Иная Судьба

      Однажды, еще в юности, он видел Мойр. Вскоре после того, как попытался отбросить клинок. Тогда, еще не придя в себя от боли, он попытался найти ответы на свои вопросы на Олимпе — и спросить решил у Прях. Мойры явились не теми, которые произносят великие пророчества и властвуют над судьбами богов. Не великими и безжалостными.       Насмешливые спорщицы над опостылевшей работой — вечными нитями.       «Эй! — звенит в памяти. — Лахезка! Тут ужасный Чернокрылый наконец заявился. Румяна отдавай — я ж говорила, рано или поздно…»       Лахезис штопала хитон — мелькала иголка в толстенных пальцах. Атропос жевала яблоко — откусывала мелкими кусками. Похихикивала:       — Ножницы свои на год ставлю — на нить свою смотреть пришел…       — У чудовищ нет судьбы, — сказал он тогда, глядя туда, где вилась белоснежная нить брата, и иссиня-темная — матери, и густо-свинцовая — отца… — Предназначение. Почему же у нас есть нити?       — А чтобы порядок был, — отозвалась Атропос с мелким смешочком. — Вздумал он — без нити, как же…       — И вообще — кто там знает, вдруг ты решишь это самое предназначение на Судьбу сменять, — бухнула вдруг Лахезис. Клото цыкнула на сестру. И уже когда он подошел к своей нити, и она, будто меч, пропела под пальцами, предложила лениво: — Что, небось, наскучило нитки-то резать? А ты сломай клинок.       — Так у него ж и выкинуть не получилось, — громким шепотом подсказала Лахезис. — Что, подземный? А ты думал — какова цена?       Тогда он передернул плечами — понял. И больше об этом не раздумывал — меч Таната Жестокосердного — его часть, как сердце и крылья…       Нити позвали его — и он покинул серый дом на Олимпе с его запахом похлебки и сотнями нитей. Унося знание о непомерности цены. И еще — видение, полустертое и неясное.       В видении он был скован цепями, и какой-то смертный царек, кривляясь, цедил сквозь зубы: «И не думаю, что за тобой хоть кто-то придет».       За чудовищами не приходят. У чудовищ не бывает любви.       У чудовищ не бывает друзей.       Семьи у них тоже не бывает — будь хоть сто тысяч братьев…       У чудовищ здесь все пронзительно, беспощадно просто. Как у Владык.       Интересно только — все ли Владыки блюдут свои законы?       Цепи врезались в запястья. Остервеневшими от голода волками впивались оковы в крылья — крылья растянули и пробили крюками, чтобы он не мог свести и исчезнуть.       Плечи тянуло болью — вес тела приходился на них. Мутилось в глазах: глаза не желали останавливаться на верном клинке, что лежал поблизости. Глазам казалось почему-то: клинок стоит. Еще казалось: вокруг тесные стены подвала, а не бескрайнее пространство дворцовых подземелий Эреба. И еще казалось: вот сейчас выйдет из дверного проема смертный басилевс, ощерит зубы, издеваться начнет…       Танат тряхнул головой, отгоняя видение. Если вдруг безумие — то можно принять это как должное.       Безумие…       Я. Я, Танат Жестокосердный, Железнокрылый. Безжалостный жнец Мойр, самое страшное из чудовищ подземного мира. Гаситель Очагов. Я открыто пошел против воли матери, зажег огонь, целовал олимпийскую царевну… я?!       Лисса-сестра не показывалась — наверное, боялась даже связанного. Таилась по углам, выпуская дурман ложных воспоминаний. Я сказал, что посватаюсь к олимпийской царевне. Кажется, она даже была не особенно против. Кажется — меня провезли на колеснице, в цепях, на виду у всего подземного мира…       Воспоминания горчили от дурмана Лиссы, отдавали оскоминой. Кислотой и желчью становились на губах, еще хранивших тепло поцелуев Гестии. Злорадные смешки свиты Простофили, пристальный и острый взгляд Гекаты, легкая улыбка матери, удовлетворённая… Пальцы сжались в кулаки, дернулись распластанные крылья — и крючья впились в них сильнее. Оскалы стигийских — словно болотной тины наглотался… Недоумевающая физиономия брата (рот захлопни, Белокрыл — пегас залетит!) Было это? Не было? Безумие, — говорит сестра, — всегда истинно.       Было. Значит, было и остальное. Натянутая ухмылка на лице Кронёныша. «Здесь, в моей вотчине, так удобно обнаружились подземелья… тебе под стать». Недоумок даже не знал, что эти подземелья — остов от дворца Эреба. Не рассмотрел эребской тьмы под сводами. Только и успел разбросать приказы сквозь зубы — приковать, да крылья крюками, непременно… Потом прислушался к шуму наверху. Вышвырнул с нарочитой небрежностью — «Займусь им после».       Ухмылки больше не было — никакой. Посейдон начинал осознавать. Может, расслышал победоносное «По-о-оздно!», от которого содрогался мир. Может — наконец сообразил, чем ему грозит то, что он поднял руку на сына Нюкты. Сгреб двузубец, бормоча сквозь зубы: «Еще увидим…» Хлопнул дверью, не озаботившись поставить стражу — к чему?       У чудовищ не бывает друзей. У одного чудовища так особенно. Едва ли кто-то из подземных, которые ошиваются сейчас во дворце, рискнут открыть дверь, разомкнуть цепи, вытащить крючья…       Дышалось тяжело. Мир вовне рычал и бесновался — безумным бешеным псом, то ли подогревая ярость восставших на Посейдона жильцов, то ли желая их предупредить, остановить…       А может, просто предвкушал кровавую свару. Предвидел: вот, ничтожный Кронид, возомнивший себя Владыкой, выступает против воинства подземного мира вместе с горсткой сторонников… вот рычат стигийские чудовища, пылают факелы Гекаты, летят оскаленные Керы, свистят кнуты Эриний… И поднимается в тяжких ударах божественное оружие — двузубец, выкованный Циклопами — и летят изломанные тела… И воинство подземного мира — бескрайнее разозленное море — медленно и верно смыкается вокруг одинокой скалы.       Дернулись, покривились губы. Красивая сказка, подземный мир. Только вот — сказка. Войны не будет. Не будет схватки, ничтожному Крониду с его двузубцем не стоять скалой… С чего бы, когда он полагает, что причина бунта — не он сам, а то, что он пленил Таната Железнокрылого?       Он не бросится с горсткой сторонников встречать рати подземного мира грудью. Так бы поступил… «Владыка?» — шепнуло что-то внутри. Владыка, — согласился Танат. Если только бывают бешеные Владыки — выйти в одиночку против мира…       Но эти Кроненыши так хотят подражать тому, который уселся на олимпийский престол… Климену Криводушному. Изворотливому и бьющему исподтишка, которого еще считают мудрым. Посейдон попытается решить дело миром. Попытается — договориться с великой Нюктой, матерью своего пленника.       Я могу рассказать тебе, как это будет, мир. Вот летит колесница царька — и над ней выписывают зигзаги бешено вопящие Керы: «Лови! Хватай! Держи-и-и-и-и!!!» За колесницей распластались в воздухе — несутся стигийские твари. Взмыленные лошади храпят, косятся глазами, и лицо возницы кажется слишком белым и слишком юным… И вот он оставляет колесницу, предавая лошадей. Прыгает в тайный проход между скал, стараясь не слушать жалобного ржания. И — щемится в незаметную дверь мимо стражи, выставленной бунтовщиками, и входит, будто вор, силясь сохранять царственную осанку… куда?       Туда, где холодной, шипящей гадиной скользит по древним плитам прохладное покрывало. Туда, откуда на него смотрят ласковые глаза предвечной Ночи — глазами Ананки-судьбы.       — Хайре, о великий, хайре! Великая честь — принимать в моем скромном жилище Владыку подземного мира. Что же привело тебя ко мне?       Недовладыка моргает непонимающе. Чего? — моргает. Какая честь? — моргает. Разве не должна быть Великая Нюкта разгневана из-за непутевого сынка? То есть, если это не она стоит за бунтом — а кто тогда?!       — Хайре, о мудрая! Я пришел просить тебя не гневаться из-за участи твоего сына, — губы у Кронидика кривятся: ему не нравится просить. Ему бы лучше — повелевать, но раз уж так… — Рассуди же, о великая: он оскорбил мою сестру… был дерзок со мной. Что оставалось мне делать, как не покарать его?       — И ты покарал? — усмешка в голосе Нюкты — тонкая, как аромат ночной прохлады перед закатом.       И недовладыка как-то сразу становится нашкодившим юнцом. Вон, носом шмыгает, потупился.       — Он… в подземельях моего дворца, о мудрая. Я пока еще не выбрал для него кару.       — Напрасно, — ночным соловьем летит в воздух смешок. — Убийца долго напрашивался…       Отпрыск Крона совсем извелся. Прислушивается к рокоту воинства подземного мира за стенами дворца. Щурится недоуменно на безмятежное лицо жены Эреба.       — Ты, значит, не разгневана? Я ж… ну, дары прислать могу… если вдруг ты… за сына-то…       — Дары — за сына? — Нюкта смеется громче. — Нет, не нужно. Ах, понимаю: тебя волнует мир, он что-то расшумелся, да, о великий? С ним это бывает: наш мир не любит царей. Пленение Таната для него — лишь предлог. Припоминаю, что и против моего супруга местные жильцы устраивали бунты — а вот как он с ними сладил… наверное, он мог бы тебе рассказать сам. Ты хочешь этого, о великий?       На губах выступает тень усмешки — как слабый изгиб клинка. Кроненыш не знает, что против Эреба местные жильцы не бунтовали никогда.       Не могли.       Каждый раз, как из дворца Первомрака являлась очередная марионетка — воля Эреба удушающей петлей ложилась поперек горла каждому жильцу подземелий. Все попытки оспорить власть и вернуть миру волю захлебывались тут же — и мир отползал в сторону, жильцы разбегались по домам и отлеживались в норах, ожидая — когда оболочка не вынесет мощи Первомрака, когда тот заснет опять, и мир снова станет собой… Правда, Перса отравила Геката — этим ускорив освобождение.       Но откуда об этом знать Простофиле.       Глазами засверкал, закивал радостно: то, что нужно! Великая честь — встретиться с самим Первомраком, который еще не к каждому снисходит. Ну, а уж узнать тайны — как управляться с проклятым миром — это…       Мир перестал грохотать там, вовне. Тявкнул отрывисто и удивленно, как щенок, которому причинили боль.       Да, великая честь. Стать сосудом для безразмерной мощи Первомрака. Его руками, ногами, губами. Пальцами, держащими вольный мир за ошейник.       Интересно бы знать — он хотя бы предложил Кроненышу союз, прежде чем заполнить его собой?       Впрочем, нет. Это как раз неинтересно.       Смерть вообще нелюбопытна по своей природе. Не задает слишком много вопросов — потому что на слишком многие является ответом.       Как — неважно. Важно — что недоцарек и недовладыка, средний сын Крона все-таки вошел в чертоги Эреба.       Вошел. И вышел.        Что ты там скулишь, мир? Все глуше и глуше, будто горло передавили? Я не буду ничего рассказывать тебе больше: ты же видишь это сам…       Как стонут и корчатся те бунтовщики, которые не сразу поняли — что вышло из дверей дворца Великой Нюкты.       Как в поклонах расстилаются под ноги новому царю Керы, как опасливо жмутся Эринии, как поджимают хвосты стигийские жители… как покорно они выполняют выброшенный в воздух сквозь зубы приказ: закрыть выходы.       Выходы? Или входы?       Выходы. Чтобы никто не успел предупредить об участи Посейдона державного брата. Чтобы единственный опасный противник — Кронид Криводушный, истинный наследник своего отца — не явился сюда оспорить власть Эреба и навести свои порядки.       Только вот ты опоздал, отец: Кронида давно уже предупредили… предупредила.       Предупредил.       Что теперь будешь делать с предавшим тебя сыном?       — И что мне с тобой делать? — устало спросил Владыка подземного мира, делая шаг.       В подземелье. В родной, эребский мрак.       Лаская жирную, гладкую темноту пальцами.       Танат молчал. Понимал: не Лисса-безумие все-таки. Куда там ее дурману.       Кроненыш стоял перед ним… пифос, до краев наполненный могуществом мрака. Спокойная, уверенная стать, царственно развернутые плечи. Усмешка, полная мудрости и тайного превосходства.       Даже волосы перестали дыбиться непокорной гривой — мертво стекли на плечи, делая похожим… на кого?       — Нюкта говорит: в Тартар. Мало того, что предатель, так еще и продался Олимпу за девку. Посейдон полагает иначе. Что тебя нужно как следует проучить — чтобы неповадно было. Что считаешь ты?       — Что Посейдон сейчас не в том положении, чтобы полагать.       Или ты ему оставил хоть частичку его самого — бросил подачку от щедрот?       Оставил, — чуть улыбнулись глаза. Черные глаза. Не глаза Простофили-Кроненыша.       Немножечко, чуточку. Всегда проще — когда хозяин тела заодно с тобой. Бессмертного Кронида враз не задавишь…       Оставил ненадолго, сынок.       И мелькает там, за покрывалом Эребского мрака, легкий оттенок недоумения: что это они? О чем?       Простофиля, кажется, все еще не понял.       Эреб хмыкнул. Отвел глаза. Отдались мерные шаги, грузные удары по тяжким плитам. Тьма поползла из углов — голодная, злая… Метнулась — облепила, сдавила грудь, отбирая крохи воздуха, высасывая дыхание.       Фигура Эреба дрогнула, расплылась. Долетели неверные, размытые слова:       — …почему мать так ненавидит тебя. Знаешь ли, сын? Знаешь ли — чье лицо ты взял, вернее, украл? Верно, у Гипноса тоже мое лицо. Но все же он — не то. А вот ты…       Танат молчал, вслушиваясь в то, как трещат и ломаются ребра. Думалось равнодушно, отстраненно: нужно было бы догадаться. Почему она избегает смотреть на меня.       Видеть во мне лицо того, с кем столько раз делила ложе, кого, кажется, даже любила — если только чудовища могут любить…       Горечь с губ смылась вкусом ихора. Тепло поцелуев, впрочем, тоже. Мрак ринулся теперь — огнем: бешено хватал за ноги клыками пламени, жег распластанные руки, кусал за пальцы. Танат молчал, вслушиваясь в мерные, неспешные шаги отца. Ждал — когда тот наконец доскажет до конца.       — Знаешь ты, как я потерял тело?       Танат молчал, чувствуя, как по коже яростными змеенышами ползут ожоги. Крюки впились в крылья сильнее, рванули яростно — будто когтями. Звякнул меч под отцовской ногой — и накатила дурнота, и тут же отхлынула.       — Тело… мне казалось — это так легко: порождать из себя. Ведь смогла же сестра-Гея, почему не смогу и я? Выдумать мир, построить дом, царство, равное Океану или Небу. И я чертил русла рек, вкладывая в это свою силу. Возводил здесь вулканы — почему я не замечал, что реки изгибаются слишком уж прихотливо, а вулканы извергаются, когда захотят? Я делился с этим миром своей силой, своей волей — и он начал брать все больше. Противиться мне… начал… смотреть. Рычать… и обретать свою власть. Может, я создавал его не как нужно — не знаю.       Нет, молчал Танат, чувствуя, как тьма наскакивает, хлещет наотмашь плетью. Нет, ты создавал его правильно, отец. Просто тебе нужно было спросить у Геи-Земли — как у нее сложилось с первыми ее порождениями. Теми — что из самой себя.       Помнится, Гекатонхейры тоже имели свою волю. Только вот в неистовстве могли разрушить мир — оттого и были ввергнуты в Тартар, в ту самую бездну, рядом с которой ты решил создать свой собственный мир, отец… так что же ты удивляешься — что он получился таким?!       Плети тьмы мешали думать. Надоедливо свистели в воздухе, с хищными щелчками полосовали грудь, захлестывали плечи. Боль была глупой, лишней, мелочной. Что она для того, кто века носит в себе боль иного рода!       Но жажды не было. Совсем. И нетерпеливый зов нитей подевался куда-то — неужто спорщицы-Мойры так увлеклись какими-то событиями, что и резать забыли?       — Я уже начал строить дворец в кольце Флегетона — как вдруг случилось восстание. Оказывается, я создал мир, не признающий царей, — но смех у Эреба невеселый. Скрежещет — окровавленным мечом по щиту. — Я вышел навстречу заговорщикам — жильцам моего мира. Тем, кого сам создал. Кого сам позвал, поселил у себя… И в миг, когда одни уже не могли подняться, а остальные попадали на колени — тогда…       Молчание. Тьма хватает отверстой пастью — памятью о том, что было века назад. Когда мрак подземного мира впервые разомкнулся, взвился туманным маревом — и из него на своего хозяина ринулся черный пес, ударил лапами в грудь, разорвал горло, истерзал плоть древнего титана — и она истлевала под укусами, так — что не исцелить…       И древний Эреб отступил, лишенный тела. Погрузился в сон. Сберегал оставшиеся силы, копил мощь — для очередной попытки.       Мир подкидывал попытки сам. Невольно загонял себя в ловушку, бунтуя против новых царей: те бежали во дворец гостеприимной Нюкты. Умоляли дать им совет: как сладить с непокорным детищем Эреба. И неизменно принимали предложение великого дара: «Я разделю с тобою мощь, и ты будешь непобедим!»       Великий Эреб каждый раз выполнял обещанное. Глупец, возомнивший себя царем вольного мира, становился непобедим — и рука нащупывала и стискивала проклятый, непокорный мир: сейчас, сейчас за все поквитаемся…       Потом не выдерживала оболочка. Трескала, распадалась, разлезалась по швам. Или подводило то недодавленное, что в ней дрыгалось — остатки предыдущего владельца. С веками Эреб научился давить их надежно — сперва просто ласково нашептывая изнутри мудрые советы, потом обращая в своих марионеток… потом забирая тело себе, вышвыривая остатки сущностей на подкормку мира.       Подкармливал, как дикого пса. Мир был не против, он умел выполнять лишь один приказ: «Эреб, взять!»       С Персом, например, получилось лучше хорошего. Одно плохо — чересчур уж смышленая дочка, богиня колдовства.       И пришлось заснуть опять и сделать ставку теперь уже на новое поколение.       А остальное… остальное тебе известно.       По вискам тек пот… нет, ихор. Благоуханный, будто у бога. Капал с носа, заливал глаза. Лился с подбородка.       Не помню, когда он меня так, — понял Танат. И чем. Это плохо.       Эреб теперь стоял напротив, щурился, высверливал взглядом истину. Что там сын? Терпит ли наказание за свое предательство? Готов ли стать сговорчивее?       Танат чуть дернул головой — не особенно готов, отец. Может — ты слишком напоминаешь мне одного зарвавшегося царька — наверное, в тебе еще долго будут проскакивать черты того, тело которого ты заполнил… Может, меня не зря назвали Жестокосердным. Мне наплевать, что ты хочешь мне предложить — а ты же что-то хочешь, иначе не стал бы мучить. Пихнул бы в Тартар — и дело с концом.       А может, ты выдумал плохие пытки. Хитон намок от ихора, располосован невидимым бичом, и осколки ребер колют грудь изнутри, и по коже сперва прошлось пламя, потом ее изглодал насланный тобой холод… Разве это пытки, о великий Эреб? Попроси совета у спорщиц-Мойр. Они тебе расскажут пару слов о вечной жажде. А пока что — лови отблеск улыбки с окровавленных губ.       Эреб хмыкнул. Покивал уважительно — так, сынок, так… Подошел, задумчиво примерился было пяткой к лежащему на полу мечу… Покачал головой.       И тут ударила боль в крыльях. Словно острейшим копьем — в надежнейший, веками не подводивший, надежный щит. Наотмашь.       Танат дернулся в цепях — и крюки рванули крылья сильнее, безжалостнее. Зазвенели, падая на пол, перья.       А потом подвал вдруг ушел, размылся. Наверное, я шагнул, как тогда… когда? — подумалось удивленно. Без крыльев, когда-то… к кому-то…       К ней.       Девичьи пальцы рассеянно перебирают огненные лепестки цветов — «Мне Деметра вырастила, правда, красиво. Вот, понюхай, какой аромат…».       Цветки пахли ихором.       Танат разжал зубы на прокушенной губе. Дышать больше не выходило совсем: воздух не шел внутрь. Эреб говорил что-то — голос вился вокруг настырной тучей гнуса. Прихлопнуть бы…       — …каждый из наших детей был зачат, когда я был в новом обличии — неудивительно, что они так несхожи. И только однажды мы решили рискнуть. Жена уговаривала меня — и я согласился. Она думала, что наш сын сможет…       Стать сосудом для тебя, отец, — додумал Танат. Но родилась двойня. Один — белокрылый и слишком легковесный для того, чтобы ты заполнил его собой. И второй.       Который никогда не был тебе подвластен.       Крючья впились в крылья с утробным хохотом, будто когти грифов. По спине потекло теплое, звякнули цепи, впиваясь в запястья — бейся, сколько влезет! И снова вдруг скомкалось, исчезло, остались ее теплые руки: «У тебя волосы растрепались. Ой, ты, наверное, совсем озяб? А я тут травы варю, и мед есть…»       — Больно, сынок? — спросил кто-то участливо. — Понимаю. Самому неприятно, но я же знаю тебя: тебя иначе не удержишь, да и не покоришь. Мне не нужно, чтобы ты встал на сторону Кронидов — пророчество про сыновье клеймо оставим Крониду. Мы с тобой договоримся иначе.       Это больно, — с отстраненным удивлением подумалось вдруг. Тартар, мне же больно, будто я смертный, или будто я опять лежу на плитах своего дворца, а в углу валяется переломанный клинок. Что это было — стон? Запихать назад в горло. Та, давняя боль от попрания своей сущности, была сильнее, страшнее… хотя, может и нет.       Тогда хотя бы в полутьме моего дворца не ворковал умильный голос Эреба. Не предлагал делить власть… величие… что там еще предлагала до этого Нюкта?       От ласковых, дрянных интонаций, пронзительной, сжирающей боли, казалось — вот он опять, миг рождения. Свернись клубком, завернись в пеленки, прошепчи: «Мне больно, мама, мне больно…»       Только вот у бога смерти и рождение было иным.       — …принесешь клятву Стиксом.       Стиксом — что не поднимешь руки. Стиксом — что будешь служить и выполнять приказы. Стиксом — что станешь верной, бездумной марионеткой, нет, что станешь мечом… как для Мойр, как по предназначению, только теперь уже по своей воле. Чтобы через пару столетий безукоризненной службы наконец смириться окончательно и получить награду — всю мощь Эреба, перелитую из тела Посейдона в твое.       «А иначе?» — хотел спросить Танат, но потом раздумал. Нужно было уйти от боли. Закрыться, заслониться, отразить. Хватит бездарно драться. Отец все равно договорит.       — А иначе это будет длиться долго. Очень долго. Сейчас я уйду — мне же нужно обустраивать дворец… нужно что-нибудь сделать со свитой. Я уйду. А он — качнул двузубцем, показывая на жадный мрак вокруг. — Он останется.       Мрак услышал — и рванулся на зов хозяина, впиваясь жадными клювами, намертво вцепляясь челюстями в беззащитные крылья. Танат захрипел и выгнулся в оковах, успел подумать: это не может быть долго…       Потом понял, что если Эреб захочет — это будет длиться вечно.       Значит, путь один. Закрыть глаза и шагнуть — как шагал уже несколько раз. В касания ее пальцев, в ее улыбку, в пламя ее костра, в запах меда от волос… В воду Мнемозины-памяти — навечно. Говорят, бывали случаи, когда вот так уходили — в горькую или в сладкую. Каменея при этом с виду и оставаясь навсегда в плену воспоминаний — внутри.       Наверное, отец, который уже собрался уходить, углядел на лице сына-предателя что-то не то.       — Не надейся на помощь брата, — предупредил тихо. Танат успел только удивиться: на помощь Гипноса? Надеяться?! И тут Эреб продолжил — и по усмешке было видно, что говорит Посейдон — та его часть, что оставалась в теле. — Он не придет. За такими, как ты, не приходят цари. За Гипносом, за Гекатой, за Хароном — кто-то пришел бы. За тобой — никто.       Да, — подумал Танат, задыхаясь от боли. Ты прав, мой великий отец. Ты, Простофиля, отдавший свое тело за минуту гордости, тоже прав. За такими, как я, не приходят. Не приходят цари — я никому не служу. Не приходят братья — у меня их нет, как у всех чудовищ. Не приходят друзья — им-то откуда у меня взяться?!       И вы неправы, мой отец и Простофиля. В том, как вы сказали свое «Никто». Нужно быть осторожнее, о великий Эреб. Потому что сейчас, когда я слышу звон своих окровавленных перьев, я не могу избавиться только от одной мысли: что вы бездарно деретесь… что мир насмешливо скалится вам в лицо… в лица. Что в этой комнате — не только ты, я и мрак.       Что есть еще кто-то — кто-то вроде Ананки-судьбы, потому что всем ведь известно, что только она бывает невидимкой…       Удар пришел из пустоты внезапно — в тусклый свет факела влетело лезвие адамантовой махайры. Эреб в обличии Посейдона шарахнулся в сторону, взмахнул двузубцем…       Не попал. Бездарь, — подумал Танат, закрывая глаза. Оба бездари. Один атакует мечом с дистанции, второй лупит оружием, с которым сродниться не успел.       Или успел — держит так, будто двузубец с пальцами единое целое. Поворачивается осторожно, спину бережет.       — И кто же это почтил…       — Никто, — с усмешкой влетело в темноту. Хуже адамантовой махайры. Танат мог бы поклясться, что слышал, как отец скрипнул зубами.       — Брат? Ты ли пожаловал?       — А у тебя есть братья, о Древний? — со смешком, непочтительно удивились из темноты.       Древний не стал наносить удар на голос. Покачивал двузубцем будто в задумчивости.       — Так значит, мне звать тебя — царь Олимпийский? Климен Стрелок? Климен Величайший?       — Я больше не царь Олимпа. И не Стрелок. Можешь передать сыну благодарность: он хорошо дергал за ниточки. Правда, Ата бы сказала, что кое-где — не додергал.       Криводушный… думать об олимпийце как о сыне Крона не получалось. Тот был — Владыка и Стрелок. Этот — невидимка и пытался действовать мечом.       Отвратительно, правда, пытался. Вот мелькнула вспышка — полыхнул двузубец божественной тенью. Свистнуло лезвие клинка — вот и еще раз отразил удар. Атаковать в ответ Эреб не стал.       — Мальчик… — рокотнул глубокий голос, совсем уже не принадлежащий Жеребцу. — Зачем ты, мальчик… У тебя ведь нет больше твоего лука.       — Нет, — согласился голос из пустоты беспечно.       — И меча у тебя теперь тоже нет.       Взмах двузубца — и на пол ссыпался прах, когда-то бывший клинком.       — Точно, — согласился голос невидимки. — Но оружие может быть — одно. Мне не нужен ни меч, ни лук. Потому что у меня есть право.       Мрак рванулся вперед, повинуясь приказу хозяина. Отскочил, льстиво извиваясь, подобострастно кланяясь, ощериваясь в сторону Эреба…       — Вы с женой пригласили сюда править Кронида. Меня. До того, как я назначил брата наместником. Не хочешь ли оспорить мое право, о Древний?       Отец молчал. Замер молча и неподвижно, с добродушной, насмешливой улыбкой на губах. Уважаю, — говорила эта улыбка. — Вот это игрок.       — У обоих нас есть право, — промолвил добродушно. — Что ты хочешь, Никто? Трон? Или вернуть тебе брата?       — Хочешь — давай, — согласилась пустота. А потом вдруг породила неожиданное: — А вообще-то — я за твоим пленником. Сам отпустишь или просто с дороги уйдешь? Или сначала уж сразимся?       Стены дрогнули — это засмеялся Первомрак.       — Будешь драться с братом? За чудовище?       — Времена неверные, — отозвалась пустота. — Братья становятся чудовищами. Чудовища — братьями.       Боль отступила от крыльев — отпрыгнула, удивленная. Что он несет, — обреченно подумал Танат. Безумец. Почему не бросит вызов за трон. За славу. Как Владыка.       И мелькнуло — смутной тенью прозрения: он не бросит вызов, потому что знает, что Эреб его не примет. Потому что знает, что будет дальше.       — Что ж, — хохотнуло эхо, а может, тьма, — забирай. Посмотрим, сколько он принесет тебе пользы в том, что будет…       Будет… будет…       Боль ударила неожиданно, с размаху. В ушах отдался металлический звон, шум перьев, тяжкий удар… а потом Танат вдруг обнаружил, что лежит на полу, в луже ихора, и цепи не обвивают запястья, только там, за спиной, будто умирала в агонии какая-то непонятная Ананка: кричала, извивалась от мучений, заставляя его самого корчиться…       Звякнул обо что-то шлем.       — С-с-с-скотина тартарская приапорукая. На прощание, т-т-тварь…       Вслед за этим голос Климена Криводушного, Владыки (бывшего) Олимпа загнул такое, что Танат нашел в себе силы поднять голову из лужи крови.       Смерть, оказывается, можно удивить — когда говоришь такое, что ей не приходилось слышать.       Кронид присел рядом. Набросил на израненную спину плащ (Танат зашипел — крылья отозвались обжигающей болью). Буркнул:       — Ладно, пора выбираться.       И вознамерился сгрести бога смерти в охапку наподобие кокона. Танат сцепил зубы, оттолкнул руку Кронида, медленно, неверно попытался встать. Все равно не получилось самому — пришлось опираться на плечо олимпийца.       Мутило от вкуса собственного ихора, и не хотелось знать — что там с крыльями.       Темнота подземелий давила, накатывалась, подминала…       — Меч, — выдохнул Танат, протягивая руку. — Меч… поднять.       Кронид задержался. Поднял клинок с пола, передал хозяину. Оглянулся на что-то на полу — то ли на цепи, то ли еще на что-то, будто хотел с собой прихватить. Танат воспользовался остановкой, выдохнул хрипло:       — Я должен тебе… Кронид.       Родной клинок ходуном ходил в измазанных ихором пальцах.       Кронид махнул рукой со шлемом, определился и двинулся к выходу. Буркнул по пути:       — Отделал он тебя. Гестия плакать будет.       Танат промолчал. Ноги отказывались идти, голова клонилась на грудь, будто на нее Белокрыл решил чашку нахлобучить. «Гестия… будет» — и хорошо, что будет…       Кажется, нужно было еще что-то сказать. То ли спросить — почему он медлил и не ввязался в бой, хотя нет, это ясно. У него есть лишь право. У Эреба — право и оружие, неизвестно, на чьей стороне была бы победа. То ли сказать, что Кронид бездарно дрался — вышел с мечом, при преимуществе невидимости! И где махайру взял, вообще?       Но сказать получилось лишь самое главное.       — Ты начал войну, Кронид.       Ответ Танату Жестокосердному наверняка прислышался в бреду.       — Ага. Это со мной бывает.       Пути на Олимп он не запомнил.

* * *

      Свет, свет, свет… Огонь — оранжевый, теплый, как ее ладони. Благоуханная губка омывает раны, и запахи луговых трав мешаются с запахами нектара.       У чудовищ не бывает снов — и он не видел снов. Видел Гестию, подкладывающую хвороста в очаг, приносящую воду и целебные отвары. Плачущую. Это было неправильно, тревожно. Кажется, он пытался спросить — какая тварь посмела вызвать ее слезы.       Кажется, этой тварью был он сам.       Еще слышал голоса. Сбивающийся, отчаянный шепот Белокрыла: «А… как он теперь… без них-то?» Вздохи олимпийского лекаря Пэона. Насмешливый голос младшего Кронида — Зевса: «А он теперь хоть на что-то годен?». Ломающийся басок — кажется, божественного кузнеца, сына Зевса: «Нет, мне такое-то… нет, не под силу». При чем тут вообще сын Зевса?       Дневные видения были глупыми, бессмысленными. Ночные были ближе и понятнее.       Там сплетались на камне белые и черные перья. Там он обещал кому-то переломить свой меч, если тот — что? Непонятно. Там он учил мальчишку с черными глазами и волосами драться на мечах — и клинок бился о клинок так, будто они были братьями.       Но если чудовища не видят снов — значит, и это было?       Потом он очнулся, увидел побледневшую, заплаканную Гестию. Попытался сесть. Она уперлась ему в плечи, шептала: «Лежи, пожалуйста, лежи, тебе еще рано, Пэон сказал — еще много нужно, потому что он очень сильно тебя, очень…»       И он смирился. Остался лежать, принимать из ее рук целебное питье, слушать ее песни, замечать — как старательно она не спрашивает его — что случилось там, в подземном мире. Только раз она начала вдруг: «А может быть так, чтобы брат…» — осеклась, мотнула головой, спрятала глаза.       И потом изо всех сил согревала — историями, улыбками, касаниями пальцев, а пару раз осмелилась — прижалась губами, и он почувствовал на них вкус соли.       И силился угадать — почему так прерывисты истории, болезненны улыбки, тревожны — касания пальцев. Почему маленькая блаженная не смотрит ему в глаза? Неужто слишком испугалась? Или печалится по брату? Или вдруг поняла, что позволила подземному слишком многое — и теперь не знает, куда деться от осуждения олимпийцев?       Наверное, нет — иначе с чего бы ей вести себя с этим подземным, как с хрупким сокровищем, объявившемся вдруг на Олимпе. Свалилось сокровище на голову, непонятно на сколько — вот-вот исчезнет, из пальцев выдернут… кто выдернет-то?       Пэон, олимпийский лекарь, заходил то ли два, то ли три раза, но из него ничего вытянуть не удалось: слишком уж трясся при взгляде на Железносердного. В первый раз и вовсе — зашел, понял, что Танат уже в сознании, побелел хуже муки и с мелодичным «ах» осел на кресло возле удивленной Гестии.       — Наверное, он устал, — озадаченно сказала Гестия и подпихнула под голову лекаря узорчатую подушечку.       Усталость Пэона прошла от нюхательной соли, а вот дрожь при виде Убийцы — нет. Стоило лекарю переступить порог и встретить взгляд бога смерти — и тихого, смирного Пэона начинало колотить. Опускал глаза и бормотал: «Ну, да, придется полежать, там же ребра, и ожоги, и рубцы, и я вообще таких ран не видел пока что…». Совал целительные настои, опасаясь приближаться к столику, на котором покоился меч. Когда Танат как-то раз спросил: «Скоро ли я встану?» — лекарь пробубнил что-то непонятное и укатился за дверь.       Танат только хмыкнул вслед — пришло в голову, что смертные так ведут себя у постели умирающих.       Умирать он пока что не собирался. Раны ему перевязывала Гестия, хотя мог бы и сам: руки двигались все лучше с каждым днем. Длинные, бугристые рубцы от плетей мрака и ожогов срастались, на лице и вовсе пропали довольно скоро. Тревожили только крылья — отзывались обжигающей болью на каждое движение. Да еще вгоняла в досаду невозможность узнать — что творится вокруг.       Гестия рассказала только, что Кронид действительно свергнут. И теперь в его дворце, вроде бы, воцарился сын. Не тот сын, другой. Вроде бы, любовник Геры. А еще на Олимпе зачем-то Зевс. Которого тоже пытался свергнуть сын. Который? Аполлон. И еще Гермес. Да, сразу несколько сыновей. А, да, еще там были титаны, но где они — никто не знает… Еще на Олимпе Деметра, потому что за мужем нужно присматривать. И Афродита, которая хочет умолить Зевса не отдавать ее замуж за Гефеста (да, Гефест тоже здесь). Наверное, Деметра тут из-за Афродиты…       — На Олимпе что — так всегда? — спросил Танат, когда примерно представил себе это (картина получалась страшнее стигийских болот).       Гестия вздохнула и развела руками.       Кронид не являлся. То ли его слишком уж надежно свергли, то ли пропадал в подземном мире — закреплял то, чего удалось добиться, ковал из себя царя. Зато несколько раз приковылял Белокрыл — прячась за свою чашу. Шмыгал глазами по комнате и бормотал что-то про Кер, про Гекату, которой с чего-то понадобилось искать помощи Кронида. Про то, что дошли слухи — Посейдон, то есть, отец, собирает войска…       Танат старался не кривиться, вслушиваясь в трескотню брата. Больше вглядывался.       Замечал: бог сна был уж слишком дерганым. Неуверенным, что ли. Будто опасался каких-то слов, не слов — вопроса…       От этих взглядов, уклончивых шепотков, вздохов, опасливости — одеяло начинало казаться тяжелее цепей, а ложе — темницей крепче, чем подвалы дворца Эреба. Сидит узник в темнице — ждет приговора: когда явится палач?       Явился старший Кронид. Пришел под вечер (какого дня?). Жестом приказал выйти Гестии — она вскинулась было так, будто хотела заступить ложе собой… Смешно — оберегать его? Защищать — его? Потом поймала взгляд брата, шмыгнула, съежившись ко входу.       Кронид шагнул к изголовью — туда, где на расстоянии вытянутой руки покоилось черное лезвие — родное, только утратившее в последнее время голос. Протянул пальцы — казалось, сейчас коснется. Танат напряг мускулы — не сметь, Кронид! — но тут Криводушный подался назад и опустил руку. Спросил:       — Что Мойры?       Танат покривил угол рта. Нити в эти дни почти не звали — будто чуткие старухи на Олимпе боялись сунуться со своими ножницами. Знали, что некому будет жать пряди. Пока он не встанет… и что сделает?       — Пэон тебе не скажет, — голос Кронида был сух и безжалостен. Резал — отточенной бронзой. — Твой брат тоже не сунется. И Гестия не решится — из жалости… потому говорю я. У тебя нет больше крыльев.       — Лжёшь, — скатилось с губ бездумно, бессмысленно. Отражением вспыхнувшей внутри истины: лжет. Климен Криводушный. Ата говорила — он с ней дружен. Расплата за сестру… или за тот бой? Крылья Смерти рождены вместе с ней и неотделимы от нее. Как меч. Как сердце. Это было бы все равно, что забрать у Гелиоса — коней, у Геи — возможность рожать, у Ночи — ее покрывало. Они есть, и они горят там, за спиной — или откуда эта раздирающая боль? Не может болеть то, чего нет. Изломанные, искалеченные, какие угодно — но они есть, потому что Смерть не может без крыльев…       Смерть не может без крыльев.       Хотелось рвануться. Взять Кронида за горло, сдавить до хруста — и вглядеться в глаза: отдернуть саван лжи, докопаться до правды. Потом отшвырнуть, брезгливо отряхивая пальцы, хмыкнуть: так и знал. И свести их, нет, лучше расправить, услышать под ними порыв ветра, рвануться прочь от провонявшего амброзией Олимпа, вдохнуть полной грудью, отдаться полёту…       Он выбросил руку, стремясь дотянуться до меча, приподнялся — и почувствовал адамантовую хватку того, кто раньше был Владыкой Олимпа. Кронид смотрел ему в глаза. Протягивал себя на распахнутых ладонях — на, докапывайся! Захотелось вдруг отвернуться — к чему искать подтверждение лжи, если знаешь, что играешь с Атой-сестрой? А вслед за этим пришло осознание: от этого взгляда — черного, острого — не уйти. Быстрее стрелы, острее меча.       …падают разрубленные цепи — извиваются змеями. Плечо принимает груз — сына Нюкты. Под сандалиями звенят железные перья. Спина сына Нюкты — промокший хитон и два искалеченных обрубка, а позади лежит что-то черное, похожие на разметавшиеся тряпки…       — Лжешь, — хотелось сказать опять, и опять, и опять. Сердце прыгнуло в горло, встало поперек — не издать ни звука, ни вдохнуть. Наверное, так умирают чудовища, — подумалось отстраненно. Обращаются в камень, когда сердце перекрывает им глотку. Просто подержать вот так. Чтобы не дать вырваться звукам, которые еще никто не слышал от Смерти.       Вою. Всхлипам. Стонам.       Но я не смерть теперь… что я теперь? Что я — без них, но с мечом? Исторгающий тени пешком? Танат Бескрылый?! Калека, оставленный отцом в наущение остальным — теперь я понимаю, почему он так легко отпустил нас из царства! Кто осмелится выйти против него, после…       Представилось: они прибиты к стене, а может, к древку, вместо флага. Свисают, мертвые, мокрые от ихора… теряют перья. На губах отдался сладковатый вкус ихора, во рту разлился тот же привкус. Танат упал на ложе, закрыл глаза, попытался выбросить из себя видение — распластанные по камням, черные, мертвые… За спиной вдруг откликнулось болью — пустой, будто исковерканное поле, с которого давно убрали урожай. И вслед за этим ударило необратимым: живое так не болит.       Я — Танат Жестокосердный, дитя Ночи и Первомрака. Нелюбимый сын своей матери. Предатель своего отца. Чудовище, которое не может больше летать.       Может только… что?       — Вставай.       В голосе старшего Кронида не было сочувствия. Был — приказ. Не повеление Владыки — что-то иное… какая, впрочем, разница. Есть ли смысл лежать, если то, что нужно залечивать, валяется в подземном мире? Танат стиснул зубы и поднялся — сначала ожгло болью, а потом стало вдруг легко.       Слишком легко.       Нет железного груза за плечами — услужливо шепнуло внутри.       — Бери меч.       Пальцы нашарили верный клинок тяжко, неохотно. Лезвие легло на ладонь — молчащее, тусклое. Не желающее петь.       Криводушный махнул рукой — следуй за мной. Шагнул из комнаты, не оглядываясь, подставляя богу смерти обманчиво беззащитную спину.       Бескрылую спину.       Танат закрыл глаза на миг. Призвал с кресла хламис — набросил поверх хитона, чтобы прикрыть обрубки.       «Похож на бога», — мелькнуло непрошенно. Белокрыл, небось, за такое свою чашу отдал бы.       Отдал бы он свои крылья?       Правда, слуги, которые попадались в коридорах, шарахались все равно.       Вовне день клонился к закату: колесница Гелиоса мчала к горизонту и слепила глаза золото-алым. Колесница Нюкты еще не появилась. К лучшему, не нужно лишних взглядов.       Кронид развернулся неожиданно. Только-только успели выйти на укромную площадку, огороженную со всех сторон деревьями — кто бы знал, что на Олимпе вообще такое есть! И тут под носом росчерком пера мелькнул меч.       Удар Танат отбил больше по привычке, чем от желания отбить. Двинул бровью недоуменно: что, Кронид, решил поиграть в прошлое? Мы уже бились на клинках однажды — и я сказал тебе, что ты бездарно дерешься. Впрочем, ты даже с луком дрался бездарно.       Где сейчас твой лук?       Лезвие сухо скрежетнуло по лезвию, в черных глазах полыхнула сумрачная усмешка.       «Не ближе, чем твои крылья, Убийца».       Танат отразил еще два удара. Не стараясь — просто ведя руку за мечом. Шагнул было в сторону, вот сейчас — крыло на баланс…       Чуть не оступился. Только — чуть.       — Ногой.       — Что?       — Ногу на баланс. И двигаешься так, будто у тебя еще железо за плечами.       Танат скрипнул зубами, шагнул вперед, переходя в атаку, забывая о боли в спине… какое там! Криводушный уходил, будто извилистая тропа из-под ног. Вился под локтем, не сводя насмешливого взгляда.       «Сверху! Прикройся. Атакуй. Руби. Слева. Уходи!» — прорвалось вдруг из взгляда Кронида — неверным отзвуком, эхом, как из далекого прошлого…       В наставники и ученики поиграть вздумал? В тот раз не получилось — решил наоборот?       «Чего тебе нужно, Кронид? Я говорил, что должен тебе. Я не отступаюсь от своих слов».       Скользнул под лезвием, по привычке едва не попытавшись отразить его крылом. Заблокировал меч Кронида сложным приемом — тот высвободился почти сразу, атаковал — жестко, мощно…       Меч робко пропел под пальцами.       «Не решил ли ты опять учиться мечному бою?».       Свистнул ксифос Кронида в ответ — кто у кого еще поучится! Да, — согласился меч в руках у Таната. Увидим — кто у кого.       Кто кого.       Железо и черная бронза. Серое острие взгляда против черного щита.       Вопросы — против ответов.       «Что задумал Эреб?»       «Спроси Эреба. Или себя, раз уж ты теперь Владыка подземелий».       Если ты решил научиться задавать верные вопросы, невидимка, — то дерись уж на мечах. Это у тебя выходит лучше.       Что может задумать Эреб, у которого ты отобрал трон? Я говорил тебе: ты начал войну. Я сказал это сразу же, что еще ты хочешь услышать?       Что он соберет против тебя войско из всех, кто недоволен Кронидами? Что он пригласит под свои знамена остатки титанов, кого-то из морских, кого-то из подземных? Что он, вполне возможно, наведается к своей сестре Гее с просьбой породить новых чудовищ?       Что он попытается открыть Тартар, куда ты запихал столько преданных тобою союзников?       Кажется, на этот вопрос ты знаешь ответ, Кронид.       Звон клинков. Сшибаются два взгляда — железо с черной бронзой. Острие меча — в одном.       В другом должна быть стрела, только вот ее нет.       «Можно ли вытащить из брата эту…»       Накрест лезвия! Противники замерли лицом к лицу. Один смотрит пристально, изучающе. Губы второго чуть скривлены — не поймешь, улыбка или гримаса.       «Великий Эреб — не иголка, чтобы его можно было выдернуть. Он не отдает то, что забрал. Твоего брата больше нет. Смирись с этим».       И думай о том, что тебе повезло — у тебя есть еще брат… сын… сестры. Если ты не Владыка — значит, теперь уже есть. Чудовищам вот не положено: ни братьев, ни родителей, ни…       Вспомнилось вдруг: Гестия сидит рядом, омывает щеки душистым отваром, губы нектаром смачивает. А в покой, кряхтя, лезет боком что-то белокрылое, воняющее маком: «Так это… может, бульона? Тут еще Гермес фруктов у Деметры накрал…»       Танат моргнул — привидится же такое! Чуть не пропустил колющий снизу. Отпрыгнул, ушел, крутанулся, показалось — неожиданно легко.       Свист клинка Кронида почувствовал, узнал кожей, взметнул лезвие навстречу. Мышцы разогрелись, и медленно, по капле возвращалась прежняя быстрота и гибкость.       Меч противника не отставал. Вопросы — тоже.       «Как можно лишить его тела?»       Лезвие меча Таната изловчилось — куснуло Кронида в запястье. Потому что нечего драться бездарно.       «А как можно лишить тела бессмертного? Отсеки ему голову. Поруби в куски. Швырни в Тартар».       Не тот, — свистело лезвие насмешливо. Не тот. Не тот вопрос. Потому — не тот ответ. Спроси же, спроссси жжже…       Нет? Ну, тогда получай в лицо ответ без вопроса.       «Если, конечно, сможешь к нему подойти».       Можно летать без крыльев? Меч полагал, что можно — легко порхал в воздухе, отражая удары Кронида. Дразнился, постукивая о бронзу — стремительно и насмешливо.       «Великий Эреб — не Крон, который допустил встречу с тобой лицом к лицу. Он о тебе наслышан. И он знает, что ты единственный, кто может ему противостоять. Он не допустит новой встречи. Зашлет шпионов. Вышлет войско. Будет строить козни, интриги, плодить рати чудовищ. Истреблять твое царство. Но он сделает все, чтобы не допустить встречи с тобой».       Железо клинка теперь взвизгивало — сухо и яростно. Что, Кронид? Ты показал, что у тебя есть шлем-невидимка. Очень может быть, что Эреб знал об этом и до того… но ты ему об этом напомнил.       Он окружит себя такой охраной, что невидимка не проскочит. Он сделает так, чтобы и шлем твой был бесполезен — и что будешь делать тогда, Кронид?! Безоружный?       «Ну, почему безоружный — вот, на мечах сражаемся…»       Танат качнул головой. Что у этого невидимки после свержения случилось с головой? Или уже и так — было?       Он собирается во второй раз лезть на Великого Эреба, вооружившись мечом?  — Это смотря насколько он — великий. И насколько — Эреб.       Скрежет. Звон клинков. Отступить — отпарировать − нырнуть под острие — уйти от колющего — опять в атаку… Зная, что кончится одним. Той же фразой, что и тогда, когда дрались — лук против железного клинка.       Ты бездарно дрался, Кронид. Ты не держал тех, кто может ударить, как можно дальше. И теперь у тебя нет лука.       Ты бездарно дрался, Криводушный. Ты встретил того, кто сильнее тебя. Прямее тебя. И у тебя больше нет царства.       Ты бездар…       — Бездарно дерёшься.       Гневно звякнуло лезвие меча — услышавшее эти слова не от того, кто должен был их произнести. Танат двинул бровью — с какой стати бездарно?       — Потому что… без крыльев? — выговорилось через силу.       Клинки взвизгнули, еще раз скрестившись.       — Не ожидал, что ты будешь только обороняться.       Это он не про бой, понял Танат. Про вопросы.       Хочешь атаки от меня, Кронид? Получай — железную, черную.       «Зачем ты явился за мной к Эребу?»       — Дурной вопрос. У меня Гестия в покоях рыдает, что ее жениха Тартар знает, куда утащили. Может, и Тартар не знает.       — Я не сватался.       — А мне так показалось — очень даже.        Отбил, — признал Танат. Задает вопросы он не особенно хорошо — а оборона глухая. Щит — не меч.       — Хочешь породниться с Эребом и Нюктой?       — И без того с твоим папашей породнились… дальше некуда. Через Посейдона.       — Ты начал войну, придя за мной раньше времени.       — Пришел бы позже — он бы тебе еще что-нибудь оттяпал. А мне перед Гестией потом неудобно.       Тени подвинулись умом — показывали что-то свое на траве. Двое мальчишек носятся в тренировочном поединке. Развеваются короткие хитоны, летят по ветру волосы.       — Я привык платить, Кронид. И я спрашиваю еще раз. Какой службы от меня ты хочешь? Стать на твою сторону в войне? Может, ты заметил, но я теперь…       Шелуха слов ускользнула. Какое подобрать? Калека? Бессилен? Бесполезен? Что толку от бога, который может только сражаться как мечник?       — Дурак, — подобрал вдруг слово Кронид. Поднял меч, показывая: бой окончен. — Хочешь в небо — сходи к Гефесту. У племянника хорошо получается ковать крылатые сандалии. А не хочешь…       И исчез, не договорив. Растворился. Шагнул, видимо, по-божественному. Намекая: хочешь — можешь вслед орать, что ты родился с крыльями. Что никогда не ходил без них.       Кроме того вечера, когда шагнул на зов Гестии. Не когда зажег огонь. Танат потер лицо, уселся на зеленый олимпийский пригорок. Пригорок перекрасился в алый последними лучами солнца. Опять накатила слабость — странно, пока дрался, здоровым себя чувствовал. Нужно будет наглотаться нектара — и крови, что ли, чтобы побыстрее заживало.       За спиной была гулкая пустота и ничего не отзывалось — и это было страшнее боли.       — Брат ушел? — спросила она шепотом. Подошла, пристроилась рядом на траве. Потянулась ладошкой посмотреть — есть ли жар.       Танат молча кивнул. Хотел добавить что-то. То ли о том, что Кронид сволочь, то ли о том, что он безумнее Лиссы. Потом мысленно махнул рукой — маленькая-то блаженная уж наверняка знает.       А на лице у царевны был вопрос. Нет — море вопросов. Так и прыгали вокруг побледневших за последние дни веснушек. О чем они тут говорили? Аид сказал, да? Можно ли теперь как-то согреть…       Танат кивнул, закрыв глаза, чтобы в них не лезло алое солнце.       — В общем, я… посватался.       Гестия ойкнула и еще раз потрогала ему лоб. Наверное, полагала, что он бредит.       — И в общем, твой брат не против, — продолжил Танат спокойно. — Поэтому если вдруг ты не желаешь такого мужа, царевна…       Он приоткрыл глаза и успел заметить, как она вспыхнула до корней волос — ярче закатного солнца и собственного пламени. Потом вскинула на него ясные, лучащиеся глаза.       — Я вышла бы за тебя, даже если бы брат был против. Только… ведь будет война.       — Нет, — спокойно и звучно сказал Танат, вглядываясь в окровавленный закат. — Войны не будет.       — Но брат… то есть, Эреб…       Нужно будет научиться ходить по-божественному, — подумалось Танату. Скоро Мойры опять возьмутся за старое.       Ладошка Гестии согревала ладонь.       — Войны не будет, потому что твой брат не даст ей начаться.       Она встрепенулась — с робкой надеждой. Прошептала: «Как?»       Танат пожал плечами. Сердце выстукивало непонятное — «Будет, будет, будет». А в памяти договаривались слова. Его собственные слова, брошенные в лицо Крониду после первого боя.       Пророчеством — только теперь уже не для старшего сына Крона.       — Бездарно дерёшься.       — Почему это?       — Потому что однажды тебе встретится тот, кто решит пожертвовать собой. И ты проиграешь, даже не промахнувшись.