* * *
— Не придет, — хмыкает Аполлон. — Эти подземные… И поворачивает голову, чтобы поймать прищур Таната Жестокосердного. Который стоит от Аполлона за два шага и желает знать — что там не так с подземными? А по правую сторону — за два шага Гипнос. Обложили Аполлона со всех сторон. Аполлон кривит губы. Аполлон полагает, что достоин лучшего места — не кто-нибудь все же, а почти что Владыка Морской! Вполне может стоять рядом с Зевсом, а приходится — торчать неподалеку от златого трона, в компании других детей Зевса… и всяких разных подземных. А неподалеку от Зевса стоит Ифит — олицетворение моря, гиматий пеной белоснежной вышит. Еще стоят Сила и Зависть — сынки подземной титаниды Стикс. И еще сама Стикс — в черном доспехе, будто на войну собралась. Серые глаза сверкают грозно. Должен бы быть еще Климен — свергнутый царь Олимпа. Да он ведь теперь — Странник, вот и странствует не пойми где. Может — далеко, а может — в зале за спинами, не разглядишь. — Придет, — шепчет Гермес и от нетерпения взлетает на пару локтей на своих сандалиях. — Гипнос говорил: непременно придет… Ну, конечно, придет. От торжества над противниками не отказываются. Противники отказались мериться силой! Запросили переговоров, торговаться полезли! Тут не просто пойдешь — опрометью пролетишь, вон, шаги в коридоре — дробненькие, будто смешочки… Распахиваются двери. Щурятся глазки — мутные заводи в рыжих ресницах. Полыхают, отражая золото зала, реденькие волосы — как у полинявшего лиса. Ты явился, наконец, Мом Правдивый Ложью. Выступил на свет перед всеми — после того, как так долго свивал длинную, черную нить, ведущую в Подземный мир. Прошагал по коридорам — не кривляясь, важно и мерно: не кто-нибудь идет — сын будущего Владыки Мира! Только вот уже в тронном зале не утерпел — выдал прежнюю натуру. Подмигнул Аполлону — мол, извини, не вышло. На Ифита бросил взгляд искоса: видались? Нет, с тобой не видались, а с матерью твоей пришлось. С удовольствием перещупал глазами всех остальных в зале, а потом и до Таната добрался — расплылся в паточной улыбке: — Радуйся, брат! Мало работы сегодня? Или без крыльев не успеваешь? Так я могу, если надо, передать — вдруг да обратно приделаете, у вас же мастера тут… Молчание в ответ. Гестия касается локтя своего жениха: не нужно, слышишь, не нужно… И Убийца вместо лезвия меча шлет вперед только взгляд — с размаху. Только что этот взгляд Мому Злонравному! Вон, ухмыляется, рассыпается в извинениях: — Ах, простите-извините, Владыки, с родственником заболтался — давно не виделись, да и кто знает, когда придется… Хайре, о Великий Зевс! Скажи, величать ли мне тебя Громовержцем? Сестрица Осса-Молва утверждает, что Громовержцем нужно величать другого — того, у кого стрела… Хайре, о Ифит-Кифаред, хайре! Мом измывается. Ломает гнусную комедию, кажется даже — вынуждает ударить, да что там ударить — в Тартар себя забросить! Эй, три царя — прежний, нынешний и будущий — не хотите ли посланца оскорбить и потом с его господином побеседовать? А еще лучше — с войсками этого господина? Не хотим. — С кем же мне здесь разговаривать, о великие? С кем переговоры вести? Тут… понимаете ли, глаза разбегаются. Может, уж на трон кто-нибудь сядет, чтобы полегче-то было? Или жребий бросите? — Со мной. Выскочил все же из роли вечного шута — дернулись губы, ноздри раздулись… Зашмыгали мутно-болотные глазки: как поддеть? Над чем подшутить? Хитон вот небогатый, серый, да и гиматий темный, как на траур, да и венца не видать (вместо венца — седина влезла в волосы, я ее и не просил — а влезла). — Можешь повыламываться еще, сын Эреба. Найди себе мишени для насмешек. Я подожду. — Да где нам уж, — зазубоскалил, заюлил льстиво, — где нам уж, маленьким… Ох, не гневайся, Климен Мудрый… Климен Странник. Я только… ходят вот слухи, что тебя свергли, а переговоры с тобой… или ты — не как царь, как глашатай? Тогда, конечно… А сам — шмыг-шмыг мышами-глазками: не удалось ли рознь посеять? Зевс призадумался, Ифит… а, что Ифит. Морской, наверное, песню новую сочиняет. Только вот у Климена Милосердного физиономия какая-то уж слишком безжалостная, а ухмылка — того хуже. — Тебе, верно, забыли сказать, что я нынче тоже Владыка. Владыка подземного мира, имеющий на него законное право. Проверим мое право, Мом, сын Эреба? Ответить Мом, сын Эреба, не успел. Безмолвный приказ царя — я хорошо научился приказывать за годы на троне! — острым ударом подсек коленки послу Эреба — и тот с размаху ткнулся носом в пол. Второй приказ придавил спину, прижал, притиснул к полу. Нерадивого раба — перед царем. — Может, мне поискать еще доказательств, сын Нюкты? Ты, кажется, любишь забавлять народ — не хочешь ли сплясать? Или предпочтешь извиваться на этих плитах, показывая срам? Мы посмотрим и посмеемся. В болотной глубине глаз подняла головы, распустила капюшоны многоглавая злоба. Зашипела неистово: «Не прощщщщу, посчитаюссссь» — пока божок отлипал разбитым носом от белых плит пола, пока ихор утирал. Выплеснуться вовне, отравить воздух злобе мешал страх. — Ты мастер доказывать… Владыка. Своему брату ты тоже хочешь что-то доказать? — Не доказать. Предложить, — развел руками, делая шаг вперед и перекидываясь — из Климена Криводушного в Климена Милостивого. — К чему он хочет идти на нас войной? На нашей стороне немало славных бойцов. Потери понесут все. Разве не проще поступить разумно и договориться? Смешок запрыгал у Мома в глотке — вырваться побоялся. — Ты отнял у Посейдона вотчину, которую сам ему отдал. Изгнал его и вынудил искать помощи на стороне. Что теперь ты хочешь предложить ему? Мом Злонравный все же не может без лжи. «Твоего брата больше нет», — сказал Танат, прозвучало в смешке Гекаты. «Твой брат еще здесь, — лживо глядит из глаз Мома. — Он тут, ты воюешь с ним». Только вот я бывший ученик Аты и различаю ложь издалека. — Мир за мир, — получилось двусмысленно. — Пусть поклянется не посягать на небеса и землю. Не начинать войны. Взамен я откажусь от владычества и отдам ему подземный мир в вечное владение. Я поклянусь никогда не выступать против… брата и против подземных владык. Я поклянусь в этом Стиксом. Глаза у Мома, Правдивого Ложью, сперва полезли из орбит, потом блеснули алчно. Будто лис курицу увидел: такое предложение! Вотчина отца — с Вратами Тартара, со всеми подземными богатствами, со всеми ратями чудовищ! — возвращается обратно. Да что там — в руки плывет! Да что там — еще и основной противник, единственный противник с дороги сам убирается. Что, у этих Кронидов настолько все плохо?! Хуже некуда, — отвечаю я глазами. Хуже некуда. Мы не готовы к войне. Даже не так: мы ее не хотим, мы же не с кем еще не воевали по-настоящему, я всегда успевал предотвращать… Я готов на все, чтобы ее избежать — даже на то, чтобы оплатить это такой ценой. Меньшее зло — отдать подземный мир в руки его создателя, накинуть вечное ярмо рабство на всех жильцов, от чудовищ до Гекаты… и этим спасти Олимп и море. Два царства — за третье. Мир на земле и в воде — за подземный мир. Легкий шепот — ночной птицей скользит между присутствующими. Одобрительный — у олимпийцев и морских: да и правильно, войны не будет, в подземном мире сядет Посейдон, почему нет? Подземные — те, кто знает, чем для них обернется владычество Эреба — глядят пораженно, сурово, обвиняюще. Гипнос губами шевелит — слова связать не может. Стикс кромсает леденистым взглядом, ее сынки костяшками скрипят… Подлость — тяжкий груз. Вон, аж Мома пришибло: не ожидал, что я так откровенно… Да, Правдивый Ложью, я откровенен, я очень откровенен. Разве не подлость — драгоценное качество Владык? Получи: я олимпиец и ценю подземный мир куда дешевле, чем небо и море. И потому готов заплатить им — и еще своим невмешательством в то, что будет творить в нем Эреб. Я готов укрыть Эреба за лучшей из клятв. Оградить его от себя черной, ледяной стеной Стикса — как тебе такое?! Очень даже. Мом кивает — понимаю, как же. Олимпийцы… вы все такие… олимпийцы. К такому-то подлецу даже уважительно обращаться хочется. — Я передам твое предложение… о Мудрый. Что еще? — От своего брата я потребую той же клятвы. Клятвы, что он не пойдет войной на небо, землю и море. Ага, ага, кивает Мом. Посейдон уже точно никуда не пойдет. Посейдону через пару месяцев уже вообще ничего не надо будет — сколько там того Посейдона теперь осталось? А потом, когда его не станет совсем — мы и посмотрим. — И это я тоже передам… о Мудрейший. Хочешь ли ты передать еще что-то? — Такие договоры не заключаются через посланцев. Если Посейдон согласен с моим предложением — пусть явится во дворец отца к горе Офрис. И мы скрепим наш договор клятвами и пиром, как того требуют традиции. «Ну, так я и знал», — цветет на физиономии у посланца Эреба. Вот ведь коварный Климен — собирается выманить Первомрак к Офрису, когда тот совсем не собирается с ним лицом к лицу встречаться. Ага, сейчас. А такое видел?! — О хитрейший! Но кто может поручиться, что это не ловушка?! — Поручусь я. Я клянусь, что не подниму руку ни на своего брата, ни на подземных Владык, когда они прибудут во дворец к Офрису. И никто из зримых или незримых не посмеет сделать того же. Мом Правдивый Ложью вскидывает бровки — сейчас недоверие выкажет. Но тут падает последнее, неотвратимое: — Стикс, услышь мою клятву, — и все возражения застревают у божка в горле. Льется, медленно падает ледяная вода из черной чаши в руках древней титаниды. Сама титанида смотрит пристальным, судейским взглядом: клятва принята. Нерушимая, вечная клятва, вернее которой нет — и значит, Посейдону или Эребу ничего не грозит во дворце на горе Офрис. И значит — Мом Правдивый Ложью, пораженный и с расквашенным носом донесет мое предложение до Эреба — самое лучшее, самое соблазнительное предложение, я ведь так хочу мира, что готов за него отдать целое царство… И значит, мы с моим бывшим братом заключим договор. И я куплю мир. Ценой меньшего зла.* * *
Не хочу никого видеть. Смешно — видеть-то как раз нужно. Распоряжения отдавать, планы строить. Приказывать — что да как. Но у меня это началось с того дня, как от Эреба пришел ответ: он согласен на договор (еще бы он был не согласен, когда я Стиксом поклялся). Тогда вдруг оборвался стук сердца, наступила глухая пустота, а потом я понял, что никого не хочу видеть. Хочу только — сидеть с закрытыми глазами, различать оттенки темноты — может, хоть Ананку свою услышу… Нет, молчит, недоуменно как-то. Раньше я думал — если я ее любимчик, то она со мной как-то чаще и разговаривать будет. Видно она, наподобие одного мечника, считает, что слова — это шелуха, только вот как разговаривать с Ананкой взглядами?! Это что-то уж совсем сказочное — из песен аэдов, перешептываний, которых теперь стало куда больше. Из сплетен. Спасибо еще — Эреб ответил быстро, Зевс и так устал отвечать — почему договор буду заключать я, а не он. Потому что ему есть чем платить, — отвечал Зевс. Потому что старше. Потому что мудрый. В последнем все были полностью уверены — что на Олимпе, что на поверхности. Сам Зевс качал головой — как ты их… И с клятвой. И с малой ценой — с подземным миром (да пусть там как хочет, так и правит в подземном мире, лишь бы к нам не лез). Мудро, брат, мудро… Мудро, дядюшка, мудро, — напевал Аполлон, шептал Гермес, бормотал Гефест. Гера — и та ляпнула это словечко. Ифит, правда, прятал глаза. Жалостливый. Да еще Гестия плакала, но с ней я почти не виделся — потому что и не хотел никого видеть. Гипноса, например, особенно не хотел — а белокрылый все же шастнул, сообщил мне, что я сволочь. — Откупился нами, значит, — прошипел сквозь зубы, удивительно похожий в этот момент на близнеца. — Да если б я знал… Стиснул чашу так, что она треснула, махнул рукой — и больше на Олимп носа не казал. Видно, полетел подземных предупреждать о моем неизмеримом вероломстве. Могу себе представить, что начнется в подземном мире — кто на сторону Посейдона переметнется, кто начнет искать способ отомстить Крониду и внешнему миру… Ехидна, например, каких-то новых чудовищ сходу нарожала, а Геката потихоньку новые яды принялась изобретать — это мне уже племянник-Гермес нашептал, который мотался в подземный мир по моим поручениям. Я сам не ходил: смаковал последствия своего решения. Слушал — слухи распоясались, Осса-Молва тоже предвкушала скорое владычество Эреба и пустилась во все тяжкие. Чувствовал — сладкое олимпийское вино, которое становится кислым во рту, и запах благовоний и фруктов, и пронизывающее весь дворец возбуждение: скоро — малой ценой, меньшей кровью, за нас… Быть обмену! Клятва! Быть обмену. Малой ценой. Меньшей кровью. Подлостью. Вероломством. И над всем — клятва: страшная, нерушимая, и скоро пора к Офрису. И никого не хочется видеть. Сегодня — а это уже сегодня — пришлось разве что с Убийцей перевидеться. Разговора не вышло: я не разговаривать шел. — Ты говорил, что должен мне, — сказал я с порога. — Мне нужно от тебя две вещи. Две вещи — требование и просьба. Для всех — и за меня. С Ифитом я еще раньше поговорил, с Герой — не стал: трудно говорить с тем, кто слишком хорошо тебя знает. И все равно ведь увидимся: сестра, как и остальные, будет там, на Офрисе… Уже там, на Офрисе. Туда, наверное, даже слуги сбежали. Посмотреть на великую мудрость — как я навеки отдам подземный мир за небо и море. Аполлон отбыл, я слышал, Зевс — еще раньше: там же нужно все обустроить для торжественной встречи с якобы братом. Может, Афродита осталась, или Гестия — не знаю. Сижу у себя в покое и готовлюсь шагнуть на Офрис — шлем под локтем, так и подмигивает: исчезнем, да? Зевс полагает, что мне придется исчезнуть после этого решения. Потому что вызвать на себя гнев всех жильцов всего подземного мира — это не шуточки. Брат даже предлагал помощь (а то там Геката, да и вообще, народ мстительный). — Я уж как-нибудь сам, — ответил я. И сейчас вот сижу — безмолвно спрашиваю шлем: хочешь — исчезну?! И не отвечаю, как и куда. Может, в страну невидимок: мне видеть-то никого не хочется. Кроме, разве что… — Дядя… я не вовремя? Да? Ты всегда вовремя, Ананка моя. Смешно: знал же, что во дворце, мельком вот любовался… все не мог выбрать времени, поговорить. Хорошо еще — Ананка мудрая, пришла сама. Опять накинув капюшон, из-под которого так и просятся на волю медные пряди. Опять — отчаянно краснеющая, так что мне даже и любопытно: а под плащом-то и на этот раз столько же одежды, сколько тогда, в пещере? Хаос знает, что за мысли перед Офрисом в голову лезут. — Я… хотела раньше, но все не получалось. Сначала мама, потом Афродита, и… все говорят: ты так занят, у тебя же эти переговоры, Посейдон… — Для тебя я всегда найду время… дочь брата. Может быть, ты хочешь еще о чем-то попросить меня? Наверное, я пугал ее. Слишком пристальным взглядом, слишком вбирающим… как там говорят — два Тартара, не глаза? Может, так. Но она все краснела, не сразу вспомнила — вот, капюшон откинуть надо… глаза прятала, будто, как в прошлый раз, стояла передо мной обнаженной. — Попросить? Нет, как я… ты и так столько всего… лишь поблагодарить. Я же знаю, что все это ты — что ты просил за Аполлона, хотя Зевс хотел судить его… и за наш брак ты тоже просил… Ты примешь от меня дар? Во рту пересохло: вспомнилось — падает плащ с белых плеч, раскидываются волосы, скрывая грудь… — Такой же, как ты предложила мне в тот раз, племянница? Ты играешь с огнем. Я ведь знаю, что мне предстоит сегодня… я же могу и согласиться. — Тетушка Гестия играет с огнем всегда, — ответила Кора тихо. — И ей ничего не бывает. Я помню, что ты не взял тогда то, что я предлагала… и приготовила другое. Вот: я сама придумала, как это должно выглядеть, а Гефест сделал… Фибула для плаща — половинка граната. Мигают полупрозрачные алые зернышки — цвет крови и форма слез, ах, какое сочетание… Фибула чуть подрагивает на девичьей розовой ладони, и гранат кажется живым, только очень маленьким — вот-вот соком истечет… — Говорят, гранат — символ твоего мира. Того, куда ты… где ты… ну, который ты… Мама рассказывала мне: Гея прорастила там гранаты на крови своего сына — Офиотавра. И мир принял эти деревья — они заплодоносили там… во тьме и пламени. Знаю, видел. И неспешно беру брошь с твоей ладони, моя Ананка — каменный гранат, символ крови Офиотавра, ягненка на алтаре чужой игры, жертвы… Беру медленно, стараясь продлить прикосновение. Глядя на твое вспыхнувшее лицо. — Спасибо… дочь сестры. Я предпочел бы еще один поцелуй, но это уже — много. Много — даже видеть тебя сейчас, перед тем, как мне идти на арену. Перед тем, как… Гранат на ладони хранит тепло ее руки. — Я… еще хотела сказать тебе, что я не верила. Когда Аполлон говорил: нужно бежать… рассказывал, как ты жену бичевал, я все равно… знала, что все не так. И я просила его — не ходить, не поднимать бунт. Он не слушал, а я не знала, как остановить его… мы даже поссорились, и когда я вернулась к матери — я думала принести обет, стать девственной богиней… Слова — несвязные, как мои мысли. Падают, падают… Значит, ты не принадлежишь Аполлону — где же твоя любовь к нему? Ты шепчешь: «Я боялась, я так боялась» — и я вижу, что боялась не только за Аполлона… правда? За меня?! — И я знаю, что они опять все ошибаются, Владыка… дядя. Когда думают, что ты отдашь подземный мир Эребу. Они все ошибаются, ты не такой. Только мне кажется, что ты… сделаешь что-то страшное. Скажи, это так? Что же ты делаешь, стрела моя, куда же ты целишь, я — так много лгавший в своей жизни — совсем не могу тебе лгать, когда ты так близко, с горящим румянцем на щеках, с красными от бессонных ночей глазами — неужто ты тревожилась за меня и не спала? Хочется в это верить. — У тебя доброе сердце, Кора. Но иногда даже то, что кажется страшным — малая цена. Малая кровь. Тебе ли не знать этого — ты собиралась бежать с Аполлоном, несмотря на гнев Зевса, а возможно и мой. Разве не малой ценой за любовь тебе казались любые лишения? — Так ведь то за любовь… Спрятала глаза — воин в бронзовом шлеме волос. Вскинула снова — глядя пронизывающим взглядом. — Ты странно говоришь… дядя. В прошлый раз ты говорил: у Владык не бывает любви. — Да. Я больше не Владыка. Спроси кого хочешь — я свергнут с Олимпа, и даже подземный мир я обещал Посейдону. — И значит, ты теперь можешь… — Могу, — сказал я спокойно. Вдруг стало легко, и покатилось в неведомую пропасть — предназначение, решения… сложные пути. Жаль только немного — я не Крон, не могу длить мгновения вечностями. Например, это: она смотрит мне в глаза, наклонилась — как стрела, готовая лечь на тетиву… — Что же ты будешь делать теперь, дядя… Аид? Когда у тебя нет царства, и ты можешь любить? — Исчезну, — сказал я почти что весело. — Скроюсь от дрязг Олимпа, войн, пиров… всем нам иногда хочется уйти от своей судьбы, да, Кора? Прими от меня это — если вдруг такого захочется и тебе. Она вскинулась непонимающе, когда я положил ее ладони на шлем. Хотела было протестовать… И этот миг я прижался губами к ее лбу — услышал аромат цветов в волосах. Отвернулся, легко шагнул, чувствуя, как греет плечо фибула в виде граната. Не в коридор. Не в соседний покой. На Офрис.* * *
Гранитные пещерные залы — в десять ростов, задерешь голову — потеряешься. Грубые колонны. На барельефах — Крон, оскопляющий отца. Дворец не был достроен, когда я сверг Крона и воцарился на Олимпе — и я приказал отделать его хоть как-нибудь. Как знал, что пригодится. Главный зал — разбавленный факелами полусумрак, сыроватый и настороженный. Эхом отдаются шаги. Мои шаги — легкие, спокойные. Будто и груза за плечами нет. Так, наверное, настоящие цари ходят. Те, что легко и без колебаний кидают тысячи жизней на алтарь. Те, что отмахиваются — да ведь это же только жизни из подземного мира, чего там! Те, что готовы продать и предать всех и вся, кроме себя самого, и потому так легко разбрасываются клятвами Стиксом. И все знают: такая клятва нерушима. Ибо себя самого цари предать не в состоянии. Его шаги — медленные, тяжкие, неторопливые. Шаги того, кто знает: он неуязвим. Облечен в нерушимую клятву, как в доспехи. Никто, — звучат шаги. Никогда, — отдаются по гранитному полу. Никто, никогда, никогда… Посейдон нынче — в черном. Посейдона нынче не узнать. Тьма волос — укрощена, мертво течет на плечи. Тьма усов и бороды обрамляет бледное лицо. В глазах — тоже тьма: густая, многолапая… Во тьме — торжество. «Как я тебя, братец…» Да, брат. Я надеялся на это. Что ты еще — хоть немного ты. Будь Эреб целиком собой — он бы, наверное, понял. Ты, как и остальные здесь — не понял бы ни за что. И потому ты идешь с таким торжеством — плечи расправлены, шаги величественны. Взглядываешь на Стикс — свидетельницу твоей неуязвимости. Того, что никто и никогда не нанесет тебе удар. И свидетельницу того, что я отдаю подземный мир в твои руки. Тишина. Взволнованное, растворенное дыхание. Жертвенник посреди зала — сложенный из грубых камней, с черной, холодной водой на нем. Тот, на котором мы сейчас скрепим нашу страшную, нашу нерушимую клятву. Вот мы сближаемся — и ты идешь без опасения. Встречаешься со мной глазами над жертвенником. — Радуйся, брат. Наверное, ты сейчас выглядишь куда царственнее меня: я одет как странник. Хламис дорожный, простой хитон… фибула только — гранатовая. Кровью запеклась на плече. Вязкие, ледяные воды застыли в чашах. Ждут наших слов — скрепить нерушимыми узами. Воды, которых так боятся бессмертные, которых так боишься даже ты, о Первейший, что ты поверил, что я готов отдать мир, только чтобы не окунуться в эти воды. Ты, как и все, поверил, что я поступил мудро. Прости. На самом деле я поступил безумно. Характер скверный, наверное. — Я готов принести клятву, брат, — кривятся в улыбке губы бывшего Посейдона. — Где же жертва, которой мы скрепим ее? Сейчас будет. Я обещаю тебе, мой средний: сейчас будет. Прости меня, брат. Так уж вышло, что я собираюсь купить мир для всех. Для неба, земли, подземелья. Малой кровью. Ты ждешь от меня ответа — и вот он: блещет холодным огнем в правой руке. Мелькает — легкий, давний подарок Левке, отданный сыну и призванный ненадолго в час надобности… Вонзается тебе в грудь. И ты падаешь на колени, бывший брат. Смотришь с недоумением, а потом с ужасом на меня снизу вверх. На Климена Криводушного. Климена Вероломного. Климена Клятвопреступника. Сломавшую самую страшную из Клятв, будто хрупкую веточку. — Что… ты… делаешь? — шепчешь ты голосом Посейдона, не Эреба. Глядя в мои глаза, которые ничего тебе не подсказывают. — Жертву приношу, — деловито отвечаю я, и в левой руке возникает второй мой ответ — клинок. Не жертвенный нож — черное, чуть изогнутое, кровожадно напевающее лезвие. Лезвие смерти, после которого не заживают шрамы. Взятое у владельца ненадолго, с возвратом. Эй, где крик «Благоговейте»? Нет? Жаль. Такое жертвоприношение намечается. Брызжет благоуханная кровь — брат брата… слышен тяжкий удар, звук падающего тела. Ихор заливает плиты, и на алтарь падает голова Посейдона — рот яростно приоткрыт, глаза распахнуты, будто в колесничной гонке кому проиграл… А из тела вместе с ихором вытекает черное, многолапое… тьма, яд подземного мира. Стелется по плитам, будто покрывало Нюкты, норовит с собой уволочь, только где ему. Клятвопреступника и братоубийцу так просто не уволочешь. Тяжел груз сделанного — с места не сдвинешь. Кажется, великий Эреб что-то орет, отчаянно пытаясь влезть в каждого из присутствующих. То ли о том, что я сволочь, то ли о том, что я проиграл, то ли о том, что никто и никогда… Никто. И никогда. Не нарушал клятву Стикс осознанно. Не давал ее с умыслом — чтобы нарушить. Не использовал ее как приманку. Да, Великий Эреб. Никто и никогда. Подумай об этом там, в своем дворце, где ты скоро снова окажешься спящим. Когда растеряешь силы на… сколько, век? Меньше? Можешь утешаться тем, что я проиграл. И остальные бессмертные глядят на меня с ужасом. Мне даже кажется — кто-то кричал из этой толпы, пытаясь меня остановить. Пригрезился даже вскрик — голосом Коры… Но теперь — теперь они молчат. Будто меня уже окутывают черные воды Стикса. Будто между мной и ими уже нет ничего общего, будто проложена незримая черта, через которую не шагнуть: девять лет зачарованного, ледяного сна. И девять лет смертности, из которой еще никто не возвращался. Может, только на одном лице я вижу не ужас, но уважение. Стикс Подземная прищурила серые глаза — что-то особенное разглядела в клятвопреступнике. Не торопится поднимать руки, напускать ледяные волны. Стоит. Молчит. — Прощайся, — говорит потом. — Мои воды будут ждать тебя. С кем прощаться? Я для них все равно что уже исчез. Стал невидимкой на глазах у всех — вот разве что, подойти к Танату Жестокосердному. Протянуть клинок, весь в ихоре несчастного Посейдона — вернуть хозяину. Выбросить из-под век напоминание: клинок был моим требованием. Есть еще и просьба — помнишь? Дождаться ответного кивка: помню… И потом обвести их глазами: словно зал ледяных скульптур. Никто ничего не хочет сказать. Никто ничего не понимает. Потому что этого же просто не может быть — чтобы кто-то отдал вместо чего-то — себя. Не вместо чего-то — вместо подземного мира! Вот и Эреб с Посейдоном думали — что не может такого быть. Молчат кифары у Ифита и Аполлона — с них даже такие песни не просятся… Все сказано. Все кончено. Правьте. Живите. Детей рожайте. Мне — невидимке — пора. Голова брата провожает меня широко распахнутыми глазами. Наверное, нужно превратить во что-нибудь тело — новое дерево… новое море. Зевс догадается, не маленький. Да и на Олимпе все как-нибудь устроится, а в подземном мире… Что в подземном мире? Жильцы в подземном мире. Собрались, стоят. От входа у Тэнара, куда я шагнул от Офриса, так ни с кем не попрощавшись. И все ниже, ниже, вдоль стен, к спуску, с Стиксу… …Они стояли, понурив головы. Молчаливая, полная почтения свита. Кто-то на колени опустился, кто-то бросал цветы под ноги, а кто-то так и черепа — почтение выразить. Провожали своего Владыку. Оставившего вольный мир — вольным. Променявшего его на себя. Поставившего подземный мир вровень с небом и морем. Надрывный вой в отдалении — показалось, наверное. Может, я иду слишком быстро. Бреду, будто во сне — это Стикс торопит: титанида сдерживает воды собственной реки, и мне некогда смотреть на виноватую физиономию Гипноса, на серьезное лицо Гекаты, пораженное — Нюкты… Нечего удивляться: я, например, до последнего не верил, что это сделаю. Не скорбите: вам не о ком. Я недолго правил. И больше править не смогу: все ведь знают, что из Стикса не возвращаются. Был царь, да весь вышел. Потому вы остаетесь позади — внезапная, молчаливая, хмурая подземная стража. Потому что впереди плещут о берег волны, с которыми мне предстоит свести тесное знакомство. И вот, мне бы сейчас поговорить разве что с одной. С той, которая должна быть за плечами: поселилась там, потому что там все так правильно началось. Жаль всё же — что так заканчивается. Наверное, она ушла, чтобы не видеть этого. Ананка моя. Сбежала из-за плеч, бормоча, что я бездарно дрался. Так что теперь здесь только я. Да еще ледяные, вязкие, черные воды, медленно тянущие ко мне руки в жутковатом объятии. Обещающие вечную, незабываемую ласку. Только я, да еще… — Зачем ты солгал? — спросила она, поднимаясь с камня. В руке тускло блеснул мой хтоний. Глаза у нее были сухими и зеленели ярче драгоценных камней, губы — искусанными. Хотел Ананки? Получи, Кронид. Вот она — рассерженная, обвиняющая… прекрасная. Ну, и что ты ей ответишь? Потому что всю жизнь лгал, начиная от того самого пророчества? Потому что моя жизнь дешевле всего подземного мира, потому что я привык — меньшей кровью? — Ты сказал, что исчезнешь. Но это… — она кивнула на вязкую, ледяную реку. — Это на девять лет. Только на девять лет. Ты вернешься. Ты же вернешься? — Мне поклясться тебе Стиксом? Ты не захочешь увидеть, каким я могу вернуться, Ананка моя. Там не только девять лет страшного, ледяного сна — там девять лет смертности. Старости. Возвращаться мне стоит разве что на поля асфоделей — может, они и примут меня с радостью. — Не надо клясться. Просто скажи — и я поверю. Дай надежду… — Надежда прячется где-то в сосуде титана Япета, дитя. В мире ее немного. И к чему она тебе, Кора? У тебя впереди — свадьба с Аполлоном, счастье, дети… Зачем ты стоишь над ледяными водами, которые уже торопят и тянут руки — к чему просишь меня вернуться? Есть ли то, ради чего стоит пройти сквозь смертность и ледяные воды — и потом вернуться? — Ты вернешься, — сказала она, и слезы наконец блеснули в глазах — остро и зло. — Вернешься, потому что я буду тебя ждать. Дни. Годы. Слышишь? Помни, что я буду ждать тебя — всегда буду ждать тебя, потому что я… Отвернулась на миг — и вдруг шагнула вперед, обвила шею руками, прильнула к губам. Не в невинном поцелуе — в три мгновения — в настоящем, бездонном, сжигающем… Со странным терпким кисло-сладким привкусом. Моего символа. Гранатового сока. Алые капли текли по ее губам. По моим тоже. Вкус клятвы — не ледяной клятвы Стикса, а иной… — Я твоя жена, — прошептала она, и взгляд ее доверчиво лег под мой: смотри, там ты, только ты, с того самого, первого поцелуя — ты, еще когда я увидела тебя настоящим. Влез, вытолкнул Аполлона — первое, нечаянное чувство, заслонил собой, забрал всю, украл, надежнее, чем на колеснице, во время танца. — Здесь, над черными водами, я клянусь тебе в верности. И обещаю ждать. Я не попрошу ответной клятвы: я знаю, что ты вернешься. Я верю… Черные руки — черные воды пришли от русла Стикса. Потрогали за плащ, подергали робко: пора, сколько можно. И я разомкнул объятия — по-прежнему не зная, что сказать, полный до краев глупым, весенним счастьем, теплом ее рук, вкусом ее губ… Сделал шаг назад. Еще, еще шаг — повинуясь зовущим ледяным пальцам Стикса. Почтительным, но неотвратимым. Моя жена стояла на берегу. Улыбалась мне, только сжимала мой хтоний — пальцы побелели. И взгляд ее был полон весны и танца, в котором я увидел ее в день ее обручения. «Думай о весне, — говорил ее взгляд. — Она всегда приходит за стужей. В северных краях иногда приходит зима, когда умирает все живое. Но потом является весна и воскрешает землю, и на промороженной почве поднимаются цветы. Думай о весне, царь мой, а весна будет думать о тебе. Думай о тепле, о пении птиц, о поцелуях под горячим солнцем. Помни: я жду тебя, каждый день, каждый час, каждую минуту. Помни обо мне… царь мой…» И я помнил. И улыбался — когда воды Стикса захлестнули лодыжки, и полоснуло раздирающим холодом. Когда вязкие, как мед, они поползли до колен, а потом — выше, выше, выше… Когда стали захлестывать до груди — казалось, что фибула-гранат соскользнула ниже, к сердцу, и греет… Стоял спокойно и улыбался, когда стылые воды поползли по лицу, вбирая в себя улыбку. Последним, что я видел — были зеленые глаза, глядящие на меня с нежностью. Потом воды Стикса захлестнули с головой. И восемнадцать лет — девять в зачарованном сне и девять в смертности — показались глупыми мигами.