* * *
День-жизнь начался, как положено начинаться такому дню: с позднего вечера, с визита Мома-Насмешника. И добро бы еще — в одиночку подловил… так ведь наверняка же выжидал, когда гости на пир соберутся. Гостей набралось — титаны, брат Зевс, вожаки кентавров, вожди Золотого Века… Пировали, правда, мужской компанией, так что отсутствие Геры было незаметно, а только… Вспомнился почему-то тот пир. Пока поднимал заздравные чаши одну за другой — вспомнил сестер, кружащихся в танце, и звонкие здравницы: «Наследник!» Не хмелящее вино. Оно и сейчас не хмелило — горчило воспоминаниями. Думалось некстати: вот сейчас откроется дверь. Вырастет на пороге фигура безумной Реи. И рванется с губ далекий, полный ненависти отзвук: «Пей ту же чашу!» Роковое, незыблемое пророчество… — Владыка! К ногам твоим… Судьба редко дарует одно и то же дважды. Даже проклятия. Ждал изглоданную ветрами Рею в рубище — а тут упитанный Мом в желтом хитоне. Выворачивает губы, бросает опасливые взгляды, стучит себя в грудь: хотел… донести… Ай-ай, невиданное дело. Думал — опять роковое пророчество услышу. А тут тебе по макушке трижды известной истиной: ты рогат, Владыка. Да-да, как тот самый олень, в которого Артемида охотника превратила. Только Артемида рога охотнику нарастила за то, что ее купание видел, а тебе твоя жена наставила… да вот, непонятно за что. Потому что Владыкам ведь не изменяют. Тем более — так не изменяют. — Неслыханная подлость! Гнусное вероломство! С морским… сыном нереиды, Ифитом… О, хоть имя узнал, а то был какой-то безликий кифаред в кудряшках. Ты плохо прятала своего кифареда, Гера. Плохо пряталась сама. Плохо для тебя, плохо для кифареда… для меня тоже плохо. Потому что мегарон, где собрались подвыпившие мужчины, начинает гудеть. — Как посмела?! Гул набирает силу, пожаром охватывает пирующих, и подробности из уст Мома щедро сыплются в пожар: каждая фраза — вязанка хвороста. История — залюбуешься. Танцевала как-то Гера на зеленой лужайке, а юный Ифит увидел ее и воспылал. А воспылав, приехал на колеснице и утащил. А утащив, задуманное осуществил. А Гера, стало быть, была не так уж и против, потому что вскоре принялась наращивать наставленные супругу рога — так, чтобы уж до Олимпа достало… Зевс неистовствует больше всех: «Покарать неверную!» Не забыл сестриной стрелы… поборничек верности. Остальные, впрочем, тоже поборники: вино расплескивают, глазами сверкают, по столу стучат… и все ловят, ловят выражение лица Владыки — что-то он, обретший рога? А я все сижу и понять пытаюсь: чем у них там Геката поит подземное царство, для такой-то фантазии?! Вот что Гера делала на этой самой зеленой лужайке и почему танцевала? На кой-морскому кифареду колесница с похищением? И наконец — хотел бы я видеть того, кто попытается похитить Геру. Особенно — когда при ней лук. Впрочем, колесница как раз бы для бегства и сгодилась… — У-у-у-у, неверная! И взгляды — на Владыку-рогоносца, который должен сказать, должен покарать, должен… Быть Владыкой. Которые, как известно, рогоносцами не бывают. У Владык в семье все просто. Бывают жены или любовницы. Если жена настолько безумна, что изменяет Владыке — ее карают. Карают так, чтобы другим было неповадно. Или бросают в Тартар, или глотают, или швыряют в раскаленную лаву… Только вот — не изгоняют. Не бросают плащом с плеча — «Ну что ж, иди к своему любовничку». Потому что сделать так — это проявить слабость. А когда под тобой трясется и качается трон, когда тебя вот-вот свергнет сын, когда… Слабость иногда — роскошь, право на которую сложнее заслужить, чем на силу. — Приведите ее, — сухо бросил я Силе и Зависти. Туповатые близнецы как-то разом встали по обе стороны трона. Подтянулись при виде холодного гнева на моем лице. Тяжко зашагали вон из зала. Казалось — за ними тронулась невидимая Молва, разнося поразительную весть: Гера, хранительница очагов, попрала свой собственный! Изменила мужу — ох, и поплатится за это. А Владыка-то грозен — он, конечно, Мудрый и Тихий по старой памяти, но чтобы такое… Да. Я сейчас грозен. Пальцы впились в подлокотники, во взгляде — отблески стрелы, пронзившей отца. Вот-вот совьется из гнева — найдет кого-нибудь острием. Во взгляде — отчаянное «Чем ты думала?!» Да, я отпустил тебя… но от Владык не уходят. И Владыки не отпускают: отпускать — всегда слабость. У них не бывает даже — бывших жен. Только те, о ком они сказали: моя. И кто навеки потерял право изменять им. Я дал тебе это право — и не могу об этом сказать, потому что это будет все равно, что признать свою слабость, а стоит мне показать ее — и поднимется восстание. Кто-то слишком плотно обосновался за моей спиной, жена. Там не только Арес. Там еще кощунники, ненавидящие меня титаны… и младшие братья. Может, и кто-то еще. Так что же мне с тобой делать, Гера?! «Покарай меня, Владыка…» Губы у нее не шевельнулись — вспухшие, слишком алые, как после поцелуев. Только блестели сквозь растрепавшиеся волосы глаза. Она стояла передо мной — в мужском хитоне — и в глазах у нее было то самое понимание, что и у меня: Владыки не отпускают. «Я виновата, Аид… я должна была остаться. Должна была поставить выше всего — долг, как и говорила. Не должна была слушать тебя тогда… и вот теперь они будут считать тебя слабым. Потому что, будучи всеведущим, ты не узнал об измене жены, потому что позволил измену… Но еще более слабым они посчитают тебя, если ты оставишь преступление без наказания». — Правда ли то, что ты осмелилась изменить мне? Так спрашивает Владыка — с нахмуренными бровями, с суровыми складками на державном челе. Величественный и грозный. — Мом-Насмешник не может лгать, правда ведь, Владыка? Что значит слово слабой женщины против его слова — даже если она царица? Так отвечает царица — с гордо вздернутым носом, поднятым подбородком, насмешливая и непреклонная. И шумят возмущенные изменой мужчины, и где-то на земле разгуливает, разнося новости, стоустая Молва, и никто не замечает другого разговора — разговора заговорщиков, отчаянных, скрещенных взглядов: «Кара…» «Да, кара. Такая, чтобы они поверили в твою силу, такая, чтобы неповадно было никому… Аид, сейчас они потребуют от тебя суда, и тебе все равно придется…» — В подземелья её, — звучит грозный глас царя. — В темницу. Кару я определю позже. Такую, чтобы каждому было неповадно. Владыкам не изменяют. Они не отпускают. Владыки в этом отношении менее свободны, чем последний смертный свинопас. * * * — Я ждала тебя раньше… брат. Не знаю, плакала ли она — глаза кажутся сухими, только воспаленными. В углу стоит нетронутый поднос с фруктами и нектаром с амброзией — царицам полагается, даже в заточении. — Было много дел. — Суд? — Да. Затянуть не получилось. Как они загорелись мыслями о суде! Еще кто-то все утверждал, что преступления нужно карать по горячим следам — и никак иначе. Вытащили Фемиду Правосудную из постели. Япета приволокли. Он было заикнулся о том, что вот, где же сама изменница, чтобы и ее выслушать… куда там! Мужское общество замахало руками: изменница в темнице, всем и так все ясно, дело только за тем — как покарать… Иногда Владыки бывают беспомощнее смертного. Когда неписанные правила, по которым мы обязаны жить, берут нас за шкирку и тащат не пойми-куда. Потом тыкают носом, будто провинившегося котенка: эй, Владыка, а ты помнишь, что обязан? Слушать мудрые советы, и устраивать суды, и прислушиваться к воле своего народа… А когда мы пытаемся перешагнуть через эти правила — нас называют тиранами и ищут сыновей, которые бы нас свергли. — Твой кифаред, как там его… Ифит. Хватит ему ума отсидеться? Мом не рассмотрел его лица, знает только, что он из морских. Откуда вообще знает? — Мы… были на берегу моря. Купались… Щеки у Геры наливаются алым — нелегко рассказывать мужу об измене. Я махнул рукой — можешь и не рассказывать. Ясно и так, что вы с ним там не на лужайке танцевали. — Когда Сила и Зависть явились — я… просила не следовать за мной. Просила спрятаться, не показываться… Его тоже…? — Зевс обещал поискать в своих владениях. Кто там знает — найдет или нет… лучше бы не нашел, конечно. Я, например, не нашёл. Впрочем, долго и не искал — дел было уж слишком много… но под невидимостью по морским берегам пошастал. Даже порасспрашивал нереид и учеников Прометея — где этого самого Ифита найти? Как воды в рот набрали — а кто там знает, может, ее и набрали. Жаль. Я бы познакомился с этим похитителем чужих жен на воображаемых колесницах. Может даже, посоветовал бы ему — куда получше зашиться, чтобы не нашли. — Кто он хоть такой и откуда взялся? Чей сын? Гера взглянула недоверчиво, остро. Так, будто подумала: вдруг да я решу перевалить на кучерявого кифареда вину за измену. — Мать — нереида, имя он не называл. А отец… он не говорит об отце. Говорит только, что тот был подлецом. А заглянуть ему в глаза и воспользоваться своими силами ты, конечно, не могла. Богиня семьи и очагов, которая когда-то так быстро поняла, что Афина — моя дочь. Потому что и не смотрела. Потому что тебе было наплевать — кто там его мать, кто отец… И вообще, вы там были другим заняты. — Ладно. После пошлешь кифареду весточку с требованием носа не высовывать. — После…? После кары, конечно, о чем ты спрашиваешь, сестра. — Бичевание. Не знаю уж, кто и предложил. Предложений было много — от изгнания на край света, до извержения в Тартар… кто-то предлагал даже — выдать замуж за Таната Жестокосердного, считая это какой-то особой разновидностью жуткой участи. Для кого это будет жуткая участь — при этом не уточнялось. — Ну? Голос у Геры спокоен, в нем отстраненный интерес. Стоим у разных стен темницы. Друг на друга глядеть избегаем — вовсю любуемся закатными отблесками факелов по стенам. Я объясняю — словно о постороннем. Толкую приговор: повесить за руки и за ноги между небом и землей. Обнаженную, словно провинившуюся служанку. И подвергнуть бичеванию. — Это хорошая кара. В назидание другим женам-изменницам, — голос богини очагов чуть заметно подчеркивает: женам. Мужей не бичуют за измены. — А после? Какое «после» будет для меня, жена? Стоит Аресу узнать, какой каре я подверг его любимую мать… Это мой последний день — вот, чего я добился этим решением. «После» ты будешь обсуждать уже с новым Владыкой — думаю, он позволит тебе взять нового мужа. — Увидим. Что же ты не спрашиваешь меня о действительно важном, сестра? О том, кто будет тебя бичевать. О том, сколько народу увидит это? О том, как долго продлится кара и дадут ли тебе послабление в виде нектара на раны? Ты молчишь, жена-сестра. Молчишь и смотришь в себя — отрешенно. А там, у тебя в глазах — звездная ночь, и поцелуи, и песни, и шепот, и полнота жизни, которой мне никогда не видать. И я не спрашиваю — стоил ли этот десяток ночей с кифаредом Ифитом вот этого — позора, бичевания, суда… Потому что знаю твой ответ. Вижу по твоему лицу, на котором ясно написано: шел бы ты готовить свою кару, муженек. А меня оставь хоть на немного с моими воспоминаниями. Что ты вообще тут расселся в темнице? — Когда? — вот все, что ты спрашиваешь. — В полдень, — и удовлетворенный, короткий кивок. На воспоминания хватит времени. На то, чтобы сладостью прошлого заглушить и позор, и боль настоящего. — Они будут смотреть? Они — это Зевс, Афродита, божки, сатиры, титаны… Киваю — будут. Казнь должна быть публичной. Такой — чтобы каждому впечаталось, чтобы было — кому передать аэдам. Конечно — они будут смотреть… — Ты не спросила — что они там увидят. Затрепетали ресницы. Гера недоверчиво вперилась в мой шлем — легкий, стрельчатый шлем Аида-невидимки, который я протянул ей. Перевела взгляд на меня недоверчиво. — Предлагаешь бежать? — Предлагаю стоять. Или сидеть. Можешь, конечно, и в темнице отлежаться — выспаться после встреч с любовником… Но ты разве хочешь пропустить собственное бичевание?! Если уж тебя однажды назвали Мудрым — у тебя одна беда: никто тебя не понимает. Скажешь что-нибудь — а вокруг все глазами хлопают: ты что вообще такое завернул? Афина вот жаловалась, что нечасто можно хороших собеседников найти… Посмотрела бы она на меня сейчас. — Климен, муж мой… не посетила ли тебя Лисса-безумие? — Она хотела и даже напрашивалась на визит. Но я его отложил — на прошлой неделе, ты что, забыла? — Тогда какая-нибудь из муз? — Музы — это удел Аполлона, женушка. — Тогда, о муж мой, скажи — не посетила ли тебя покойная твоя кормилица Амолфея и не ударила ли она тебя во сне… куда-нибудь? — блеснула гневной синевой в глазах. — О чем ты говоришь, Аид? Что ты собрался делать? Как маленькая, в самом деле — столько лет прожили, а она будто бы меня не знает. — Лгать. — Поставишь вместо меня служанку? Или набросишь морок? И ждешь, что все поверят?! Муж мой, ты самоуверен: Зевс мигом раскусит обман. Как и Фемида, и остальные… Ну вот, вернулась Гера, куда, спрашивается, отлучалась? Брови нахмурила, расхаживает по камере и вовсю держит речь — какой я неосмотрительный и как именно следует ее казнить, чтобы никто не подкопался. Я молчу и хмыкаю, проворачивая в пальцах толстый флакон из черного вулканического стекла. Все на Олимпе слишком привыкли, что Климен Милосердный на самом деле — безжалостный. Об изворотливости Аида-невидимки все на Олимпе давно успели позабыть.* * *
— Радуйся, Прополос. Слово сползло с губ змеёй — шипящей, холодной. Затрепетало язычком, кануло во мрак. Здесь, на тайных тропах возле Стигийских болот, даже слова оборачиваются змеями. Надышишься здешнего тумана побольше — и сам брякнешься на пузо, поползешь, извиваясь, в трясину. Под ногами кишели гадюки. Разевали пасти — приветствовали Владыку от всей своей змеиной души. А может, не приветствовали. Может — спрашивали: ты что тут забыл, Милосердный и Справедливый? Тебе положено — на Олимпе. А здешние тропы вообще-то никому особенно неведомы. Может, только одному отшельнику-лучнику, который когда-то взял это себе за правило — шастать по тайным тропам. Или Трехтелой Гекате — когда она направляется куда-то без свиты, по своим колдовским делам. Идет… плывет… и гадюки стекаются к ней ручейками — лизнуть трепещущими язычками ноги в алых сандалиях. Прыгает язычок факела в воздетой руке. Усмехаются два тела — кровавые улыбочки под вуалями… Третье серьезно и почтительно — рассыпает жемчугом ложные приветствия. — Как мне не радоваться, когда такая честь… сам Владыка Олимпийский… в нашей скромной вотчине… не заблудился ли ты, Владыка? Может — ты спешишь к своему брату, Великому Посейдону? Его Владыкой назвать — язык отсохнет, Трехтелая? — Нет. К нему я не спешу. — Тогда ты здесь, чтобы узнать будущее? — Оно известно мне. Да чего там — нужно спросить, кто этого самого будущего не знает. О нем после памятного пира с предсказанием последние сатиры на пьянках рассуждают: «Так это когда Арес папашку-то?» Три смешка свиваются один, скользят и плавают по туману. — Ты и правда велик, Владыка. Потому что я не вижу твоего будущего… не вижу в гаданиях и огнях. В моих котлах — чернота, похожая на воды Стикса. Поэтому ли тебя назвали Аидом? Чего же ты хочешь, Аид-невидимка? Чтобы я увидела любовника твоей жены? Рассказала — кто он? Чтобы я дала тебе яд, который убьет его в мучениях — все мужья просят яды, чтобы смазать ими хитоны неверных жен, а жены — просят для неверных мужей… Ты пришел сюда за моим варевом, Кронид? — Да. За твоим варевом. Расхрабрившаяся гадюка попыталась кусануть за пятку — и была жестоко бита пяткой по зубам. Тоже, нашла… уязвимое место. — Мне нужно зелье, которое отведет глаза богам и титанам. Обморочит их и заставит видеть то, что они хотят видеть. Скользят змеи — гладкие тела. Уползают с тропы, будто шелуха — со слов. Остаются — взгляды. Два призрачных, один колдовской… против черной оперенной стрелы, не знающей промаха. «Что ты задумал… Кронид?» «Собираюсь солгать. Это разве неясно?» «Разве Владыки лгут? Тем более — разве они лгут, чтобы спасти изменницу-жену?» «Владыки лгут как дышат. Себе, подданным, врагам. Любовницам. Иногда Ананке. Спроси у Зевса. Или у Аты — она многое тебе может порассказать. О том, каким хорошим оружием может быть ложь». «Олимпийцам теперь не зазорно брать мысли у подземных?» «Мы с Атой играли еще когда я не был олимпийцем». Что там у тебя во взгляде, Трехтелая? Острие следующего вопроса? Яд насмешки? Тревога? — Зелье нужно мне к утру. Ты дашь его мне? Конечно — она даст. Все, что угодно, хоть все зелья. Владыка ей прикажет, — шепчут тела, а доносится — гадючьим шипением. Правда? Владыка прикажет, хотя… здесь ведь свой царь, так что, наверное, нужно будет сперва попросить приказа у Великого Посейдона — он сейчас пирует где-то там, на поверхности. Ибо без его разрешения — кто осмелится в подземном мире сделать хоть что-то? Гипнос, небось, порхать не осмеливается. Ходит пешком, пока Посейдон не разрешит. В компании всех сыновей. — Я пришел не с приказом, Трехтелая. С просьбой. И готов платить. Чего ты хочешь за свое зелье? А в особенности — за то, чтобы никто о нем не узнал. Это и глазами добавлять не стал — сама поймет… Смешок вспугивает болотных гадюк, они свиваются в клубок и стараются уползти в туман подальше. Недовольно шуршат по тропе. — Слышал ли ты о Ехидне, Кронид? Она не так давно сочеталась браком с Тифоном. С тем, которого вы низвергли в Тартар — порождением… чьим порождением? Молчу. Пожимаю плечами. Мне-то откуда знать — чье он там порождение. Мое дело — стрелять и в Тартар такое порождение скидывать. — Ехидна родила чудовищ от этого брака. Говорят, их никто не видел, даже в подземном мире… — трясина глотает еще один смешок. — Но некоторые здесь. Гидра. И Химера. И Цербер… Ясно теперь, откуда на поверхность всякая дрянь лезет. Зевс в последние годы заикался даже о новой расе — расе героев. Мол, не все же нам самим разгребать: то дракон откуда-то вылезет, то еще какая-то странная зверушка, а шею ей сворачивает кто? Правильно, невидимый кто-то. Не могу сказать, чтобы это было обременительно — хоть какой-то отдых от пиров. И все же… — Ты знаешь о Цербере, Владыка? О, это ужасный пес с хвостом-драконом. Он изрыгает пламя, и слюна его ядовита… и еще он все время голоден, и не каждый осмелится подойти к нему, чтобы утолить этот голод. А воет он просто ужасно — крылатые волки из моей свиты волнуются… Укроти Цербера. Утоли его голод — и я посчитаю, что зелье оплачено с лихвой. В подземный мир собираться — собак кормить… Пожал плечами. Я знаю, что твоя просьба — с подвохом, Трехтелая: может, ты пригласишь зрителей, которые поглазеют на мое унижение, а может — ты этого Цербера уже напоила каким-нибудь из своих зелий. И теперь у него даже глазные яблоки ядовиты. Или, может, ты собираешься всучить мне отравленную еду, а потом доложить Посейдону, что я истребляю местную живность. Но все-таки — кормить собачку?! Прежний пастушок с Крита властно влез в шкуру олимпийского Владыки. — Еду с собой не брал, — предупредил пастушок. — Может, снабдишь хоть чем-нибудь? Зашипела придавленная ногой гадюка. Зашептала Трехтелая. Ах, да-да-да — конечно, сейчас. Цербер — он ведь только медовые лепешки ест, он ведь такой привередливый… да, Владыка, он обитает на Темных областях. Твой державный брат пока что ничего не сделал с Темными Областями, ты знаешь? Так вот, пес еще и пугает строителей, которые пытаются доставить материалы к почти уже отделанному царскому замку в кольце Флегетона. Да, о Владыка, то строителей сожрет, то материалы пометит, такой уж скверный характер, в папочку и в мамочку… Но ты-то, Владыка, конечно, его укротишь, притом, не пользуясь невидимостью… И тогда въезд твоего брата во дворец будет пышен и бестревожен. Да, кажется, Гипнос говорил о том, что Посейдон наконец решил переселяться. Что дворец наконец построен, и уже идут последние приготовления. На месте брата я бы так не спешил занять положенное мне место. Подземный мир затаился в нехорошем ожидании. Что-то вязкое, тягучее, злорадное было разлито в воздухе. Глухо порыкивало в Тартаре — и там затаились. Пиров в честь долгожданного прибытия Владыки так не ждут. Так ждут другого. Грани. Последнего дня. Я знаю, потому что внутри у меня нынче — то же самое. Черный дворец на острове в кольце огненной реки. Щурится прорезями окон: не ко мне ли? Устрашающая твердыня, достойная царя подземного мира — дворец скорпионом прилепился к скале, выставил жало: подойди-ка! Творение безумного архитектора — Гипнос рассказывал, что тут строил еще Крон. Ата утверждала — что еще Эреб. Может, я даже совсем не против, чтобы Посейдон не вселился сюда. Чтобы вымахнул из Темных Областей — безмерной свалки — сын Тифона и Ехидны. Проглотил бы половину свиты, пометил брату колесницы — и сорвал дурацкий план: жить здесь. Жить? Здесь?! — Почему вы не уйдете отсюда? Вопрос получился глупым. Получился — из рук вон. Не для Мудрого, не для Странника, Отшельника… как там меня еще. Вон, Трехтелая захмыкала и приготовилась разразиться речью в духе: «Ты думаешь, нам будут рады на поверхности? Ламии, Эмпусе, другим, пьющим кровь. Гидрам, чудовищам, ночным первобогам… Танату». Приготовился метнуть ответное: «Никто не гнал вас с поверхности. Танат ходит к кострам Гестии. Гипнос пропадает на моих пирах, чудовища вылезают полакомиться кровью. Ты сама вершишь свои чары под луной на перекрестках. На земле живет не меньше чудовищ. Великаны, драконы… что держит здесь вас?» — Разве Гипнос или Ата не сказали тебе? Темные Области вырастают по левую руку — свалка бесприютного хламья. Цепи, разбитый пифос, огромный валун… колесо, решетки, шипы. Все — вперемешку, вперекрутку. И — взгляд из густой тени. Не тот, какой виделся обычно — просящий: «Ты уж только к нам, а мы к тебе…» Настороженный, хищный взгляд — отражение мира. — Нет. Они не сказали. — Потому что все мы здесь немы, Кронид. Как нем раб. Или кукла, которую девочка, заигравшись, посадила в игрушечный домик. И там, в глазах — что-то давнее, тайное, отзвуком, отголоском… что, Геката? Кому нужны были жильцы? Кто привязал вас к этому миру так, что даже белокрылый Гипнос вынужден возвращаться? — Отсюда не так просто уйти, Кронид… Ускользающий шепот скользнул по коже, канул во мрак. Показалось на миг — там почти отчаяние, у Гекаты на лице. Отчаяние — и предвидение чего-то такого, что… Впрочем, мне-то что, у меня последний день впереди, а потом — обживаться в Тартаре. Где там собака-то? Медовые лепешки, которые Трехтелая извлекла неведомо откуда, тут же перепачкали пальцы — и ничего, что обернуты в ткань. Сделаешь шаг, два — и весь будешь в меду, и остается только пожелать сыну Тифона и Ехидны приятной трапезы. — Я буду ждать здесь, о Великий Владыка… Куда уж величественнее. Приперся просить зелье — спасать обманщицу-жену. Щеночка вот кормить подземного… хотя среди этой подземной свалки попробуй еще — рассмотри щеночка. Я не был раньше на Темных Областях. Не пришлось. Теперь вот вижу: интересное место. Сотканное из тьмы, чьей-то воли и куч хламья, которое сюда набросали. Шепчущее в уши не хуже Тартара — если умеешь слушать. Каменные ступени. Валун. Уползает из-под ног маленькая, шустрая змейка — наверное, Геката за мной послала. Какие-то пики норовят ужалить открытые икры, а впереди… Тьма там — впереди. Темнее черного. И из тьмы — ни звука, только взгляд. Пристальный, оценивающий. Говорящий: подавись ты своими лепешками, так я к тебе и вышел. Суйся сам. Ладно. Крутнул кистью, убрал из руки лепешки — призову, когда потребуется. Ступил из густого полумрака — на границу полной тьмы… и тьма тут же ожила, навалилась с глухим рычанием. Вцепилась зубами в руку, стала мощной лапищей на грудь… Ладонь скользнула по мягкому горлу — погрузилась то ли в шерсть, то ли в огонь… разве может огонь быть черным? У этих деточек Ехидны все может быть, не проворонь хвост, невидимка! — Пошшшел! Уперся в горло, ногой оттолкнул от себя, подхватился, отскочил в сторону. Правая рука будто от плеча отнялась, только вот раны будто и нет. Вспыхнула пара алых точек впереди — маленькие, зловещие огни. Мгновенно. Потом он прыгнул опять — без звука, без рычания, не прошуршав даже лапой… Стремился — навалиться, подмять и задавить, перервать незащищенное горло. Привычно шагнуть, уходя скользкой дорогой богов? От тьмы — на Олимп? Некуда… незачем. Шагнул навстречу, в шуршащий сумрак, обтек — будто ласковая вода. Вспомнилось почему-то: ночи на берегу моря, шепот — губы в губы «Какой ты, ах, какой ты…» И еще пролилось из памяти: мальчишка в изодранном хитоне борется с козой. Та разошлась, несется, торопится боднуть в бок. И мальчишка уходит, обтекает — неуловимый, как ветер, у которого учился, как птицы, как море… Клацнули клыки — неподалеку от носа. Показалось даже — вылеплены из тьмы. Будто сами Темные Области ожили, смотрят горящими точками глаз, кидаются, глухо ворча… За ветром, за морем, за солнцем… за невидимкой. Я — Аид-лучник, сын Крона, выросший на Крите. Судьба своего отца. Нелюбимый сын любимой матери. Лжец, мудрец и странник. Ты не удержишь меня, тьма, которая решила, что она — пес. Хочешь — солгу тебе, что я это ты? Среди моих учителей была и Ата. Могу ударить мечом — здесь они зачем-то звенят под ногами. Кто только рассыпал, по Темным-то областям? Но рука тянется за другим, тянется — чтобы взять привычное, выкованное по мне… Мы играем в догонялки — я и темная туша. Вспыхивают багровые точки — то там, то здесь, сколько там голов у этой твари, или она просто повсюду? Кружится вместе со мной. Выглядывает из-за валуна, возле которого лежит холм, выскакивает из ямы, окруженной языками пламени… или там только что не было ямы? Наскакивает, пытается рвануть клыками, потом настороженно кружит опять. Все сверлит взглядом, почему-то даже кажется — знакомым. Настороженным, тяжким взглядом, норовящим придавить плечи не хуже, чем валун. Кого видит? Безоружного воина, озирающегося во тьме? Мальчишку с Крита, только подросшего немного? Юношу, губы которого вот-вот шепнут: «Ты хотел меня видеть…» Воин приник к скалам — обломкам каменного крошева. Мальчишка застыл, каверзно усмехаясь. Стоит юноша — лакомая добыча. Ни брони, ни шлема, ни оружия. Только лицо чуть белеет — окружено мраком волос. И пальцы тянутся — за привычным средством: не мечом, не луком… За приказом. И прыгнувший пес получает по зубам. Не мечом, не луком. Куском собственной вотчины, услужливо выросшим из земли. Было ровное поле — стало колонной, в которое сын Тифона с хрустом въехал мордой. Рыкнул, мотнул головой — и чуть успел ее отдернуть от рванувшегося из-под земли толстого шипа. На Темных Областях настала весна: черная, выжженная земля процвела местными растениями. Острыми обломками, вершинами пик, листьями копий. Засеребрилась цепями и шипами, обильно украсилась бутонами огненных ям, выпустила из себя тучу ядовитых скорпионов. Словом, щенку гулять и радоваться. Отродье Тифона и Ехидны, кажется, оценило: прошагало по скорпионам, смяло пики, вихрем пронеслось, разрывая цепи, наподдало лапой по горящим углям — те взвились с воздух тучей искр. Потом точки приблизились. Мигом — без звука. И показалось — я все-таки сумел его рассмотреть: угольно-черный пес стоял напротив, иронично ощерившись и покачивая головой, как бы говоря: «Ну, и кавардак же ты тут навел, невидимка». Тихо фыркнул. Ткнулся сухим, горячим носом в ладонь — сгустком мрака и тьмы. Пропал. Темные Области ложились под ноги мягче родного Крита — угодливая бесконечная свалка, готовая на все — только прикажи… Трёхтелая ждала на тропе. Поворачивала в пальцах темный флакон из вулканического стекла. Смотрела задумчиво — не таинственно. — Зачем он тебе? — спросила, когда я протянул руку. — Я говорил, что собираюсь лгать — разве ты не услышала меня, Трехтелая? — Ты говорил внятно, Кронид. Я расслышала. Зачем тебе мое варево? Разве не можешь ты лгать без него? Не можешь приказать — чтобы они поверили? — У меня нет зелий, Трехтелая. Колдовских трав и заклятий. У меня нет даже — колдовских сил, как у тебя. — У тебя есть право, Кронид. Иногда оно бывает важнее любых сил. Важнее… всего. К чему ты сказала это, Трехтелая? Почему не торопишься передать флакон? Что ищешь за моими плечами, на Темных Областях?! Какое право у меня есть? Передала все же — я почувствовал холодную тяжесть в ладони. Кивнул на прощание, зашагал прочь по узкой тропе, омываемой ароматом асфоделей. Оборачиваться не стал, только потом взошел на утес, с которого так хорошо виден был подземный мир. И окинул его взглядом — черно-огненную чашу, исполосованную реками. Тоскливый дворец на острове, ощерившаяся пасть Тартара, и вязкость стигийских болот, и фигура с тремя телами замерла на распутье — богиня перекрестков в своей стихии. И подполз, жмется к ее ногам трехголовый пес… так у Цербера три головы?! Ах да, еще и дракон из задницы? Так, а с кем же я тогда… кого же я тогда… Пожал плечами — шагнул к себе, на Олимп, обратно. Мало ли голодных псов в подземном мире?