* * *
— Ну, и куда его понесло? Коркира. Серый прах без конца и начала. Притихшее, ласковое, удовлетворённое море. Покорной кошкой ластится к коленям нового царя. Новая царица моря обнимает муженька — мешает золото своих волос с чернью его, нашептывает что-то про море и скалы. Гестия всё пытается зажечь огонек — согреть хоть что-нибудь. Хмурый супруг помогает — как-никак, у него факел. А спрашивает Арес, и отвечает ему Афина — лицо Мудрости бледно от предчувствий. — К Мойрам. Он сказал, что к Мойрам. — Солгал, — не оборачиваясь бросает Гера. Меж бровей у новой Владычицы морской — глубокая морщинка. — Точно? — Столько лет в браке — да я этого бешеного как облупленного знаю. — Литоса узнать сложно, — говорит Афина скупо. — Даже если вдруг думаешь, что узнал — он склонен преподносить сюрпризы. Как с этим серпом… Осекается дочь Невидимки. Слова будто серпом отрубили — насовсем. — Вот и я говорю, — продолжает за нее муженек. — Куда это его понесло с этим серпом? У нас тут, вроде бы, война намечается — Флегры, Гиганты… спасибо, конечно, дядюшка на пятки не наступает теперь. Мать, ты говорила — я на него похож? Гера кивает, вздыхая. — Так вот, если бы у меня оказался серп Крона — я бы точно полез на рожон. А он куда отправился? Секунды накатываются вместе с мерно шумящими волнами моря. Накатят — отхлынут. Затопляют тишиной, полной единства и понимания. И перекрестья взглядов. Больше всего взглядов с чего-то достается богу смерти. — Преподносить… сюрпризы, — выплевывает тот. — Делать так, чтобы война не началась. Чаша переполняется пониманием: Гигантов не взять на Флеграх, никого из них, особенно Алкионея. В материнской колыбели — не взять. Нет, не так. Пока цела материнская колыбель — не взять… Пока… цела… Понимание пузырится и пенится, проливается вовне словами Афины. — Он уничтожит Флегры, — и горестный вздох Гестии — наверняка та хотела кого-нибудь и на Флеграх согреть. — Сотрет в прах, не дожидаясь — пока война начнётся по-настоящему. Кто знает, может, он сотрет из мира и Гею тоже. Молчание. Глубокое, траурное, с осознанием перемешано: да уж, кто там знает. Кто знает, на что способен этот Кронид. Клятву Стиксом поломал, меч смерти поломал, теперь вот с Серпом Крона договорился — ох, как бы не пришлось бабушке-Гее от своего внучка в глубинах Тартара прятаться! Да и всем нам остальным заодно. Предчувствие висит в воздухе — грозою, вот-вот молнией сверкнет. Мечутся взгляды заговорщиков: эй, у нас тут катастрофа намечается. Бешеный Кронид с бешеным Серпом — тут уж он точно мироздание, как глиняный горшок, расколотит. Следов не останется. И он не… — …не остановится. Гере не возражают. Столько лет в браке — да она этого бешеного как облупленного… А может, просто все видели Климена Странника, когда тот уходил — держа руку на истертой рукояти Серпа. Видели, как Аид невидимка смотрел — как из дальней дали. Как тот, у которого есть одно ясное, но страшное предназначение. Кивает Танат Жестокосердный — этот с некоторых пор знает о предназначениях всё. — Его нужно остановить. Три слова — вескими валунами. Припечатали истину — не отвалишь. Гестия вскинулась, глядит на своего муженька со смешной надеждой: остановить! Может, тогда от брата уцелеет хоть что-то… Ну, и от мироздания, конечно. Может, хоть что-то можно будет согреть. — Позовите Персефону, — хмуро говорит Арес, почесывая бороду. — Она его за ушко — и домой, значит… Только вот — где Персефона, кто ее видел? Куда увел царицу подземного мира всевидящий Прометей? — Я… поищу, — тянет руку Гестия, — разошлю гонцов, пусть ищут. Посмотрю в пламя, в очаги. Расскажу ей. Афина дарит одобрительный кивок. — Хорошо. Может статься, Персефона сумеет его удержать… а нам тем временем придется удерживать Гигантов. Тишь. Тревожно и ласково плещут волны. Предвкушают великую битву — ждут, пока свое слово скажет война… Война, правда, говорить не торопится: застыла с разинутым ртом. Возмущенно смотрит на свою жену. — Царица моя — неужто ты от меня нахваталась?! Ну, раз уж ты решила быть неистовой — побуду мудрым. На Флеграх их не взять, так? А папочка отправится прямиком на Флегры. Каким же это мы образом опередим его и удержим Гигантов, если на Флеграх их не взять? Там, как-никак, властвует Гея. Мудрость улыбается загадочно. Треплет муженька по плечу — не понял разве, неистовый? — Есть способ сделать так, чтобы Мать-Гея не дала им силы. И взгляды — железо и бронза, черный и серый, скрещиваются в одной точке. На берегу, который облизывают ласковые приливные волны. И ложатся пальцы — тонкие пальцы лучника и музыканта — на трезубец, как на кифару. И волна подкатывается под ладонь, выгибается под ней послушной струной — сыграй любую мелодию, наш избранник, наш Владыка… Мы слышим твою волю. «Слышш-им… слыш-ш-ш-шим…» — мерно шепчут волны. Что слышит сам Владыка Морской? Кто там знает. Сидит, не оглядываясь на других заговорщиков. Ласкает дрожащими пальцами воду, серебро тополиных листьев с волн собирает. Говорит не оборачиваясь, тихо: — Да. Я сделаю. Гея не даст им силы. Только что-то мелодия волн уж слишком переполнена болью и скорбью. Как глаза Афины Мудрой — тревогой. — Но даже и в этом случае — Гигантов не победить богам. У нас нет войска — новое нам не успеть собрать. Нас — горстка. И у нас нет лучника. Звучит тихое ругательство Ареса — перчинка в и без того остром блюде. Кушайте, не обляпайтесь, заговорщики. Вы, кажется, смертного лучника искали — принести погибель Флеграм? Смертный сделался бессмертным, лучник — мечником. И он собирается принести погибель уже не только Флеграм. Гее… мирозданию… может, вообще всем — если вдруг дрогнет рука и Серп не остановится. Как смерть Гигантам нести будете, заговорщики, а?! — Можно еще успеть за тем парнишкой, — размышляет Арес. — Учеником отца. Все же стреляет он славно — может получиться. Или какого-нибудь героя добыть? Афина хмурит брови — сейчас спорить начнет. Мол, где ты найдешь такого героя, чтобы не спятил при виде Флегр? Не делают сейчас таких! Да и где добыть лучника с настолько бестрепетной рукой, чтобы… — Не нужно искать. Шепчут волны — или шепчут бледные до синевы губы одного морского? — Вам… не нужно искать. Будет лучник. Подождать немного. И у вас… у нас… будет лучник. Смертный… лучник. Губы изгибаются в болезненной усмешке — тетивою напрягшегося лука. А волны пробегают по берегу — как пальцы музыканта по струнам кифары. Касаются рук своего Владыки — и длят и длят свою бесконечную песню. О прекрасной лучнице, однажды встреченной на берегу. О скалах в объятиях моря. О недолгом счастье, прощальном поцелуе, шепоте: «Ты поймешь, я знаю… ты поймешь». Об ответном упрямом молчании — «Я все равно буду ждать тебя, все равно буду петь тебе. Кем бы и какой бы ты ни пришла… Стрела моя». Волны поют и поют, и стирают с легкого серого праха, покрывающего берег, чьи-то невесомые следы. Истирают из настоящего образ прекрасной златоволосой… нимфы? Богини? Волны оставляют одно — полуразмытые отпечатки ног лучницы, которая шагнула в объятия моря. Повернулась, чтобы бросить прощальный строгий взгляд на того, кто остался на берегу. Отвернулась, изламывая вокруг себя мир. Уходя. — Куда? — спрашивает Арес Неистовый, чуть шевеля побледневшими губами. — Куда она ушла?! Море не отвечает ему — просто продолжает свою печальную песню. У вас будет смертный лучник, — шепчет море горько. Успокойтесь. Будет смертная… лучница. И смолкает виновато, принимая тяжкий, горький взгляд своего Владыки. Взгляд, который будто хочет проследовать — туда, куда ушла золотоволосая, разящая без спроса стрела. Только куда она ушла, и впрямь? Пути таких стрел знает разве что Ананка.* * *
Тишина. Темнота. Неполная, растресканная, будто амфора, сделанная неумелым мастером. По темноте расползаются огненные трещины — далекие отблески притоков Флегетона. Каменная тропа, ведущая к ненасытной, распахнутой настежь Тартарской пасти. Без ворот — Посейдон или Мом, пока правили, не догадались хотя бы чем-то прикрыть зев черного небытия. Оттого здесь, у мягко журчащей ледяной речки, легко можно различить вечный голод — сочащийся, струящийся из бездны. Больше ничего различить нельзя. Раньше из Тартара долетали крики. Задушенные проклятия. Обещания мести. Временами что-то, тяжко сопя, ворочалось внутри. Или, царапая небытие скрюченными пальцами, пыталось вырваться, проломиться — и тогда вступали стражи-Гекатонхейры, охраняющие вечную черную глотку. Глотку затыкали — в триста рук. Внутри ревело и бесновалось, а потом стихало, стихало… Теперь вот и вовсе царит тишина. Обманчивая, вязкая, настороженная. Пропитанная ожиданием. Встань за спиной у очередного бессмертного, взгляни глазами только его Ананки — и услышишь эту нехорошую тишину, и тихое сонное сипение из дворца Великой Нюкты, и недоуменное поскуливание брошенного кем-то пса… Только из-за чьих плеч смотреть? Чьей Ананкой становиться? Ананка никогда не стояла за этой спиной. Ни за одной… из трёх спин. Чудовищам Судьбы не положено — предназначение… Поэтому Ананка скользит за другую спину. Той, чьи лёгкие шаги тревожат тишину. Чужеродно отдаются на тропе близ Тартара. Ананка шагает за плечо, по которому рассыпались золотистые локоны, и щурится, и пытается узнать: нимфа? Богиня? Что-то какие-то незнакомые строки — наплывают, глушат… пожираются решимостью. Но слова остаются — и Судьба легко вбирает в себя шепот, насмешливый и полный ложного почтения. Видит, как поблёскивают браслеты из кровавых камней и серебра — на шести запястьях. — Не ошиблась ли ты миром, царица моря? Ты спустилась не в те глубины… — Спустилась… в те, — небрежно отвечает царица. — Тогда, может, встретила не ту? — И здесь я не промахнулась. — Да, — шелестит невеселый смешок. — Олимпийцы не любят промахиваться. Чего же ты хочешь, царица? Мишень дразнит, уклоняется, уходит — три тела размываются, истекают таинственным туманом глаза под тремя вуалями. Но оперенные уверенностью слова летят беспощадно метко. — Мне нужно убить саженцы Матери-Геи. Смешок плавно ложится в черные, ледяные волны маленькой речки. — У них крепкие корни. Пока они держатся ими за землю… — Они не будут держаться. Их корни подточит морская вода. Но даже после этого… — Да. Даже после этого… Сливаются, переливаются голоса — где голос подземной чаровницы? Где — златоволосой богини олимпийской? — Даже после этого их не взять богу. Лишь тому, кто отличен от него. Смертному. Или чудовищу. — Неужто ты пришла искать лучников среди тварей стигийских болот? Поостерегись, царица морская — не все стигийские хорошо стреляют… — Да. Но хорошо стреляю — я. Тартарская бездна нервно тянется поближе — желает насытиться звуками тихого, ядовитого смеха. — Не возжелала ли ты стать чудовищем, Гера? — Нет. Молчание. За молчанием робко прячет свое лицо следующий вопрос. Следующий ответ — тоже тонет в молчании: чуть двинувшийся вниз подбородок. Да, Трехтелая, ты поняла верно. И Ананка-Судьба хмурится за плечами Геры Олимпийской — что-то ей не помнятся такие строки. Влажный смешок порхает над ледяными водами Амелета. — Лисса говорила как-то — ты добра к ней. Даже хотела идти к тебе в служанки… почему бы это, царица морская? Мудрецы говорят — богу не стать смертным. Можно раздробить свою сущность, утопить ее в своей же стихии, можно принять облик смертного — но стать… — Мудрецы много чего говорят. Зато мало что видят, даже у себя под носом. Я знаю одного бога, который стал смертным. Потом снова стал богом. Я знаю чудовище, которое наплевало на свою сущность. И стало богом. Мы все здесь оборотни. Все становимся тем, кем хотим стать. Кровавые блики неспешно переползают по тонким пальцам чаровницы — отсветы от камней. Щурятся глаза под вуалями. — Аид… нарушил клятву Стиксом и получил смертность как кару. Не собираешься ли ты окунуться в Стикс вслед за мужем? — Нет. Я не могу ждать смертности девяти лет. Мне она нужна сейчас. Геката цокает языком, головами качает — ничего себе, запросы у олимпиек! Смертность ей… вынь да положь! Где, спрашивается, взять такого ценного товара?! А златоволосая… кто она там? Нимфа? Богиня? Златоволосая отворачивается от пронизывающих взглядов из-под вуалей. Неспешно делает шаг к невинно журчащей маленькой, ледяной речке — притоку Стикса, берущему своё начало от ключа возле Тартара. — Один морской как-то пел мне… — говорит, задумчиво вглядываясь в ядовитые воды. — О нимфе, которая шла вдоль ядовитой речки. Которой захотелось пить — и она погрузила в речку ладонь, и выпила. Песня была с печальным концом. — Только песня, — шелестит позади голос, — я не знаю нимфы, которая поступила бы так. — Да. Но есть богиня, которая напоила из этой речки отца. Скажи мне, Трехтелая, что воды Амелета сделали с бессмертным титаном Персом? — Кто там знает, — отравленной стрелой летит навстречу смешок. — Кажется, они ослабили его. И он не смог сопротивляться голоду Тартара… Не хочешь ли у Тартара спросить? — Нет. Потому что спрашиваю у тебя. Что сделают эти воды с богиней? — Кто знает. Ослабят. Или вовсе не причинят вреда. Амелет прихотлив. И до сих пор никто не решился проверить нрав Реки Крона добровольно, дочь Геи… — Потому что она отнимает у тебя время. Нимфа умрет от старости. Титан ощутит слабость — когда время начнет ускользать от него… Но если глоток сделает кто-то из бессмертных, кто хочет… — У тебя ничего не получится, морская царица. — Почему? — Потому что ни один бессмертный не хочет смертности по-настоящему. Вздох пролетает над ядовитыми водами — тройной, тяжкий, не таинственный. Говорящий яснее ясного: трехтелая чаровница не просто так стоит здесь и разговаривает. Факелы готовы к бою, в колеснице шипят и извиваются крылатые змеи, а свита стигийских волков вот-вот поднимется на крыло — в последнюю охоту. Безумцы, собравшиеся идти войной на Флегры, не сдержат наступление Гигантов. И даже если самый главный безумец решится использовать Серп — может остаться один Гигант. Который шагнет в подземный мир — чтобы поднять титанов из бездны. И кому-то нужно будет защищать обнаженный, беззащитный вход. Если бы всё было так просто, — говорит взгляд Прополос там, под каждой вуалью. Так просто, как ты представляешь это себе. Кучка безумцев, решивших выйти в бой. Против всех — саженцев матери-Геи и любимца Ананки, который решил взглянуть своей судьбе в лицо. Богиня, выпившая из Амелета и обретшая смертность. Если бы все было так просто, дочь Реи — я силой пихнула бы тебя к этой реке. В горло ледяную воду тебе влила бы. Только вот это бесполезно. Потому что воды Амелета ослабят тебя. Остановят тебя. Но не дадут желанной смертности. Потому что ни один бессмертный не знает — как это. Желать смертности по-настоящему. — Чтобы переломить себя… пожелать смертности… нужно чтобы у тебя было что-то, что выше бессмертия. Нужна… грань. Ступень. Осознание, что готов разменять за что-то божественную сущность на… Кивок уходит туда, где скитаются, вдыхая утешительный аромат асфоделей, сонмища теней. — Богам такое не под силу. Щурится подземная чародейка — кажется, тьма подземного мира решила и ее обмануть. Это что там — улыбка на лице у Геры?! И Судьба из-за плеч тоже щурится. Всё не может различить: это кто стоит на берегу Кроновой речки. Богиня — или всё-таки… — Да. Богам не под силу. А смертным? Молчит Прополос. Колышутся вуали над тремя удивлёнными лицами. А золотоволосая делает шаг к ядовитой воде. Натянутая, будто тетива гибкого лука. Губы приоткрываются — выпускают первую стрелу: — Мой муж. Слово расплескивается шумом отдаленных волн, отдается далекой мелодией кифары. И дает силы идти. Еще один шаг. Мирное журчание ядовитой речки — раньше в нее никогда не падали стрелы-слова. Беспощадные, меткие, отчаянные. — Мой сын. В слове — веселый и бесшабашный свист копья, и перестук копыт лошадей, и летящая квадрига… И решимость двигаться дальше. Ещё один шаг. Шаг — будто по лезвию меча. По дрожащей от предыдущего выстрела тугой тетиве. По грани. — Мой брат. За словом — темная, глухая неизвестность. Невидимость. И намерение защитить во что бы то ни стало. И смертность. Последний шаг. И дрожит ядовитая вода в русле — будто надеется сбежать от последней стрелы, после которой не будет пути назад… — Мой мир. Тишина. Темнота. На берегу безобидной с виду речушки застыла Трехтелая Геката — позабыв о ядовитых усмешечках, обворожительном шепоте, коварных взглядах… Глаза Гекаты закрыты — так, будто подземная чаровница не хочет видеть кого-то… что-то… Так, будто для Указующей Пути есть дороги, о которых не желаешь знать. Жалобно бурлит Амелет — ему вдруг привиделся сон о теплой ладони, коснувшейся ледяных вод. Привиделась песня о нимфе, которая шла по берегу, а потом ей вдруг так захотелось пить… Раньше таких снов не было. Раньше из Кроновой Речки никогда не пили добровольно. Тишина — вбирающая в себя общее молчание: Гекаты, и Амелета, и недалекого Тартара — кажется, и он с чего-то онемел… И той, что уходит из подземного мира — не изламывая его вокруг себя, а просто так, пешком… Сжимая в побелевших пальцах деревянное тело славного лука. И задыхается за плечами у златоволосой лучницы Судьба — захлёбывается глотком ледяной смертности.* * *
Чаша дрогнула. Накренилась в пальцах, расплескивая на плиты вино. Потом учуяла свободу — рванулась и совершила коварный побег. Заскакала по камню, довольная — аж искры высекла. Хозяин чаши, посланник богов Гермес, этот побег не пресёк. Гермес изображал каменную статую — будто поймал взгляд неистового чудовища. Объявилась, говорят, какая-то Медуза — только и делает, что в камень всех подряд превращает… Вот и бог сна, видимо, угодил под такой взгляд: окаменел, воздев руку с пестиком. Рот приоткрыт — только вот слова не торопятся вылетать. Боятся, видимо, перебить рассказчика. Оно и понятно — не каждый день в роли рассказчика выступает Танат Жестокосердный. И не каждый год рассказ начинается с фразы: «Война началась». А после первой фразы падают другие: Аполлон мёртв, Зевса поглотил Стикс, Мом лопнул. У моря новый правитель. Аид скоро шагнет на Флегры с Серпом Крона — и заговорщики собираются его опередить… — У-у-убить Гигантов? — тихонько уточняет Гермес. Танат Жестокосердный отвечает коротким кивком. Будничным. Как будто нет ничего легче — убить Гигантов, остановить Кронида, у которого в руках — Серп Крона… И смотрит серыми глазами — приказывая спрашивать. И Судьба осторожно пытается уместиться за плечами нового бога смерти — как-то странно, неудобно, будто крылья мешают… Только вот никаких крыльев за спиной Железносердного нет? Гермес, посланник богов, морщит лоб. Отчаянно пытается собрать мысленно мир — рассыпавшиеся на мелкие осколки. И губы его шепчут невозможное, неправильное для него: «Нет, постой… слишком быстро, подожди…» Да, кивает Ананка — теперь уже из-за плеч Гермеса, где она обосновалась надежно, основательно. Понимаю тебя, озорник и посланник богов. Это все слишком стремительно даже для тебя. Новостей слишком много. Даже для тебя. Это всё… слишком. Для кого угодно. Гермес крутит головой — взглядывает на остальных. Стикс застыла в соседнем кресле — задумчиво склонила голову, не поднимает взгляд. Дионис припал к меху со своим вином — от таких новостей захлебнуться впору. Белокрылый Гипнос сидит, выпрямившись. Белые пальцы подрагивают на пестике — только что-то не слышно аромата мака, да и звука вечных ударов по каменной чаше — нет. И он тоже шепчет невозможное. Для себя самого. — Брат, — вышептывают побледневшие губы бога сна. — У тебя нет меча, брат. Как ты собираешься… тебе же нельзя вмешиваться! Пальцы Таната запоздало взлетают к поясу — к тому месту, где теперь — пустота. — Одолжу у Афины. Или у Ареса. Мечей всегда достаточно — было бы желание вмешаться. Тихо хмыкает Стикс со своего места — ледяная, как воды ее реки. — Ты отнял у меня клятвопреступника, Железносердный. Приглушенно ахает Гипнос. Сталкиваются взгляды — подземного и подземной. Холод ледяных, страшных вод — против лезвия переломанного, но все еще острого меча. — Да. — Своим решением ты даровал ему бессмертие, хотя кара смертностью должна была длиться еще девять лет. Молчаливый кивок — кто будет спорить с воплощением подземного правосудия. Подземное правосудие, правда, не так уж сурово. Вон, усмехается краем губ. Шепчет: — Молодец. И по чертогу опять раскатывается стук — на сей раз грохочет пестик, выпавший из ослабевших пальцев Гипноса. А Стикс устраивается в кресле поудобнее. Щурится насмешливо. И запускает первое копье вопроса — раз уж больше никто ни в состоянии спрашивать. — Сколько же у вас есть воинов, чтобы сразиться с Гигантами? — Пять. — Их же… — выдавливает из себя всё знающий Гермес. — Их же полсотни?! Безмолвный кивок. Бульканье, хрип, надсадный кашель. Это Дионис в углу поперхнулся вином. — Безумцы, — говорит Стикс ровно, без обвинения. — Вы собрались шагнуть на Флегры. Отсечь силу Геи с помощью нового морского царя — этого мальчика-кифареда… И что вы сделаете потом? Кто принесет смертность выплодкам Геи? — Гера. Жмурится, как от боли, Гипнос. Как тот, кто что-то понял — и отчаянно хочет не понять… — Она же богиня, — хрипло шепчет он. — Гера — богиня, не смертная. Какая смертность, о чем… Ты говоришь — Аполлон мертв. Но он бог. Говоришь — Мом лопнул. Но и он бессмертен. Ты говоришь… Замирает шепот в горле у бога сна. Перестает летать по залу — сжигается огнем от факела, возникшего в руках у нового бога смерти. — Я говорю — мы все здесь оборотни. За кривой усмешкой Таната — лишенной веселья, неумелой, будто удар ребенка, едва научившегося держать клинок — слишком много всего. Аполлон, встретивший смерть. Мом, столкнувшийся с небытием. Чудовище, ставшее богом, и богиня — смертной… и бог — чудовищем. И Ананка-Судьба, в агонии издыхающая среди выкошенного чьей-то рукой сада Матери-Геи… И горстка безумцев, собирающаяся этому помешать. Бог моря. Богиня мудрости и бог войны. Бог смерти и смертная лучница. Готовые шагнуть в жерло войны. Показать: Гигантов можно победить не только при помощи Серпа Крона. Остановить собственного предводителя — чтобы не пришло место для крайнего средства… — К чему? — пожимает плечами Стикс. — Я знаю, зачем ты собрал нас, Железносердный. Ты хочешь, чтобы мы стали твоими глашатаями в своих мирах. Позвали бы и остальных на Флегры. На безнадежную битву. А я говорю — к чему? Ты мечник, Эребид. Даже с расколотым мечом — мечник. Ты знаешь, как трудно отвести удар, когда он уже занесен. Почему вы не хотите, чтобы это лезвие опустилось? Взгляды подземной и подземного вяжут цепь. Тонкую, нерушимую цепочку понимания. — Ты знаешь, кого он собирается убить по-настоящему. — Знаю, Эребид. У меня ее нет. — Ты знаешь, что может случиться после того, как она умрет? — Если она умрет для всех и каждого, — мягко звучит в ответ, — у всех в мире может остаться лишь предназначение. И Стикс, под недоумевающими взглядами Гипноса, Гермеса и Диониса, встает напротив бога смерти с кресла. Будто воин — напротив воина. — Кто знает, не этого ли хотел Крон, — говорит вдруг с мимолетной, режущей усмешкой. — На самом деле. И не этого ли хотим мы все. Чтобы осталась для всех лишь абсолютная ясность. Кристальная и неизменяемая. Чтобы ничего нельзя было переписать. Чтобы у всех было лишь предназначение. Как у твоего брата. Или как у твоей матери. Разве ты не хочешь того же, сын Эреба? — Нет. И Судьба, пытающая влезть туда — за широкие плечи бога смерти, усмехается одобрительно. Кивает — так, так, скажи же ей, Танат Огненосный — скажи, что ни для кого ты не хочешь предназначения, ибо сам видел, что это такое. Что у тебя есть жена — которая богиня, и ты не хочешь, чтобы она стала чудовищем. Что тебе претит видеть все миры, похожими на твой мир — наполненными чудовищами от края до края. Постой, возмущается Судьба, когда понимает, что сейчас скажет бог смерти. Ты что такое несешь?! — Предназначение не значит ничего, ибо его можно сломать, — звучит в ответ. — Оно — лишь вид Судьбы. Отличны от самой судьбы, как застывшее лезвие отличается от раскаленного металла. Но и лезвие можно переписать. Перековать. Гибель Ананки может породить Хаос. Или… ты знаешь, о великая. Вселенная не терпит пустоты. И тот, кто побеждает, приходит на место того, кого побеждает. — Это круг, — говорит Стикс, на глазах облекаясь в темные, тускло отсвечивающие доспехи. — Победитель занимает трон проигравшего. Почему ты думаешь, что ему не место на троне… той? — Потому что он не хочет этого. Потому что не готов к этому. Потому что у моего брата уже есть трон. Трон подземного мира. Копье, гладкое и водное, вырастает из пальцев Стикс. Бьётся о пол — с тяжким гулом. Наконечником смотрит в потолок. — Это хороший ответ, Эребид. Значит, вы идете туда спасать не Ананку? И не мироздание, которое может попасть под Серп Крона? Они словно меняются усмешками: на лице Стикс — кривая, неумелая. На лице Таната — острая, колкая, ледяная. — Я плохо знаком с Ананкой. И того хуже — с мирозданием. С Невидимкой знаком получше. — И что скажешь мне о нем, Железносердный? — Если ты со мной — нужно спешить. Тихий смех — будто шорох вязких приливных волн. Повелительный жест Стикс на прощание — к остающимся. Слышали? Вам быть вестниками на Олимпе и в подземном мире. Скажите это богам и чудовищам. Скажите им, что настало время сжинать плоды. И саженцы матери-Геи становятся — от земли до неба, во весь рост. И изогнутое лезвие страшного меча — клинка Времени — нависает над миром, над Ананкой, надо всем и вся. Готовое остановить войну. А горстка безумцев жаждет войну развязать. Слышите, вы?! Гипнос, и Дионис, и бледный Гермес? Скажите олимпийцам. Богам. Подземным. Что час пришел, и боги не воюют в обороне. Что пять… уже шесть безумцев собираются одолеть Гигантов своими силами. Чтобы не дать седьмому безумцу сделать последнюю глупость. Скажите им — бог смерти, который переломил свой клинок, зовет вас взяться за оружие. И сразиться за то, чтобы в этом мире осталась Судьба. Дрянная и лживая. С призрачной иллюзией выбора. Но хоть какая-то — Судьба. Сражаться не на Олимпе, в обороне. В пепле, на Флеграх — против саженцев матушки Геи, бок о бок с бывшим чудовищем, бывшей богиней, бывшей мудростью, бывшим богом войны и бывшим кифаредом. Скажите им, чтобы решали. Только пусть не вопрошают Ананку. Потому что она молчит сейчас там, у всех за плечами. Потому что сама не знает — есть ли у нее в свитке такие строки.* * *
Спины и плечи бывают разные — Судьба об этом знает лучше других. Есть такие — на них врата Тартара положить можно: выдержат, устоят. Есть — хилые: только черкнет дочь-Мойра крохотное испытание — уже и согнулись. Есть спины гибкие — нипочем не скажешь, что выдержат: гнутся, гнутся… Ан нет, опять распрямляются! За некоторыми хорошо прятаться. За некоторыми спинами с опаской становится даже Ананка-Судьба. Вползает тихо, на цыпочках — вдруг услышит? Вроде бы, и спина не особенно страшная: гордая, прямая с женскими трогательными лопатками. И плечи — покатые, изящные, по ним кудри цвета меди разбросались. А только вот… Не каждый обладатель каждой спины заявляет: я хочу убить Ананку. Не к каждому обладателю плеч приходит Прометей Провидящий. Не каждого ведет за собой долгими, тайными тропами и проходами — сперва божественными, потом на колеснице. Ведет, жмуря голубые глаза, будто отмахиваясь от провидения, которое так и норовит влезть под веки. Наконец доводит до дома — обычного с виду, добротного, из светлых деревянных бревен. И Судьба с опаской переступает порог. С недоверием обшаривает глазами комнату, которую много раз видела из-за других плеч — то светлоусого Япета, то его сыновей, то невестки его — капризной Пандоры… Дымит очаг — в нем живет прихотливое оранжевое пламя. Сидит на грубо сколоченном стуле медовоусый вещий Япет — вон как пристально уставился. А на столе перед ним стоит тяжелый пифос — крышка вон пополам расколота, будто кто-то неосторожный заглянул да небрежно на место кинул… Титан же смотрит на вошедшую… кто там знает, может быть, и на что-то за ее плечами. — Что ты видишь? — спрашивает та, которая перешагнула этот порог первой. — Не спрашивай меня, дочь Деметры, — звучит тихий ответ. Титан со стоном вытягивается на стуле — болят на непогоду кости… — Это слишком страшные строки. Дочь Деметры покорно не спрашивает — потому что вместо отца начинает говорить Прометей. Что он не видит больше будущего — только настоящее, и это настоящее страшнее любого будущего, какое может быть. В нем — безумный ощер Серпа Крона — и такая же безумная улыбка смертного, который познал бессмертие. В нем сплетаются, сливаются воедино две фигуры в бою, в вечном поединке, и кажется, что у фигур одно лицо, и ясно, что кто-то падет — неотвратимо… В нем ступают на Флегры — меч и факел, стрела и кифара, дротик и тяжелое копье, и алые строки кровью оплывают в небесах над ними перекручивая, искривляя собственные строки. И над всем этим кричит, умирая, Судьба. Нет. На самом деле Судьба смеется — прямо сейчас, из-за плеч рыжеволосой богини, куда она вошла с такой опаской. Смеется тихим, ядовитым смехом — знающей многое над знающими ничего… Потому что Судьбу просто так не убить. — Никто из них не сможет убить Судьбу — потому что всё написано в её свитке, — шепчут белые губы титана. — Погибнет Аид или Алкионей. Или даже Флегры. Или даже всё… её свиток уцелеет. — Мой муж найдет способ сжечь его, — звучит непоколебимый ответ. — Нет, — шепчут в ответ губы пророка, — он лишь сотрет все строки до единой. Ось — это трон, который никогда не остается пустым. Над богами, над небом — над всем должно быть что-то. Рука. Правление. Даже если они сотрут ее для себя… убьют ее для себя… для иных она останется. — И ты боишься, — говорит зеленоглазая. Которая, кажется, забыла — что такое страх. Может быть, потеряла, пока кто-то смертный бился в агонии на ее руках, истекая кровью из горла. — Да. Я боюсь. Потому что вещим дано видеть лишь самые яркие нити Мойр… самые яркие нити в свитке судьбы. Если же мы не видим будущего… Молчит Япет — в молчании безысходность. И Прометей молчит, понурив голову — за ним упрямство. И царица подземная тоже молчит — смеется только одна Ананка. Потому что в ее свитке написано всё. И Судьбу просто так не убить. — На что же вы ставите? — тихо выговаривает наконец Персефона. — На то, что не станет вас? Не станет всех бессмертных? Родится новая Судьба в небесах? Или новая вера? И кивает, читая в глазах оставшихся титанов — время любых ставок прошло. Осталось только… надеяться. И пытаться спасти то, что осталось. — Мы подсказали Зевсу исподволь, — говорит Япет, тяжко поднимаясь. — Думали оправдаться — ведь он не гневался бы, если бы ее выпустило его творение. Его творение — Пандора — стоит тут же, в дверном проеме. Кривит губы — сейчас ка-а-ак разразится: «Ну и что, разочек, что ли, посмотреть нельзя было? И вообще, я только тронула эту крышку — а оно как полетит!» — Но она не вышла, — устало говорит титан Япет. — И она… молчала. Пока не назвала имя. Царица подземного мира кивает — верно, верно. Я знаю, чье имя назвала та, которая там… Делает короткое движение к столу, будто зачарованная музыкой змея. Скользит всё ближе, ближе… Не замечая, как отворачивается и выходит из собственного покоя вещий Япет, как, вздыхая, подается в другую дверь Прометей, как оттаскивает Эпиметей от дверного проёма свою любопытную женушку… Пальцы скользят по теплой глине — будто внутри пифоса живёт трепетливое, горячее сердце. Кому говорить с мертвыми — как не царице подземного мира. Кому воскрешать увядшее — как не богине весны? Голос изнутри кажется треснутым — будто трутся друг о друга глиняные чешуйки. Будто шепчет — узница — сломленная… состарившая до поры. — …была красавицей, как ты… любила огни вот зажигать, цветы выращивать… танцевать на лужайках… А с сестрой… мы с ней должны были сменять друг друга. Сменять… опровергая и дополняя… Как Ночь и День. Хаос и Гармония. Смерть и жизнь… Только ей было мало. Она говорила — слишком много Хаоса во мне. Она боялась — вдруг я забеременею новой верой… И тогда она лишила меня силы. Она… — Лишила тебя тела, — шепчет Персефона, и шепот оборачивается давним знанием: когда бессмертного — пусть даже того, кто древнее титанов — лишают тела, он может лишь спать… почти не заговаривает… и он бессилен. — Лишила меня тела — и меня не стало в этом мире. Остались… части, — сухой шепот тревожно царапает сердце. — Но и части меня были убиты её слугами. Её… любимчиками. Осталось… одно. Там, под глиной пифоса колотится всё реже и реже. То, что было подобрано однажды игравшим на берегу моря Прометеем. Было спрятано его осмотрительным отцом — под грудой болезней и бед, чтобы не заметили посланцы Ананки. Последняя часть, не ушедшая из этого мира. — Лишь отголоски мои в этом мире… — тихо, угасающе стучит там, под пальцами. И вспоминается давний сон, и над пифосом на миг встает изглоданная, измученная тень с язвами на ногах… Беспомощно тянет руки, шепчет: мне холодно, мне холодно, так холод… — Ей же холодно! Когда маленькая богиня успела выйти из пламени очага? Когда успела прислушаться — к тому бессильному, что таится там, за стенками пифоса? Теперь вот шепчет возмущенно, что как же так… ее же нужно согреть, а то она совсем погибнет… — И вообще, я тебя ищу, а то там брат… с Серпом этим… на Флегры… тебе нужно скорее туда, иди же! А я тут… И хлопочет, и зачарованно смотрит на пифос, в котором будто бьется пойманная, замерзшая птица — хочет на волю, только вот страшно, озябли крылья… Кажется — маленькая богиня забыла обо всем. Готова прижать пифос к груди, вновь шагнуть в пламя очага… Да, да, — кивает Ананка за плечами. — Это очень правильные строки. Так оно написано во множестве вариантов: ты шагаешь в очаг, маленькая богиня. Ты раздираешь свою сущность, распыляешь ее — и божественную силу отдаешь тому, что притаилось внутри очага. И оно тоже распыляется и раздирается — на тысячи, миллионы очагов, и входит в каждый дом смертных. Так, маленькая богиня. Я умру для тебя — так написано в нашем с тобою свитке. Ибо твое воплощение отныне будет для меня чуждо… Но это ничего — потому что и над очагами будет стоять Ананка Неотвратимость. Потому что меня не убить теплом в очагах. Ананка даже напрягается — как перед прыжком, будто собирается в пламя вслед за рыжеволосой богиней. — Стой, Гестия. Они останавливаются обе — и обе смотрят с одинаковым недоумением. — У тебя есть муж. И потому ты сейчас должна уйти. — Но… а она? «Но… а строки?» — шепчет Ананка из-за плеч рыжеволосой богини. — Назвала не твое имя. Губы Персефоны трогает улыбка. Легкая — такая, которой пугается не только Гестия. Пугается — и Судьба за ее плечами. — Но… у тебя же тоже муж. И он… сделает такое, что… Гестия пугливо жестикулирует. Пытается изобразить — там, на Флеграх, будет что-то страшное, и потому туда должна идти ты. Пока не началась… вечная зима для всего и вся. После которой ничего нельзя будет согреть. Твоя судьба — стать рядом с ним, остановить его руку, а моя — прижать к груди этот кувшин и шагнуть в пламя… Только вот медноволосая царица, игриво улыбаясь, меняет судьбы местами. Раз-два — и наклоняется к жене смерти, кладет ей руку на плечо и шепчет: — Да. У меня там муж. А муж и жена — единое целое. Как день и ночь. Хаос и Гармония. Смерть и жизнь. Умолкает — а отзвуки голоса продолжают биться там, под древней глиной. Выстукивают — замирающим сердцем. Лук… и стрела. Зима и весна. Судьба и… Погасают отзвуки — словно испугавшись Ананки, которая пока еще жива и царствует в покое. Которая шепчет — будто бы губами маленькой рыжеволосой богини. — Я не понимаю… — Иди, — отвечает ей царица подземного мира. — Иди, грей. Я тоже буду греть. По-своему. И маленькая блаженная подчиняется несокрушимой воле в голосе у Персефоны. Уходит — торопится на Флегры, бросая на прощание через плечо пугливый взгляд. На пифос. Потом в огонь. Потом на Персефону. Будто одно теперь предназначено для второго, и все вместе — для третьего. Будто можно — только и только так… — Ты… думаешь, это твоя Судьба? Да? Персефона не отвечает. Садится возле пифоса на стул, с которого незадолго до этого поднялся вещий, осмотрительный Япет. С усмешкой смотрит вслед Гестии, жене смерти. А в очаг, на огонь, почему-то совсем не смотрит. Будто вовсе не собирается туда шагать. Будто знает другой способ. Или другие строки. Только пальцы выписывают что-то по испещренной трещинами глине сосуда — прощание? Нет, рисуют что-то наподобие едкой, страшной улыбки. Или серпа. Губы же шепчут совсем другое. — Нет, я не думаю, что это моя Судьба. Я… надеюсь на иное. И словно от этих слов трещины под пальцами царица подземной становятся всё шире, шире… Вот только Ананка-Судьба не видит того, что открывается в этих трещинах. У Ананки Судьбы больше нет времени. Она слепнет, отворачивается — и стремится прочь. На Флегры. К своему любимчику.* * *
Ананка не умеет улыбаться. Улыбка несёт в себе то, чего она не приемлет: обещание лучшего. Тепло, свет. Неуловимое обещание — всё будет хорошо… Судьба, вращающая ось мира, сотканную из миллионов иных судеб, знающая всё о неотвратимости, точно осознаёт: хорошо всё уж никак не будет. Всё будет… как следует. Потому она умеет усмехаться, ухмыляться, дарить насмешливые смешки из-за плеч — своим любимчикам. Заливаться зловещим хохотом, хихикать и хмыкать, фыркать и скалиться… Не улыбаться. Улыбаются легкомысленные глупцы, у которых остается надежда. Ананка же стремится надежду убить. Во всех и всегда. Особенно — в тех, кого выбирает избранниками. — Мне рассказать тебе сказку, маленький Тартарид? Фыркнул. Прищурился чёрными глазами туда — на кострища, возле которых весело пировали братья над новой добычи. Откинулся спиной на холодный камень, как на трон, сделал разрешающий жест — послушаем… — Вначале был только великий Хаос — бескрайний и всемогущий… Старая, бесконечная сказка вьётся ровной, непрерывной нитью, выпрядаемой бережными пальцами. В ней беснуется Уран, свергнутый своим наследником. Крон — свергнутый своим наследником. И еще один — тоже свергнутый своим сыном, тоже пораженный безжалостным пророчеством… — Как так получилось, а? Губы остроскулого юноши складываются в улыбку — он отлично умеет улыбаться, не то что вечная собеседница… — Что, маленький Тартарид? — Его свергли — и он не в Тартаре. Он потерял трон — и не канул в забвение. Ты говорила — он Владыка? — Был. Он был лучшим из Владык Олимпа, а теперь вот… Голос Ананки обрывается — словно она не знает продолжения. Бог? Царь?! Чудовище?! — Ты говоришь — он правит подземным миром. Он — замок для моего отца, который я должен отомкнуть. В голосе — веселое предвкушение: чего уж легче! Притащится Владыка, ударит своим владычьим оружием — не подозревая о способности гиганта впитать удар и обратить его против соперника, о способности бить самим соперником… чего уж проще! — Да, маленький Тартарид. Но в нем всегда было больше. Больше Владыки. Больше смертного. Больше… Осекается Ананка — ловя себя на тревоге в голосе. Непонятно — что и тревожит, колет мелкими иголочками. То ли это «больше», то ли воспоминание — оружие должно быть одно, верно ведь?! Как же он там дальше говорил, этот Кронид? — Так почему ты не вмешалась? Алкионей, Погибель Аида, задумчиво свивает и развивает черные кольца, которые вместо ног. Весело любуется упругими мускулами. — Ты говорила — когда Крон стал копьем над миром, ты испугалась. И вмешалась. И с Ураном тоже. Почему тогда так медлила с ним? — Потому что у него все было слишком правильно, — шелестит едва слышный ответ Ананки. — Правильно началось. Он так верно шел. Он не пытался возненавидеть свою Судьбу — он принимал ее. Он не пытался… переписать… И мне нечего было бояться. Ей не нужно было делать его своим любимчиком, воспитывать согласно своей воле — он сам следовал написанному. Сел на трон, как и задумывалось. Сотворил Золотой век. Он, правда, выбирал не то, что было написано ярко. Брал самые размытые, почти невидимые строки — как с пророчеством и сыном, которого он отказался глотать. Потом только вмешалась эта девчонка со своим танцем — и он шагнул не так и не туда, и его наследник вдруг тоже спутал нити, но и это было нестрашно, это все было в ее свитке — даже черные воды Стикса… Тогда она поняла — с этим избранником покончено: Стикс не отпускает. И заговорила с другим — остроскулым и черноглазым, подраставшим на Флеграх лучником… Потом строки того, другого, пропали. Вырезанные переломанным клинком. — Его Судьбу не переписывали при рождении. Переписали случайно. Не желая этого. Бог смерти, которому вздумалось из благодарности переломить свой клинок. И теперь он стал — мечом над этим миром, мой маленький Тартарид… — Меч против стрелы, — он смеется радостно, и его пальцы легко отпускают воображаемую тетиву. — На кого же из нас ты ставишь? — На тебя, маленький Тартарид. Я всегда ставлю на тебя. Погибель Аида, юный Алкионей кивает небрежно и гордо — мол, разве мог быть ответ другим? Не подозревая, что Судьба там, за его спиной, усмехается улыбкой, отдающей желчью и полынью. Отдающей — знанием. Ибо вездесущая Судьба никогда и ни на кого не ставит. Она побеждает в любом случае, потому что победитель все равно выполняет ее волю. И побежденный выполняет ее волю — таков круг жизни… Может быть так, что лук Урана победит в этой схватке Серп Крона, и Погибель Аида оправдает своё имя — и гиганты воцарятся над миром, пока не придет новый любимчик. Может быть так, что Серп Крона скажет свое слово — и Алкионей ударит в ответ всей мощью. Ударит — своим противником, и тогда не останется ничего. Ни Аида, ни Алкионея, ни Флегр, ни безумцев, которые собрались развязывать войну. Может случиться и так, что Кронид сумеет остановить Серп, одолеть свою Погибель… и тогда всё равно убьёт лишь ту Судьбу, которая стоит перед ним — не допрыгнув до настоящей, которая ось мира вращает… В любом случае — исход один, как бывало при всех битвах. Любимчики... Владыки... оружие - лишь ягнята на алтаре ее игры. Строки в свитке. Пальцы остроскулого лучника тихонько гладят тишину — та напевает, и ее песня похожа на песню Судьбы за плечами. Это песня о том, что войны на самом деле никогда не заканчиваются. Как сказки. Потяни — а следом прицепится, потянется, потащится следующая, одна за одной, пока у тебя хватит дыхания… И всегда будут те, кто стал над этим миром — мечом, стрелой, копьем… Будут и те, кого она делает щитом. Опасные выродки, которые могут переписывать ее свиток и которых она стравливает между собой — и кто-то всегда умирает, а кто-то побеждает до следующего раза… Не понимая, что на самом деле их победа — то же поражение. Побеждает всегда Судьба. Ибо любой ваш шаг — неотвратимость. Ибо она — в любом ударе и в любой победе. Ибо она — над всеми.