифон… говорят, что сын Тартара. Или сын Крона, от крови, которую кто-то… какие-то злодеи сохранили. Чу… чудовище! Вместо ног — змеи. Сто голов, сто тел, сто рук… изрыгает пламя и так… мо-могуч!       Фемида Правосудная покачала головой. Наклонилась, шепнула Афине:       — Лжет, конечно. Не может удержаться, чтобы не сорвать главный бой Состязания. Подземная…       — Может быть, — склонила голову воинственная дочь Метиды, — только скажи мне, о Правосудная — как удалось этой дочери Нюкты заставить дрожать землю?!       Земля сотрясалась мелко, часто — не в такт могучим шагам, ибо тот, у кого вместо ног змеи, скользит бесшумно… Земля тряслась от страха перед тем, кто шествовал вслед за Обманом — и ветер уже доносил клубы дыма…       За дымом явился рев, потом — вой.       Потом — крики ужаса, когда Тифон — выше самого высокого титана — явил себя перед теми, кто собрался у Олимпа.       Величественный, как Олимп. Ужасный, как война. Убийственный, как пламя.       Нагой, поросший косматой шерстью, он не стеснялся ни богов, ни титанов. Черные щупальца свисали от плеч — придатки к могучим рукам, в одной из которых — копье. Глаза горели пламенем, пламенем облекалась широкая ладонь с семью пальцами, и пламенем пыхали драконьи головы — мелкие, злобные, воющие, — вырастающие из затылка.       Пламя пылало в глазах — густое, жадное, голодное.       Жаждущее править.       Беда оглядела противников — титанов, богов, судей. Беда гулко расхохоталась в небеса — и Уран поежился там, наверху.       Потом Тифон заговорил — выталкивал слова медленно, отрывисто, словно из раны тащил.       — Бой… — рокотнуло грозно по арене. — Со мной. Состязание. За Олимп. Править!       …молчат боги, молчат титаны. Окаменели, онемели Крониды. Бой?! Состязание? С таким противником?!       Чудовище поворачивает голову, на затылке которой копошатся другие — драконьи, мелкие, как кудряшки. Оглядывает площадку, трибуны, судей…       — Кто?! Со мной?!       …молчание. Молчание, как в толосе, как в водах Стикса. Сама Стикс кусает губы, сжимает в азарте копье… расслабляет пальцы, еле заметно качает головой Силе и Зависти — не нужно, не сейчас, посмотрим…       Посмотрим.       Титаны окаменели, с места не сдвинуть. Атлант зачем-то руки приподнял — вот-вот свод на плечи примет, Прометей готов рвануться вперед: а вдруг кто-нибудь погибнет! Его держит Эпиметей: думающий после внезапно начал думать до. За брата. Потому что…       — На-а-а куски!       Чудовище рычит, неспешно поворачивается вокруг себя, вращает в пальцах копье — с парочку Прометеев, не меньше. К такому сунешься — а оно и правда тебя на куски. У него ж Кронова кровь в венах, так что оно наверняка еще и характером в Крона, да и вообще…       Да и вообще, рассуждают младшие титаны, потупя взгляд. При Кроне как-то жилось, при Тифоне тоже проживем. Точно проживем дольше, чем если вдруг на него кинемся.       Всем ведь известно, что побеждает сильнейший. Кто тут сильнейший? Даже вопроса не возникает.       — Посейдон! За мной!       У титанов не возникает, а у Кронидов возник. Зевс соскакивает с трибуны, всплескивает сияющими волосами, гибкий, стремительный — залюбуешься.       Младший Кронид бросается в битву сходу, разит трезубцем наотмашь, прыгает в воздух, легче птицы. Средний мчится за ним, ревет в неистовстве, двузубец занесен — сейчас… удар…       Удар.       Удар-удар-удар чудесным оружием. Двумя оружиями. Собой, божественной силой…       Бьют… бьются… выбиваются.       И Тифон, сын без отца, ухмыляется внезапно знакомой кривой успешкой на загрубелом лице.       — Мелкота…       И отодвигает мелкоту в сторону. Длинным языком пламени, огромной ручищей…       Двое сыновей Крона падают друг на друга — в жару, в чаду; чудесное оружие ковки Циклопов падает рядом с ними… Тифон вздымает руку — добить мелкоту.       Гремит воинственный клич, и в руку ударяет копье — Афина, дочь Метиды от себя самой, вмешалась в битву.       Копье хрустит, перемалывается в щепки, Тифон выдергивает его — царапина — ударяет Афину своим копьем.       Разлетается щит. Отважная почти уходит из-под удара, но отдача велика, богиня вскрикивает от боли, откатывается к трибунам.       Тифон утробно смеется, и его смех напоминает хохот гиены.       — Буду… править, — слова тяжкие, густые, громовые, раскатываются над ареной. — Победитель. Вы все… слушайтесь.       — Ну, что же вы! — вскрикивает отчаянный девичий голос. — Мужчины! Так и будете стоять?! Трусы!       Гера, дочь Крона, распрямилась на своем месте, прикрыла телом худышку Гестию и пышную Деметру. Выпятила грудь, задрала подбородок. Лук достала — обороняться, раз уж мужчины не умеют. Костерит титанов, костерит богов… кто тут еще из бессмертных собрался? Ну, и этих костерит.       — У последнего барана в стаде воинственности больше! — прорывается сквозь смех-клекот Тифона. — Хлебоеды! Давайте же, все вместе, или поднимать оружие должны женщины?!       Но титаны безмолвствуют, мнутся, прячут глаза. Титаны плохо умеют воевать без предводителей, а предводителей — нет (не Геру же предводителем считать?!). И вообще — как это, все на одного? Тут же арена, состязания, он — победитель… все честно.       И да, вон уже молодые Крониды попробовали. Пусть они еще раз пробуют. Если поднимутся, конечно.       Тифон ухмыляется, неспешно делает шаг — скользкий, неуловимый — и вот уже стоит перед трибуной с застывшей Герой. Протягивает широкую ладонь со множеством пальцев-отростков.       В пальцах хрустит лук.       — Смешная. Будешь… моей… женой.       Гера визжит, когда одно из длинных, ухватистых щупалец ложится вокруг ее талии.       Деметра и Гестия тоже начинают визжать, крик поднимают другие женщины, мужчины орут что-то неразличимое, поднимаются Зевс с Посейдоном, в растерянности мечутся судьи, и все, все, все смотрят туда, на Тифона с Герой, на беду и беззащитную девушку в белом пеплосе и с золотистыми волосами…       Красавица. Чудовище.       Как тут взгляд отвести?       Где тут увидеть одинокого лучника, возникшего в проходе между трибун?! Затаившего дыхание. Ждущего.       Зрителя, наблюдающего за представлением.       Чудище получилось изрядное — кто ж знал, что в горе Арим такая плодородная почва? Хватило одного драконьего яйца и крови — а вон что получилось.       Ата, которая беседовала с новорожденным титаном, утирала со лба копоть и хохотала: «Чуть не подпалил, нравом в дракона! А играть совсем-совсем не умеет, я ему только сказала про Состязание, так он даже и не дослушал…»       «Что, если он не захочет править?» — спросила у меня Гера до того, как отправиться к Ариму.       — Он захочет править, — сказал я с усмешкой — и сам почувствовал, что она получилась ледяной. — Мы не зря взяли отцовскую кровь.       Любой могучий хочет править. Иногда — даже не признаваясь в этом себе.       Если он тупой, злобный и могучий — он вдвойне хочет править.       Тифон рванул править так, что я за ним едва успел.       Я уже побывал на арене, в шлеме — чтобы сотворенная тварь не разрушила чего лишнего. Придержал руку титану, пока он отшвыривал братьев. Отклонил идущее в Афину копье.       Гера же напросилась сама, всю сцену так и выстроила: «Представь себе: чудовище хватает юную богиню… она зовет избавителя… любой вопрос о нашем браке отпадет!»       — Как бы у тебя голова не отпала до этого, — фыркнул я. — Ну, ладно, посмотрим, как оно будет.       Может, это была и неплохая идея: чудовище и красавица, он оплетает ее щупальцами, она кричит, бьется и зовет, зовет…       И все взгляды устремлены на эту картину — прекрасную и жуткую.       На скромного лучника никто не смотрит.       Никто не видит лука — древнего, истертого, невзрачного, — который извлекается из-под плаща. Не замечает, как я ловлю пальцами легкую тетиву.       Прости, Тифон, ужас богов, ужас титанов.       Ты ягненок на алтаре моей игры.       Ты не знаешь, как рождаются Владыки — ты узнаешь сейчас.       Но для тебя будет поздно.       Стрела медленно, но верно сливается из уверенности, трепета вокруг, страха окружающих, отчаяния женщин… в нее вплетаются крупицы моей насмешки — прости, тебя для этого создали.       Такова твоя Ананка — просуществовать несколько дней, победить на Состязании, не участвуя, и принять мою стрелу, навсегда отправившись в Тартар.       Тетива дрогнула, отправляя в полет неизбежность. Светлую, разящую — такими бывают настоящие стрелы царей.       Такими бывают настоящие молнии.       Я мог бы закрыть глаза в этот момент — не видеть, как он ревет, отпускает Геру, хватается за пропоротое горло, как раскрывают в агонии пасти драконьи головы, как он извивается на арене, словно собираясь зарыться в землю…       Я мог бы и не видеть этого: мне достаточно было знать.       Я не промахнулся.       Но я стоял и смотрел, пока судороги не утихли. На ягненка, принесенного в жертву, чтобы не было войны — здорового, глупого, бодливого ягненка, только лучше уж такого, чем… кто там знает, что.       Надеюсь, что-то большее.       Теперь все смотрели на одно — на Тифона. Не могли оторвать взгляда от дымящейся туши, от слабо скулящих голов на затылке. От Геры, которая торопливо отползала прочь в разорванном пеплосе.       Они даже чуть не забыли про меня, но Гера прошептала — «Брат!» — и зарыдала, и протянула руки, и тогда на меня оглянулись все. Будто до того думали, что стрела прилетела из ниоткуда.       Я сошел по трибунам. Шел медленно, тяжело казалось почему-то — восхожу наверх, на крутой склон: не так ногу поставишь — вывернется, выскользнет!       Поднялся? Спустился. К туше Тифона, к стоявшим возле нее братьям — окаменевшим. К Гере, которая с плачем скидывала с себя щупальца.       К остальным — судьи сошли со своей трибуны почти вслед за мной, а там уже и остальные подоспели.       Откинул капюшон — и дружное аханье улетело в небо, хотя они и раньше должны были догадаться, еще когда увидели лук…       Хотя понимаю. Они тут полстолетия царя искали, а тут он к ним сам заявился.       Вот — стоит: высокий, прямой и статный. Глаза мудростью светятся. На лице — суровая решимость защищать любого из своих подданных — или всех сразу, это уж как получится.       Да уж, понимаю — это не мальчишка-пастушок с игрушечным луком. Этот и без козы, и одет получше — не знаю, где мне Эвклей раздобыл темно-синий гиматий, но сидит он — безукоризненно. Подчеркивает величие.       Зрелый, непобедимый Владыка. А перед ним — толпа атлетов.       Посоревноваться чего-то решили, дышат тяжело, локтями друг друга пихают в изумлении.       — Радуйтесь, — сказал я, когда тишина начала становиться льдом, трескаться и колоть острыми осколками. — Я пришел увидеть Состязание.       Кивнул на Тифона, источавшего густые клубы дыма — мол, а вот оно что получилось, кто ж знал, что Аиду Тихому придется поднимать голос.       — Давайте же продолжим…       Осекся, напоровшись на тишину. В ней плавало понимание. Признание. Какое — продолжим, если победитель уже здесь?!        Братья опустили голову — оба. Тоже поняли. И тоже осознали — что осталось сказать.        Первой начала Гера. Опустилась на колени, припала губами к краю плаща.       — Ты спас меня. Спаситель… брат. Владыка…       — Владыка… — эхом откликнулась Стикс.       — Владыка, — шепнул Япет.        И — одна за одной начали склоняться головы, сгибаться — колени, шевелиться — губы, повторяя единое, слитное, вечное:       — Повелевай, Владыка.       — Повелевай, Владыка!       — Повелевай, Владыка…       От хмурых братьев, от титанов, от сестер, от лапифов, кентавров, сатиров, людей Золотого века и всех племен — один и тот же подарок единому царю, царю, которого любят все:       — Повелевай, Владыка!        И голосам из-за спины задумчиво и тихо вторила Судьба.