Иная Судьба

Хей, я тут обещала трэшак на головы читателям... Ну... аэд сказал - аэд сделал, вот начало. Кхм, эмоции можно не глушить)       — Нам надо уходить, — шепнула она.       Уходить не хотелось. Хотелось — наоборот. Лежать, чувствовать, как ее дыхание обжигает плечо. Погружать пальцы в ковкую медь, любоваться бликами — прогоревший очаг давал последние отсветы, взблескивал — и ее волосы мерцали с ним. Перемешивать медь с черненым серебром своих волос.       Ощущать ее всем телом рядом с собой — юную, гибкую, горячую…       Чувствовать, как согрелся наконец — в первый раз за три года. И кашель отступил, скрылся вдалеке, и иголки холода растаяли от ее поцелуев, и пальцы, конечно, дрожали… только — от нетерпения.       Вот оно значит, каково — когда тебя любит богиня. Не зря аэды глотки надрывают в песнях: а вот Афродита с каким-то сыном басилевса, а вот Геба, а вот Эос… Не зря захлебываются слюной в описаниях.       Об этих часах, правда, аэды не узнают и не споют. А узнали бы — головы бы расшибли себе о кифары, возопили бы до небес: да он же! Старик, огородник, изгнанник, проклятый…       И тогда я сказал бы им, чтобы они заткнулись.       Пусть себе — смертный и старик. И с женщиной за все три года не был ни разу (староста, конечно, рабынь предлагал… даже невест предлагал, да вот, не сложилось). Но, видно, прежние навыки подсказали, а может, повело вспыхнувшее от ее прикосновений пламя — таилось внутри, будто в старом очаге под спудом пепла, ждало ее шепота и рук, и запаха кожи, и полыхнуло до небес, я думал — дом сгорит.       Видно, он долго желал ее — этот Кронид. Долго о ней мечтал.       Потому что испугался я только потом, когда вернулось дыхание. Когда она прижалась к плечу, лепеча что-то ласковое и бессвязное — и я понял, что до меня у нее никого не было, и что я, кажется, торопился и мог быть груб… Тогда оледенел на миг, вслушался в ее шепот… выдохнул и понял, что все сделал правильно. Тоже прижался к ней, осоловелый — то проваливался в дремоту, слушая ее голос, то приоткрывал глаза — осторожно гладил по плечам, по груди, обнимал за талию… любовался то вспыхнувшим на щеках румянцем, то заалевшим от тепла маленьким ушком.       Думать о том, что придется ее отпустить, было немыслимо. Говорить тоже не хотелось. Но вышло так, что заговорил я.       — Каким он был? Каким я… он был раньше?       Кора завозилась и притихла у меня на груди.       — Лучшим, — услышал я потом едва слышный шепот. — Ты всегда был лучшим. Самым-самым. Благороднейшим, добрейшим, мудрейшим из богов.       — В песнях иначе.       — Песни лживы. Ифит говорит — сейчас совсем не осталось хороших аэдов, потому что все поют ту истину, которую хочет слышать толпа. Ту, за которую дают миску похлебки… Не верь их песням, ты был лучшим. Ты… ты спас от войны мир.       — Какой мир?       — Подземный. И морской. И небесный. Наверное, совсем весь мир. Закрыл собой, как щитом, а они…       Пальцы сжались на груди, впились в кожу. Сверкнуло во взгляде зеленью отравленное воспоминание, показалось на миг — испепелит совсем.       Тогда я отвернулся — чтобы не встречаться с разгневанным взглядом своей богини. Попросил тихо:       — Расскажи мне о нем.       И она тихо засмеялась из-за спины — тревожно знакомым смехом. Сказала: в первый раз, когда я увидел ее, она танцевала. А теперь, видно, петь придется. И заговорила нараспев — о Климене Страннике и Климене Стрелке, о Владыке Олимпа, Мудром и Многомилостивом, о том, котором сейчас не поют аэды.       Наверное, я плохо вслушивался в ее слова. Может, потому что образ этого — ну, самого лучшего и самого мудрого… потому что он был чужим. Словно неверное отражение на поверхности темных вод. Или моя богиня ошибается, или этот Кронид был не так прост… впрочем, откуда ей-то знать, что у него там было в голове, она все больше росла на Элевсине, в материнских объятиях. Сказки про него, наверное, слушала.       А этот… сплошные загадки: взял в жены сестру — потом отпустил ее с любовником. Влюбился в женщину — опять отпустил ее. С ее любовником. Получил пророчество — оказалось не о том сыне. Назначил брата наместником — сам против него пошел. Дал клятву Стиксом — нарушил…       Он вообще что-нибудь сделал правильно, этот Кронид?! Или только и делал, что сворачивал не туда?       Я вдруг засмеялся, и очарование песни прервалось. Жаль: так хотелось дальше слушать, как теплый голос из-за плеч рассказывает прекрасную сказку о мудром-премудром правителе, который начал Золотой Век. Кажется даже, я ее слышал когда-то… вот так, из-за плеч.       А потом певунья обиделась и умолкла — тоже, что ли, невовремя заржал?       — Прости, богиня. Просто подумалось… Не знаю, какую нить для меня там свили Мойры на вашем Олимпе. Но что-то кажется — непростую какую-то.       Или, может, там вообще даже несколько нитей намешалось. А закончилось все чем? Правильно, смертным огородником Ойтисом.       — Мойры, — гневно фыркнула богиня из-за спины. Я заглянул ей в лицо — глаза горели гневным зеленым пламенем. — Я не боюсь мойр — они тряслись, когда дали мне новое имя! Я тогда сказала, что хотела бы убить Ананку…       Я не выдержал и засмеялся опять. Богиня обиженно надула губки.       — На месте Ананки я спрятался бы за… что у нее там, ось? Свиток? Сосуд, как в доме у Япета? В общем, от такой воительницы куда-нибудь спрятался бы. Чем Ананка так разгневала тебя, о моя богиня?       — Тем, что была жестока к тебе.       Она перестала дуть губы. Стиснула, как воин, идущий в бой, показалось вдруг — мраморная статуя, не живая женщина на ложе. И заговорила иначе, отрубая слова будто острейшим клинком.       — Ты теперь не помнишь. Но помню я. Куда она привела тебя. Это пророчество. Свержение. Междоусобица, восстание Посейдона… Стикс. И я не дам ей — пусть у нее ось мира, пусть у нее свиток, но я не дам ей больше…       Я прикрыл ей губы, чутьем смертного догадавшись, что нужно сделать это. Что есть такие слова, которые нельзя произносить даже богиням. Спросил глазами — усталыми глазами смертного старика: а что можно сделать с Ананкой, о богиня? Она над богами. Она над всеми. Ось мира вращает. Олицетворяет собой неизбежное.       И в ответ ударила гневная стрела зеленого взгляда: ну, а я олицетворяю собою весну, так что еще посмотрим, за кем будет последнее слово. И вообще, хватит думать об Ананке: тут ее нет. Есть я, понятно тебе, царь мой?!       Я улыбнулся криво — царь-огородник. Склонил седую голову: готов подчиняться своей новой Ананке. Меднокудрой и воинственной. Какие приказания будут?       — Нам надо уходить…       — Куда? — спросил я, поднимаясь на постели, все равно ведь ложе на двоих не рассчитано, приходится моститься, повернувшись и тесно прижавшись друг к другу. И впрямь, что за безумие накатило: сколько часов мы здесь, вдвоем? Очаг вон совсем прогорел, скоро вечерняя прохлада накатит, замерзнет моя богиня…       Накинул хитон.       Она осталась сидеть на кровати, подобрав ноги.       — Пока что не знаю. Но уходить нужно — пока они не заметили моего отсутствия и не обнаружили тебя…       Я кивнул. Подошел, покормил очаг сухим хворостом — дымок заструился в отверстие в крыше веселее, и медные отблески ярче заскакали по ее плечам.       — Они — это… Мом Злонравный? Ты говорила, что он теперь правит в подземном мире.       — Не только.       Ну да, Стикс же говорила, что меня ищут не только друзья. Интересно бы знать, кому этот Кронид еще успел напакостить. Ну, Аполлону так точно, Зевсу — кто знает…       — Мом хочет только власти, мой царь. А те, которых я опасаюсь… они хотят того, что ты делал всегда. Твоей помощи в начинающейся войне. Чтобы ты не промахивался.       Забывая, что один удар — одно случайное попадание…       Стало вдруг холодно, и я подбросил еще веток в костер. Накинул поскорее теплую хлену на согнувшиеся плечи, утробно закашлялся. Да уж, боец… Плохо, должно быть, дела в мире бессмертных, если они ищут такого стрелка, как я. Какой, в самом деле, из меня помощник?       — Что будет, если вдруг? — спросил я, почти не слыша. — Если — попадание? Если я не проживу последних шесть лет?       Она закусила губу, и я понял — зря спросил. Будет — то же, что и у смертных. О чем поется в погребальных песнях, которых уже успел наслушаться: сперва явится Танат Чернокрылый, отсечет пряди безжалостным клинком, Мойры перережут непрочную нить смертного… потом — прямо по тропе, куда поведет Душеводитель Гермес, к Стиксу, ко дворцу Владыки Мома… который определит мне загробную участь. Интересно, какую? Может — вечное забвение на полях цветущих асфоделей. За время моих скитаний мне как-то думалось — это не так уж и плохо. Куда лучше, чем не иметь возможности согреться, и задыхаться от кашля, и бояться, что тебя нагонит прошлое, о котором ты не помнишь, но о котором догадался. Думалось — забыть бы захлестывающие черные воды, которые так и мелькают в снах, и трясущиеся пальцы, и ломоту в пояснице, и постоянные, невесть откуда взявшиеся кошмары…       Иногда не-жизнь лучше, чем жизнь. Особенно если тебе нечего особенно помнить.       Теперь все иначе, конечно. Ее я забывать не хочу.       — Они… они готовы сделать так, чтобы ты опять пожертвовал собой, потому что смертному идти туда… туда, на Флегры… они готовы жертвовать — а я нет. Пусть они ищут других лучников, а мы уйдем. Я отдам тебе шлем невидимости… найду, где скрыть тебя, нужно будет подождать только шесть лет, и никто из них… никто из них… Прорвало все-таки. Я смотрел с недоумением, как она стискивает кулаки, как задыхается, даже глаза слезами сверкают. Не понимал — о чем она говорит, кроме того, что, кажется, теперь мне и друзей нужно остерегаться. Или кого там — родичей? Ну, значит, и их тоже. Значит, теперь — быстро собрать немудреный скарб: отыскать лук, который где-то то ли в сарае, то ли в кладовой, взять сумку, посох — спина болит, опираться придется… Сказать — веди, моя Ананка, чего уж. Я три года скитался, проскитаюсь еще шесть, скажешь под невидимостью — буду под невидимостью. С Ананками не спорят.       Только сначала успокою ее — скажу: не бойся ты так, главное — не плачь. Конечно, мы подождем, и никто нас не найдет…       В дверь постучали. Странно, что Аргус голос не подал — мелькнуло в голове торопливо. Персефона подхватилась на кровати, заворачиваясь в одеяло, обрисовала губами — не открывай…       Я и сам не собирался. Повернулся, взглянул на серебристый шлем, лежавший на столе — как, выручит, скроет ли под невидимостью двоих?       Второго стука не было. Только из очага вдруг выметнуло сгусток пламени — будто расцвел диковинный цветок. Скрывавший девушку в середине.       В руках у девушки был сосуд, волосы пылали — будто от пламени, а по носу разбежались мелкие и яркие укусы огня — конопушки.       — Фух, — сказала девушка. — А я вам вот нектара принесла. Хотите?       Поставила на стол сосуд и мимоходом просияла улыбкой на весь огородничий дом.       — Радуйся, брат.       — Э-э, — сподобился я в ответ. Помимо воли поближе к двери дернулся. Не знаю, может, у этого Кронида каждый день на глазах из очагов женщины выходили — у огородников и лучников с этим делом хуже.       С меня на сегодня одной зеленоглазой невидимки хватит.       Ананка моя, к слову, стоит настороженно и смотрит хмуро.       — Гестия. Кто еще знает, что мы здесь?       — А кружки где-нибудь есть? — осведомилась улыбчивая и недоуменно покрутилась вокруг. — У тебя хороший дом, брат… Нет, где я — никто не знает, а где ты — тоже, кажется. Ну, может, если только Гера — она тоже умеет слушать очаги — но они с Ифитом ведь где-то на другом Состязании, так что вряд ли.       — А твой…       — Он трудится.       Не знаю, о ком они сейчас говорили. И почему-то не стремлюсь узнать. Застыл, перевожу беспомощно взгляд: эта вообще — она кто? Она зачем сюда? Ну, то есть, я слышал о Гестии, богине домашних очагов. Только… и впрямь — зачем?       Неужто просто вот нектара напиться принесла?       — Я не отдам его им. Ты слышишь? Я не отдам его на Флегры! Пусть что угодно, пусть война, пусть… ты видела — как он стреляет? Ты видела, что он… что с ним сделали воды Стикса, ему нельзя туда, он не проживет там минуты, даже под невидимостью…       Губы у моей Ананки искусаны вконец. Голос прерывается, а пальцы сжаты в кулаки. Только эта, Гестия, не особенно тревожится — вон, порылась, кружку нашла.       — Ага, — сказала, распечатывая сосуд. — Я тоже так думаю. Не тревожься, я не стану вам мешать. Но сюда скоро придут — поздравлять брата из-за его ученика. Позовут на пир… Нужно как-то сделать так, чтобы он на пир не попал, а подозрений бы не было, понимаешь? Чтобы никто не удивлялся, что он вдруг исчез. Вот сейчас мы — немножко нектара, чтобы брат согрелся. А потом уйдете, ладно? Под невидимостью. Потому что там сейчас такая неразбериха из-за этого чудовища! Юношу этого чествуют, и никто не понимает, куда делся старый Ойтис. И ведь кто-то может догадаться…       Буль-буль, — полилась ароматная жидкость в кружку. Моя воинственная Ананка, кажется, немного угомонилась. Ослабила плечи, поправила покрывало, а то оно совсем сползло.       — Ты… нас не выдашь?       — Ну, конечно, нет, я же люблю брата, — и маленькая богиня обратила ко мне смеющийся взгляд. — Я вам помогу — только надо спрятаться побыстрее…       Во дворе раздался гавк Аргуса. Одинокий и оборвавшийся тут же.       Тук-тук — постучались в дверь. Я оглянулся на богинь — обе замерли. Напряженно покачали головами: не открывай. Эта, как ее, Гестия, еще обрисовала губами: может, это на пир, гонцы…       Очень может быть, что и гонцы. Тот, который распахнул дверь (второй раз решил не стучаться), выглядел вполне себе как гонец. Рыжий, наглый такой, глазки мутные, усмешечка глумливая. Не знаю, правда, кто таких гонцов посылает.       Разгневанные Мойры, наверное.       — Вот я тебя и нашел, — улыбаясь гнусненькой улыбкой, пропел Мом-насмешник.       — Радуйся, Владыка!       И холодный клинок с размаху полоснул по горлу.

* * *

      Женский крик сверлит уши — настойчиво, неотступно. Это кричит моя рыжеволосая Ананка — и пытается вырваться, оттолкнуть чужие руки, но руки держат крепко, только лицо у богини Гестии совсем что-то белое, а может — это просто кажется…       Может, оно белое по сравнению с моими пальцами — они все в черной густой жидкости, я снова захлебываюсь водами Стикса, только теперь — кипящими: вскипятили, залили в глотку, и вот я уже плююсь теплой чернотой, и она льет по пальцам, и мне холодно, холодно, холодно, и я бьюсь на полу своего дома и скребу пальцами по земляному полу, и захожусь булькающим кашлем — последним.       Наверное, у меня осталось мало времени, а потом придет оно — забвение. Хотел — получи, приперлось нежданно-негаданно. Только вот что делать с моей Ананкой, которая бьется там, в чужих объятиях? Найти взглядом, губами успокоить, богине этой… сестра она мне или кто? Богине сказать: уведи ты ее, не надо ей видеть, пусть…       Сказать не получается — в горле поселился вулкан. Булькает, клокочет, исходит черно-алой лавой на пол. Получается только — что-то изобразить губами, пока зажимаю ладонью кровавую рану на шее. Просипеть вдогонку невнятное: «Прости» — за что, не знаю, наверное, за что-то.       И богиня вздрагивает, отпускает Персефону, и я чувствую теплые руки, аромат нарциссов, шепот: «Сейчас, царь мой, сейчас, ты только не уходи теперь…»       — Нектар и амброзия! — доносится над головой. Вскрик сестры — той, которая Гестия. И смешочек Владыки… который не Владыка:       — Это какие нектар и амброзия? Эти, что ли?       Густой сладкий аромат разливается в воздухе вместе с женским плачем и звуком бьющегося кувшина. Плач — это значит, мне не помочь, это значит — уже близко, значит — не шесть лет, не пять лет, нисколько лет…       Разбивается клепсидра. Летит, выплескивается черной жидкостью из горла на земляной пол. Кажется, кто-то все-таки вливает в меня благовонную жидкость — нектар это? Амброзия? Все равно выливается через рану в горле: Мом знал, куда бить. Он отпихивает Гестию: та попыталась встать у него на пути. Подходит и смотрит, как я бьюсь в объятиях у Персефоны, как пытаюсь поймать губами крупицу воздуха.       — Ну, — говорит почти что сочувственно. — Хотите секретик? Вы в него ведро амброзии сможете влить. И ведро нектара! А ему не поможет, клятвопреступничку. На таких как он нектары с амброзиями и не действуют — до девяти лет смертной жизни положенной, то есть. Вот если бы потом…       «Потом» у меня нет. У меня становится даже все меньше «сейчас». Там, на Олимпе, в старом, пыльном доме истертые ножницы раскрылись над нитью. Приготовились резать. Отправлять навстречу забвению.       Ножницам плевать, что я хочу жить. Отчаянно, с вечным холодом, вечным кашлем, вечной ломотой в костях — жить! Видеть Персефону, воевать, пасти овец, что угодно — жить!       Что угодно вместо тухлого глотка забвения.       Дохнуло холодом — не тем холодом, который вечный и от Стикса. Ожидаемым холодом — смертным.       Морозцем от черных крыльев… нет, от их тени. От серого плаща, наброшенного на спину.       — Прочь! Уходи отсюда, ты! Я не отдам его, не смей забирать его…       Высокий воин шагнул в комнату, просто и деловито снимая с пояса верный клинок…       Шагнул. Застыл.       — Танат, не надо!       — Ну, — протянул Мом, разводя руками. — Понимаешь, братец, какое дело. Тут один клятвопреступничек чем-то неудачно порезался. Только и дел-то — пряди прибрать, правда?       Мома бог смерти, Железносердный, взглядом не удостоил. А умирающего с перерезанным горлом старика — удостоил.       Скрестились два взгляда. Угасающий — черных глаз. Пристальный — серых.       Привиделось вдруг: двое друг напротив друга, звенят клинки… потом подземелье, звук сырых падающих капель, тяжесть на плече: «Я должен тебе… невидимка».       — Что такое? — выпевает сладенький голос Мома. — Хороший знакомый? Дружок, может? Ну, долг-то все равно превыше всего. Давай же. Режь. Ты же вроде как не вправе отказаться. Да, братец?       — Не смей! Приказываю тебе! Не смей! Пошел прочь, подземный выродок!       Ананка моя… Кора. Вскинулась пантерой, пытается телом закрыть, защитить — будто от этого меча бывает защита. Гестия шепчет что-то сквозь слезы — не слышу, что… о чем еще я забыл?       О времени, которое кончилось. Ушло с теплой жидкостью из горла.       Щелкнули ножницы Атропос, легко перекусывая истончившуюся нить.       Мудрого, Щедрого и Милосердного. Странника. Криводушного. Клятвопреступника.       Жалкого старика с перерезанным горлом.       В объятиях богини.       Боли не стало. Только и остался — что холод. Да последние несколько нитей, связывающих тень с остывающим телом.       — Это приказ твоего Владыки!       Несколько нитей. Несколько прядей волос.       — Режь же, живо!!!       Прозвени, безжалостный меч смерти, пропой над головой — и…       …звякнуло железо. Пустым, нестрашным звуком. Не над головой — на полу.       Раз, потом второй раз.       Подскакивая и кувыркаясь, к ногам нового царя подземного мира подкатились две глупые железки. Две половинки клинка.       Самого страшного клинка в мире, переломленного надвое своим хозяином.       Будто лучинки, нечаянно сломанные игривым мальчишкой.       — Смерти больше нет, — тихо сказал Танат Жестокосердный, глядя в глаза брату — в широко распахнутые, мутно-зеленые глазки.       И потом только он, задохнувшись от боли, упал рядом с клинком.        Была смерть, да вся вышла.       — А, — сказал Мом нелепо. Выхрипел горлом чуть выше: — А…       Смотрел на упавшего брата. На кинувшуюся к нему Гестию. На меч Таната — две половинки, небрежно валяющиеся на полу — цену непомерного усилия, отказа от своей сущности… На все, что угодно смотрел — даже на потеки на полу, которые, кажется, начинали серебриться.       Только на меня не смотрел.       На что там смотреть-то?       Вот поднимается, медленно вырастает за спиной Мома-Насмешника темная фигура того, кому дарована не-смерть. Не-смертность.       Бессмертие.       Черные волосы скользят, ложатся на плечи. Не сгорбленные плечи.       Пряди падают на молодое лицо. Скользят по острым скулам, обрамляют черноту взгляда. Задевают пустячную рану на шее, пачкаются в прозрачном ихоре.       И Мойры-старухи, надрываясь, вопят на своем Олимпе: «Поглядите на нить, на нить!» Перерезана нить. Только вот вьется. И сияет нерушимостью — второй раз не перережете. Ножницы только затупите.        Перерезана нить Ойтиса-огородника и Ойтиса-лучника, сварливого и мрачного. Нить Владыки Климена, Щедрого и Криводушного, перерезана еще раньше — росчерком Стикса.       И остался только я.       Я, Аид-невидимка. Брат без братьев и сестер. Отец без сыновей. Нелюбимый муж нелюбимой жены. Воин, дурак и вор — потому что я украл у вас мое бессмертие, пряхи, и не собираюсь возвращать его обратно. Я останусь в этом мире.       Я удержусь.       Слышите вы, Пряхи?! Слышишь, ты — которая перестала со мной говорить и начала с другими? А ты — Мом-Насмешник, самозванец, севший на мой подземный трон — ты это слышишь?!       Еще и как.       Слышит, понимает, осознает. Вон, белые губы трясутся, взгляд — как у загнанного хорька: то ли прыгнуть, зубами впиться со злости, а то ли завонять с досады на весь дом, раз уж только это и осталось.       Перед Момом-Насмешником, заглядывая ему в лицо, стоит Судьба. Безжалостная, холодная — такое только раз за всю жизнь увидеть можно. От Судьбы не сбежать: Мом уж и так, и этак старается, поворачивается на месте, вот-вот мир изломает… Только куда сбежит подданный — от царя? Раб — от своего Владыки?       — В-в-владыка…       Что ты хочешь мне сказать, истинный сын своих родителей? Хочешь просить о милости того, кого в песнях нынче зовут Безжалостным? Взывать к человечности огородника по имени Ойтис?        Кажется, ты его убил, о Злонравный. Этого самого огородника. Порадуйся.        Или, может быть, ты хочешь кары? Ее я могу тебе дать — что скажешь о водах Стикса? Или о Полях Мучений? Или о…       Но Мом не зря — сын Эреба и Нюкты. Эти всегда умели принимать решения.        Вот и божок злословия вместо того, чтобы молить, хлопается под тяжким взглядом Владыки на живот. И начинает извиваться, тоненько поскуливая, кажется даже — обращаясь во что-то склизкое и омерзительное. Протирает брюхом пол, завывая от страха и обмарываясь. Такое карать — запачкаешься. Тронуть — побрезгуешь. Тварь настолько жалкая, что и небытие не подаришь — недостойно.        Тварь, правда, знает лучше всех, чего она достойна. Мом-Злонравный, извиваясь, быстро выползает за дверь — и скулеж стихает в отдалении. Наверное, он потом будет бахвалиться — «Я так мерзок, что и Владыка растерялся!»        Он просто не знает, что приговор уже произнесен. И я не буду разить оружием.        У меня есть право.        А что на месте не покарал — так мне тут ни к чему кишки по стенам развешивать. У меня тут другое сейчас…        Куда страшнее любой кары.        Смерть бьется в агонии на земляном полу дома смертного — видать, визит не удался. Не может открыть губы — впустить хоть каплю воздуха. И женский пронзительный плач повис среди бревенчатых стен — это Гестия целует холодеющие щеки смерти, пытается согреть, как всегда…       Только мертвое не согреть.        Гляжу — будто в зеркало. Богиня обнимает умирающего, плачет в голос, зовет на помощь. Вторая богиня стоит в растерянности — не знает, что делать.       Только вот рана у умирающего не на шее — на мече. Глубокая, не зарастающая, по самой сущности проползла. И гадкие голоса — три голоса, прямиком с Олимпа залетели — начинают шептать внутри меня наперебой: «Э, что тут уже сделаешь? Сущность напополам. Сперва папашка крылья забрал, а теперь вот сам у себя, свою же сущность… э, Атропка, ножницы можешь выкинуть, пока новый бог смерти не родится! Э-э, спорить будем?!»        Да, сёстры, чьих голосов я не желаю слышать. Будем спорить.       Вы со мной, я с вами. За жизнь для смерти.        У смерти бледнеют губы, а глаза стекленеют, и мне кажется — в них ужас перед неизбежным. Тот самый ужас перед небытием, который чувствуют смертные — а вот теперь и он сам. И сам бледнеет, будто выцветает, и все порывается сказать что-то, то ли мне, то ли Гестии.       Мне — наверное: «Кронид, вот теперь мы наконец квиты».       Гестии — наверное: «Я был глупцом, моя блаженная. Думал, что бессмертен. Потому не сказал тебе. Я…».       А может, там еще что-то — на остывающих губах, в остановившихся глазах. Не смотрю, не прислушиваюсь.       Опускаюсь на пол, кропя умирающую смерть ихором из пустячной царапины на шее.       Нет, мало: беру осколок клинка. Того самого, переломанного и не поющего больше. Осколок обиженно кусает ладонь: из-за тебя сломали… Потом злобно вгрызается в ладонь своего хозяина: как посмел? Ради кого, вообще?! Вот этот вот тебе — кто?!       Шурин? Владыка? Ученик?       Брат.       Легкая, бесцветная волна выплескивается из одной ладони — мозолистой ладони мечника. Смешивается с другой волной — из ладони лучника. Волны почти одинаковые, Убийца, слышишь? У нас с тобой кровь одинакового цвета, я больше не смертный — спасибо тебе, и вот я смешиваю нашу кровь.       У меня было два брата. Потом один. Теперь вот снова два.       А может, настоящие братья — это вообще только те, кого называешь так сам.       И разве может брат оставаться в стороне, когда другой собрался куда-то там в небытие?       — Я дарую тебе бессмертие, — прошептал я, чувствуя затихающие толчки чужого ихора под своими пальцами. — Я дарую тебе бессмертие как Владыка. Вставай, сын Эреба и Нюкты, брат Владыки подземного мира. Нектар, Гестия!       В жизни никому не даровал бессмертия. Слышал только: то Зевс кого-нибудь из любовниц притащит в вечную жизнь, то Афродита — кого-то из любовников, то Аполлон — с теми же мотивами…       А как это делается — вот и не представлял.       И можно ли вернуть этим чудовище, которое истребило собственную сущность — тоже.       Может даже — нельзя. Вон, Персефона собрала нектар из черепков, которые Мом не добил — протягивает Гестии, а Гестия пытается влить в равнодушные, бледные губы Таната — и не получается, нектар проливается мимо них.       И тает вместе с клинком на полу железная нить — там, на Олимпе.       И голоса Прях невесть откуда сипло каркают в уши: «Нет уж, нет уж! Рожден с предназначением, а у чудовищ ведь только оно и есть. Так что — до нового бога смерти…»       У него есть не только предназначение, — швырнул я в ответ в серый дом. Еще есть Гестия. И брат. Братья. Белокрылый же еще этот…       А если уж так нужно предназначение…       Я взмахнул рукой наобум — все равно оружия не было в доме, так уж что угодно… факел? Пусть будет факел.       Ладонь бога смерти намертво стиснула теплое дерево. Сжала — будто рукоять любимого клинка.       — Зажги факел, Гестия, — тихо велел я. Сестра всхлипнула — и расцветила факел оранжевым огоньком.       — Я даю тебе удел — светить факелом для теней смертных, которые выйдут из мертвых тел, — шепнул тогда я и на всякий случай воззвал к миру. Кто там знает, к какому — а вдруг откликнется хоть кто-то. — Вставай, новый бог смерти!       Вопль налетел неожиданно. Резанул по ушам… нет, внутри головы. Перепуганный женский… из-за спины, что ли? Да нет, несколько голосов, голоса разные… Будто кто-то умер, кричали. Отчаянно, хрипло, с ненавистью…       — Что ты сделал, Кронид, что сделал?!       И звук, страшный звук трещащего свитка…       — Что… ты сделал, Кронид? — спросил Танат.       Вздохнул, с трудом, но все же. Гестия помогла ему подняться, что-то успокаивающе лепетала, прижималась к плечу.       Убийца же смотрел на меня — и только.       Пронзительным взглядом — будто вся острота сломанного клинка в глаза вылилась.       — Факел тебе подарил, — буркнул я. Подумал — надо бы подняться с колен, что ли. Не по-владычески. А, плевать. — Гестию спроси — как с ним обращаться.       — Он… будет как светильник для теней, — прошептала Гестия, обнимая своего… мужа, что ли? И когда успели, вот еще новости — где ж они Владыку нашли на обряд?       — Тени будут выходить из тел и видеть этот огонь, и он будет утешать их в отчаянии… будет греть…       Танат перевел взгляд на факел в руке. Потом вновь на меня. Казалось — сейчас новый бог смерти поинтересуется: я, случаем, не идиот? Спасибо, ведро не всучил. Или, например, лопату.       Это еще нужно выяснить, кто из нас идиот, — ответил я взглядом. Я, например, не ломаю свои мечи. Хотя да, я же не мечник — ну, значит, стрелы и луки не ломаю. И вообще, скажи спасибо, что я тебе другое имя не дал. Обозвал бы… Макарием каким-нибудь. Богом блаженной смерти, к примеру.       — Что ты сделал, Кронид? — повторил Танат тихо, настойчиво. Пришло — будто отголосок оттуда, с Олимпа, где в сером доме сотряслись стены и содрогнулась древняя пряжа…       — Переписал, — прошептал я, вдруг обретая ответ. Легко — будто все время его знал.       — Как ты смог? — прозвучал второй тихий вопрос.       — Потому что меня тоже… Потому что моей судьбы нет у Мойр. После Стикса стираются Судьбы: он пережигает любые нити.       А те, у кого переписаны судьбы, опасны. Опаснее них — только те, чьи судьбы исчезли вовсе.       Потому что дай им только волю — и они будут менять и другие судьбы. Переписывать.       Словно зараза какая — коснись, и перекинется.       — Что дало тебе такое умение? — третий вопрос. Будто свет факела, озаряющего зыбкий путь во тьме. Быстро он осваивается с новой работой, этот подземный…       Потому что я ведь знаю — она не просто так со мной говорила. Не просто так выбрала любимчиком. Может, именно за это — за умение писать чужие судьбы…       Только вот что она подумает теперь — когда я не пишу, а переписываю?!       — Опасаюсь, — вздохнул в памяти голос Стикс, — что ты разгневал что-то, что страшнее.       Я покривился и открыл рот, чтобы ответить. Не знаю, что — может, просто хотел сказать новоявленному братцу, чтобы не лез с вопросами.       Хлопнула дверь.       — Ну, царица моя, — вздохнул голос Ареса, — кажется, здесь мы все упустили. Вот ведь Хаос — я всякое мог про отца представить, но такого…       А, ну да. Та еще картина для бога войны в изгнании: хижина огородника во всей красе. На полу — потеки крови вперемешку с серебром, валяется изломанный меч смерти — уже почти истаял. Гестия прижалась к богу смерти, обхватила сзади и под спину поддерживает. Бог смерти таращится на факел, который невозмутимо пылает в его руке. Владычица подземного мира застыла полунагая, волосы растрепались, в руке — еще один черепок, из него нектар капает. А клятвопреступник и свергнутый царь расселся рядом с Танатом на полу, трогает царапину на шее и подниматься, вроде бы, не собирается.       — Много ты знаешь, Арес, — решительно отрезала Афина, шагая внутрь дома следом.       — Для него-то как раз такое нормально. Ну, что скажешь, Аид-невидимка?       Мудрая наверняка ждала мудрых вопросов. И получила самый мудрый из всего, на что я мог сподобиться.       — У вас что — всё настолько худо?!