Иная Судьба

      Надеяться умеют дураки. Мудрецы не умеют вовсе.       Мудрые хорошо знают, как глупа и опасна бывает надежда. Коварнее ядовитой змеи: подкрадется, ужалит, породит бессмысленную веру — а вдруг…       Бездумно разбрасывается шансами на каждом углу.       Мудрые понимают, что жизнь бессмысленна, упорядоченна и закономерна и все равно придет к единому итогу.       И только глупцы могут верить в то, что впереди их ждет что-то светлое — когда ждет нас лишь то, что написано.       Ананка-Судьба была мудрой. Ее сестра — нет.       Но иногда мудрые промахиваются. А глупцы дожидаются.       Потому что Ананка несёт — Неотвратимость и предсказуемость, а через это — Гармонию.       А Надежда несёт лучшее и через это — возможность дождаться.       — Я ничего не знаю о Надежде, — щурятся из воды глаза того, другого. У которого все так неправильно началось и неизвестно чем кончилось. — Только что я убил её однажды.       Там ещё много чего есть, в этом взгляде. Долгий путь — извилистый и иной, и шепот за плечами, и бесконечная линия памяти, которую он чертит острием меча по песку — непохожая на мою линия.       И вопрос. Вечный.       — Ты сам-то уверен в том, что у тебя всё закончилось правильно?       И тогда я пожимаю плечами, улыбаясь усталой улыбкой не мудреца — но воина, дурака и вора.       — Я на это надеюсь.       Возвращаться бывает странно. Из долгих путешествий, где значились Стикс и смертность — бывает тем более удивительно.       Будто воину — с бесконечной войны. Ты дополз, весь израненный, а селение сожжено, и выросли новые дома, и каждый камень старой дороги, на которой известна каждая щербинка, шепчет одно.       «Не ждали», — вот что шепчет.       На Олимпе было как-то… иначе. Разрослись, раззолотились дворцы, стало больше камня и золота, зелени — меньше… статуй вот понатыкали на каждом углу — лес, заблудиться можно. Кажется — двенадцать лет не был: откуда и что взялось?! Будто построенное — под корень снесли. Выстроили — выше, пышнее, красивее.       Аэды и музыканты под каждым кустом сидят. Не жалеют голосов, славят Владыку Олимпа. Во дворцах — музыка… недоуменная, тревожная музыка тех, кто ещё не осознал. Кто не узнал про Коркиру. Скоро струны кифар вздрогнут от ужаса — Артемида пропоёт погребальную песнь брату… Зевсу, наверное, тоже что-нибудь пропоют. Если будет — кому петь.       Будет ли — кому ждать его двенадцать лет из ледяных, чёрных вод?       Мраморные дворцы провожали окнами-глазами бессмысленно, глупо. Провожали — не узнавая. Идет, мол, какой-то, а какой — непонятно… Смертный? Бог? Владыка?       Кажись, всё не то. Хорошо — если не к нам идет.       Угомонитесь там, дворцы. Умолкните, не бойтесь троны.       Не смертный, не бог, не владыка.       Я — не к вам.       Промахиваюсь вот мимо вас — скажите спасибо. Лежи себе безмятежно, бывшая вотчина. Золотись, исходи пирами — наверное, и вино в кратерах ещё холодное, жаркое не остыло, постели любовниц Зевса теплы…       Ты правильно не ждал, Олимп. Тебе и ждать-то нет никакого смысла — потому что в саду матушки-Геи поднимают головы диковинные саженцы. Неспешно этими головами крутят — будто стараются уловить диковинные запахи.       Унюхать запах пыли и древности — доносящийся с острова Коркиры. Запах того, что осталось от наших армий.       Прислушиваются — хотят поскорее уловить весть о междоусобице в рядах Кронидов. О том, что Олимп, лишенный хозяина — созрел, вот-вот яблочком в ладонь покатится. Осталось только протянуть ладонь и взять.       И значит, они поднимутся совсем скоро. Шагнут на Олимп — выполнять своё предназначение. Покинут материнскую колыбель, в которой их — не взять.       Если только вместе с колыбелью.       Серп Крона тихо посмеивается под ладонью — я не касаюсь его, а чувствую щербатую усмешку небытия.       Пальцами. Спиной.       Собой.       Довольную усмешку, радостную.       И махайра поёт под моими пальцами, как никогда не пел лук.       — Я узнал тебя, — напевает древний, истертый адамантий. — Ты так похож на него, так похож на него… Того, для кого я был выплавлен. И у тебя его пальцы. О, мы с тобой одно, теперь уже до конца — одно, только исполни же, исполни же своё предназначение… Исполню, — отмахивался я, пока брёл по мощёным мрамором и халцедоном дорогам Олимпа. Пока неспешно проходил мимо фонтанов, золотых статуй и чуждых дворцов. Придётся исполнить. Кажется, у нас с тобой основательно нет выбора, отцов меч. Судьба одна на двоих, если хочешь.       Судьба на двоих, — согласно хихикала махайра. — Судьба — напополам. Голова в одну сторону, тулово в другую. Да? Прежний хозяин хотел того же. Хорошо.       Только что же ты медлишь, по Олимпу шастаешь? Разве эта, которая — напополам, здесь?       Оттого и шастаю, что мозги не растерял, — бормотал я себе под нос, промахиваясь мимо конюшен, и ароматных садов Деметры, и мастерских Гефеста. Ты вот скажи — каким способом ты собираешься эту самую — напополам? Она нам, наверху, ось мира вращает.       К ней, небось, в чертоги просто так не зайдешь — разве что она к тебе спустится. Иначе Крон бы ее уже после моего рождения прикончил.       Ага, ага, — бубнил серп с пояса, голосом, напоминающим голос отца. Он прикончил бы. Только он хотел — хитро. Чтобы она спустилась, была бы неподалёку, а мы с ним — р-раз…       Она ведь может умереть — если кто-то делает то, что не прописано в её свитке…       Точно, — кивнул я и преодолел последний подъем. А теперь скажи мне, древний адамантий — как сделать то, что в этом свитке не прописано?       Ну, например — узнать, что в этом самом свитке есть.       Так что не глядите на меня удивленными окнами, дворцы — я не к вам.       Мне тут нужно навестить кое-кого другого.       Других.       Тех, которые притулились в сером доме выше самых пышных дворцов. Засели за щербатыми окнами, за хлопающей дверью… в самом центре паутины нитей, которую сплетали.       Шагнуть через порог. Пригнувшись — в комнату, полную запахом рыбной похлёбки…       — Ступай, откуда пришёл, Убийца!       Дверной проём оказался занят — попробуй, войди, невидимка! Через такие-то плечи, такие-то руки…       В руках — булава. Покачивается с намёком.       — Вопросы задавать припёрся?! Поздновато заявился. Вот тебе ответ! Не уйдёшь — зубы пересчитаю.       — Э, — долетело у Мойры из-за спины. — Спорим, я его первая в песок вколочу?!       Впору в голос заржать: всеведущие Мойры сроду так никого не встречали! Говорят, к кому-то являлись — старухами, к кому-то — девами прекрасными, к кому-то — женщинами, умудренными годами. С прялками, с таинственным туманом в глазах…       Ко мне вот — с булавами. Зубы считать.       Серп на боку ухмыльнулся хитрой беззубой усмешкой — попробуй, сосчитай…       — Вопросы задают боги. Смертные. Владыки. Те, над кем властна ваша мать. Мне столько раз повторяли, что я чудовище, что я наконец сам поверил в это.       Мойра моргнула. Попятилась внутрь дома, открывая вторую сестру — такую же рослую, плечистую, брови на пол-лица. И в руках булава — эта не для зубного счета, для вколачивания в песок.       — Тогда с чего б тебя принесло? Э, Лахезка, спорим — про материнский свиток вызнать хочет.       — А вот и спорим!       — На диплакс новый зеленый!       — Шерстяной!       Подождал, оглядывая узкую комнату с потухшим очагом — тот чадил последними облачками дыма.       — Я явился делать что умею. Переписывать судьбы. Хотите — ваши перепишу?       Лахезис рот разинула — булава бы влезла. Сейчас ляпнет что-нибудь этакое — «А силенок-то хватит?» Атропос перекосила рот — сейчас другое скажет: «Что, Убийца? Мечом обзавелся — храбрый стал?»       Да. Мечи хорошо умеют переписывать судьбы. Надежно. Словно стилосы — острием по свиткам. Но я не стану хвататься за Серп Крона.       Просто уйду. Из этого дома. С Олимпа. И вы проиграете все ваши споры разом. Потому что скажите мне, вещие сестры — как скоро на Олимп двинутся восставшие рати Гигантов и сколько почтения эти рати окажут вам при встрече?       А они двинутся. Поднимутся, захлестнут этот мир невиданной волной. Богов как яблочки пообтрясают — если только я не перепишу кое-что в самый последний момент.       Так скажите мне, о Мойры, что будет — если я перепишу что-то неверно.       Они попятились, ворча, двумя побитыми цепными псинами. Открыли третью.       Мелкую, редковолосую старушонку, сидящую в ворохе нитей. Глядящую — с припрятанной подальше ненавистью.        Древними, истертыми ножницами вот щёлкает — могла бы, резанула бы…       — Явился, значит, Криводушный.       — Твои сестры назвали меня Убийцей.       — Правильно сделали. Криводушный Убийца — хорошее сочетание. Только вот неверное. Я бы сказала — Криводушный Дурак. Ты дурак Кронид, ты знаешь это?       Да уж спасибо, сколько раз мне это повторяли — как следует знаю.       — Потому что пришел сюда? Потому что говорю с тобой? Потому что решил сделать… то, что решил?       — Потому что решил — и пришел. А не решил — и сделал. Раз уж явился сюда — значит, ищешь обходные пути и хочешь, чтобы на самом деле тебя остановили.       Я молчал. Серп под ладонью заливался белым смехом небытия. Он знал — остановиться мы не можем.       Ибо мы — одно.       Только вот взгляд как присох к истертому, зазубренному лезвию ножниц. Между которыми неспешно протянулась, улеглась еще одна нить.       Так же, как когда-то — моя.       — Что смотришь? — голос Неотвратимости — надтреснутый и зазубренный, как металл. — Твоей нити тут нет, невидимка. Только вот смерти-то ты все равно успел попробовать? Обратно не хочется?       Лезвия сжались, резанули — и нить жалобно вскрикнула, дёрнулась, свернулась… пропала.       Померещилось вдруг — пол, чёрная жидкость хлещет из горла, заливает пальцы… нет, мелькнуло — осталось позади, выпаленное обжегшим ладонь Серпом.       Я подошел к развернутому свитку, который разбросал кольца по каменному столу. Клото пошла следом, проворчала: «Чего ты там не видел»…       Снял с пояса меч — и Мойры онемели, когда острие Серпа Крона зависло над их сущностью. Над частью их предназначения.       — Мой отец думал, что убить Судьбу можно только одним способом. Сотворив то, что не прописано в ее свитке. Хотите поспорить со мной на то, что я найду не один способ?       — Ах ты…       Я — мы — улыбнулись едкой улыбкой небытия. В лицо трём ничтожным перепуганным старухам.       Нить легла между двух древних лезвий — а они не сомкнулись. Побоялись тиши и скрещения взглядов.       — Это не убьёт её, — выдохнула Клото. Глянула волком на раскрывшую рот сестру, отмахнулась. — Что? И так ведь получит, за чем пришел. Наведет свой меч потом на веретено, или на ножницы вот еще… Только это убьёт нас, Убийца. Не её. Мать так не взять.       Хорошо, кивнул я. Точно, — оскалился Серп Крона с моего пояса. Мы предполагали. Слушаем внимательно. Так, стало быть, не взять. Как взять?       — Думаешь — в ее строках нет про Гигантов и тебя с Серпом? — скривилась тогда Лахезис. — Мелькало, видели. Опять же, можешь попытаться Флегры под корень срыть — и очень может быть, что до какого-то предела сроешь… Только вот у тебя там на Флеграх — Погибель, не забыл?       Юнец, — фыркнул Серп под пальцами. Какой-то там Алкионей. Видел в глазах у дочки — остроскулый, черноглазый, сходство какое-то — не уловить…       Может быть, лучники всегда немного похожи между собой.       Особенно такие, которые не промахиваются.       Улыбка небытия внутри, в груди, кажется, потухла. И ослабла неизбывная тяжесть на поясе — померещилась на плече, вместо колчана…       У него Лук Урана, у моей Погибели.       И Серп Крона сомневается там, во мне. Боится. Помнит, что уже проиграл один раз.       Да и вообще — лук против меча…       Глазки Атропос щурятся, следят. Перечеркивают чертог еще одной невидимой нитью — когда я отворачиваюсь от свитка и подхожу к бесконечному, спряденному из многих нитей полотну.       Вглядываюсь — ища не свою нить. А очень на неё похожую — вот оно пошло, чёрное с вкраплениями багрянца, нить нового любимчика Судьбы, так ведь? Нового лучника.       Вьётся буйно и уверенно: нити ничто не помеха! Коснись многих вероятностей — увидишь разное: вот Погибель Аида встаёт на Флеграх, позади своих братьев. Вот скользит, свиваясь черными кольцами, к Тартару. Открывает Великую Пасть — и выпускает других своих братьев, которых Гея так жаждала увидеть на воле.       Или нет.       Вот Погибель Аида встречает кого-то… чудовище без Судьбы. Без нити. И сияет ему в лицо усмешкой — и в ответ ей люто скалится Серп Крона. И свивается стрела на тетиве — невесомая, будто оперенная самой Судьбой. И чудовище валится к ногам своей Погибели, и Гиганты ликуют…       Или нет?       Вот ощер Серпа Крона становится на миг ослепительным сиянием — и остров Коркира падает в прах. Умирает вместе с Геей-Землей, которая поспешила навстречу своим выкормышам. И из праха поднимается единственный лучник — и стрела летит… И гибнут оба — чудовище и его Погибель.       Или…       Призрачных, чуть уловимых нитей — возможных строк в свитке Судьбы — десятки… нет, сотни. Все не пересмотреть, не перезапомнить. Дробятся детали, меняются местами, мельтешат в глазах — это было? Или это будет? Или это возможно…       — Кронид.       Неотвратимая звала почти ласково. Будто сестра — заблудшего брата.       — Убей Алкионея, Кронид. Ударь его Серпом Крона. Останься жив сам. Этого там нет — среди нитей. Это не было прописано в его свитке.       Ахнули Клото и Лахезис — вцепившись друг в друга мощными лапищами. Мол — подсказка! Да какая! Сестра, да ты что…       Атропос цыкнула мимоходом сперва на них. Потом на меня — я как раз хотел спросить, с чего бы она так щедра.       Потому что попавшим в беду мальчишкам иногда нужно помогать — вот почему. А то они от безысходности способны мир разрушить.       — Не прописано… в его свитке?       — Да. И никогда не было прописано в твоем. Во всех вариантах ты… убиваешь его иначе.       Мы с Серпом пожали плечами. Какой тогда смысл — если это не поможет выполнить предназначение.       Если та, которая усмехается страшнее Серпа Крона из-за чьих-то плеч — все равно останется жить.       — Она тогда умрет для тебя. Только для тебя. И всё кончится… — мойра, видно, хотела сказать — хорошо. Потом передумала, выдохнула правдиво: — правильно. Серп помалкивал и не собирался щериться в усмешке. С подозрением ощущал чувство, которое дрыгнулось у меня в груди.       Неубиваемое чувство — небось, никаким небытием не выжжешь.       Желание, чтобы всё закончилось правильно.       Чтобы — Погибель мертва, Ананка не властна… Серп? Наверняка ведь он успокоится, основательно прикончив хоть одну Судьбу, а после можно его тоже — как Алкионея…       Прямой путь для Криводушного. Атропос вон глазами блестит, головой качает. Зовёт глупого, заигравшегося мальчишку: куда полез?! Тебе же не по уму…       — Все вы… любимчики. Выродки, которые могут переписывать ее свиток. Рано или поздно — вас заедает гордыня, и вы хотите не просто переписать. Сжечь. Освободить всех и каждого — смертных и бессмертных. Думаете вы, что стоит за таким решением? Что будет, если кто-то из вас сможет убить Судьбу?       — Хаос, — предположил Серп Крона моими губами, улыбаясь едко и сумрачно.       — Хаос недолговечен, Убийца. Он всегда стремится к Гармонии и всегда избирает для неё самый прямой путь. Однажды он породил то, что стало над богами. Главный закон жизни — Неотвратимость. То, на чём держится ось этого мира. Неотвратимость должно что-то воплощать, а на небесах должно быть что-то, что превыше всего. И тот, кто убьёт Ананку, разрушит действующий порядок. Тогда ему самому придётся стать Неотвратимостью. Шагнуть — и занять место на небесах, возле оси мира.       Наверное, подошло бы для того, кого называли безжалостным века назад. Горький смех созрел на губах, скатился — плодом.       Воины всегда смеются горько, когда идут в битвы, где им не победить.       И ещё их иногда озаряют внезапные прозрения.       — Кто был до меня? — спросил я. — До Крона? Тот, кто пытался убить её первым?       Уран, ну конечно. Старик, свергающий в пропасть своих сыновей.       Лучник.       Преданный сыном.       Первый из любимчиков — только вот Ананки ли?       — Он не был с матерью. Он был с… другой.       Имени она не осмелилась произнести. Будто могла накликать.       — Дурак думал возвести на небеса сестру Ананки. Считал, что этим может победить Неизбежность. Что жизнь станет иной…       А Ананка, стало быть, вмешалась. Выбрала себе своего любимчика.       И меч победил лук.       — Что стало с Ураном — я знаю. Что стало с той сестрой?       Хотя зачем рассказывать — ты главное смотри, вещая Мойра. Не отводи взгляд — я уже вижу, как мелькают там окровавленные локти твоей матери, раздирая сестру на мелкие части…       Части, которые она и сейчас еще пытается уничтожить.       — Что делаете вы, боги, с врагами? С тем, кто может уничтожить ваш мир? Кто перевернет самую его суть?       — Они, понимаешь ли, обе рожать могли, — подала тут голос Лахезис. — Из себя, как Хаос. Как Гея. Только вот обе могли порождать то, что — продолжение их самих. Мать вот родила нас. То, что… дополняет. Помогает. А та… та родила бы другое.       Чудовище, наверное, какое-то. Вон у Клото глаза вытаращились, губы брезгливо скривились — даже и не сказать, что такое она родила.       — Веру, — сказал я тогда.       — Новую веру, — эхом откликнулась Атропос. — Это были… страшные строки, Кронид. Эта вера уничтожила бы свиток. Изменила бы мироздание. И не стало бы никого. Ни Ананки. Ни вас…       — Что стало бы?       — Что-то иное.       Молчание. Свиваются нити из солнечных лучей — ложатся один поверх одного, в заведенном порядке. Покачивался развернутый свиток — ждал новых записей судеб. Людей, и кентавров, и нимф, и богов.       Истончались нити — ложились под ножницы Атропос, одна за другой.       Рождали музыку Неизбежности, наверное.       Или кто там знает — Гармонии.       «Все выходы хуже, — молчали Мойры, — вы не понимаете этого, глупые бунтари. Убей Алкионея, Кронид. Убей только свою Судьбу. Не посягай на ту, которая — Гармония».       «Это отвратительная Гармония, — молчали мы с Серпом. — Вы просто не знаете — как это. Знать, чем закончится. Осознавать, что впереди лишь мрак. Вы не тонули в черных ледяных водах Стикса, вас не било пророчествами из-за спины… Вы не знаете, что все строки в этом свитке — страшные. Ибо они — есть. Что ваша Гармония — несправедлива».       «Но это единственная, которая есть, ибо все выходы хуже, — тревожно молчали нити, покорно ложась под истертые лезвия. — Ибо если ты убьёшь Судьбу — что породит Хаос ей на замену? Или ты возьмёшься сам, Кронид? Сам будешь вершить мироздание?! Убей свою Погибель — и всё закончится».       Когда я отвернулся и шагнул к выходу — Атропос все же не выдержала. Подала голос:       — Что ты собрался делать, Кронид?       — Закончить всё правильно.       Хмыкнула Лахезис. Клото забормотала что-то — что вот, можно было бы и на ответ поспорить.       — Уверен, значит, что сможешь? — хмыкнули за плечами. Неприятно знакомо хмыкнули.       Зато и поперхнулись, когда я дал ответ.       — Не уверен. Надеюсь.

* * *

      Они поднимались медленно.       Вести не успели дозреть и донестись, осень не успела вступить в права — и теперь саженцы матери-Геи раскачивались лениво и неохотно, чесали в многочисленных затылках.       Перекликались: что, время уже, да? Ну, чтобы плесень того… этого?       Чёрные, выжженные пустоши Флегр гудели роем потревоженных шершней: то есть, как там Громовержца больше нету? Нету плесени? Теперь можно на Олимп вот просто так? А в чем потеха тогда?       — Мать того… сказала: поспешить.       — Армий будто бы у них теперь нет.       — Чего спешить-то тогда?       — Так, может, на Олимпе того… еще остались! Давайте, братья!       Дали.       Кто встал на крыло, кто свил-развил змеиные кольца тулова. Кто-то вскинул дубинку на плечо, а кто воинственно поправил набедренную повязку. И — лавиной, осенним неостановимым листопадом, неумолимым градом: вперед, на Олимп! Туда, где ближе всего, к восточной границе садика!       Грудь Геи-Земли дрогнула под ногами сыновей — коротким сдержанным рыданием полным гордости. Так мать провожает пестунов — не в кровавый бой, в короткую и победоносную битву.       Триумфальный набег — а потом боги станут перегноем под змеиными кольцами нового поколения.       И путь на Олимп прям! Опять же: ни армий, ни Аполлона, ни Громовержца-Зевса… Только одинокий путник в капюшоне торчит неподалеку от самой границы выжженных земель — заблудился, наверное. Свернул с нужной, прямой дороги. Прибрел, нежданный и незваный, не в то место. И во время не то. Вот и стоит, будто столб-герма. Сейчас, может, еще дорогу укажет…       — Эй, плесень! Далеко до Олимпа?       Паллант — козлоногий, с шершавой, чешуйчатой кожей, с такими же драконьими крыльями. Хрипит насмешливо.       Ответ из-под капюшона летит спокойно, чуть устало.       — За вечность не дойдете.       И дрожит грудь земли от дружного хохота ее сыновей. Потому что — плесень тут! Стоит, разговаривает — потеха!       — А ты чего приперся-то? Думаешь нас удержать, а, плесень?       Осекается хохот — на миг.       Кажется — из-под капюшона странника выблеснуло адамантием что-то древнее, щербатое, страшное…       Да нет, пригрезилось, наверное. Где это видано, чтобы приходили куда-то, вооруженные улыбками?       — Думаю показать вам дорогу.       — Короткую дорогу? Хорошую?       — Верную. Правильную. Короче которой — нет.       Гогочут Гиганты — саженцы матери-Земли. Свивают-развивают змеиные тела. Шуршат крыльями, готовят дубины — наверное, сейчас сомкнутся.       Одинокие путники, вооруженные только улыбкой, — добыча легкая.       — Братья, плесень-то полезная!       — Так может того… себе оставим?       — Да на кой нам…       — Вот если бы баба, а этот — нет…       — Так пусть дорогу покажет!       — А дорога — на Олимп?       Это цедит Порфирион (откуда я знаю их имена? Выплывают, как из легкой дымки памяти — Порфирион, погибель Зевса…). Порфирион величественен, и ему очень хочется на Олимп — не терпится проверить собой золото трона.       Но я качаю головой — обещаю показать иную дорогу. Идемте же вместе, Гиганты — мне хорошо знаком этот путь. Я, правда, совсем немного не дошел, но два раза был уже совсем рядом, а верно ведь говорят, что все нужно проверять до трех раз?       Будьте моими спутниками — я отличный проводник. Лучше Гермеса-Психопомпа, который таскает тени в подземный мир. Смотрите, я не тороплюсь начинать наше с вами путешествие. Я дал себе время проститься и собраться — немного, час, пока брел, пока ждал вас… И теперь я дарю вам полной россыпью секунду за секундой, чтобы вы успели посмеяться, успели надышаться, успели… попрощаться.       Драгоценные секунды катятся одна вслед за другой — горошинами с порванного ожерелья. Полсотни сыновей Геи — заблудившихся на пути к Олимпу. Один странник — напротив них.       Рев, гром, шипение молодых глоток: «А мы на Олимп! Плесень убирать! Править!»       И в ответ — тихий, едкий смех с пояса странника: простите, от этого путешествия нельзя отказаться.       Потому что пальцы уже легли на рукоять. И обжигающая улыбка адамантия готова покинуть пояс, и пригласить мир — во прах. Куда сейчас пойдем мы с вами. Может быть, и Судьба.       Ибо я, Аид Странник, не вижу иных путей, кроме последнего странствия.       А косматый, необузданный Полибот потрясает двузубцем — вот-вот засмеется знакомым смехом Посейдона, вскинет руки, скажет — да чего мы его слушаем, плесень! Двинется вперед — и секунды, за которые я цепляюсь, брызнут во все стороны. И останемся мы.       Я, Серп Крона и единственный путь.       Единственный… шанс.       — Хо! Травить!       Вот он — Полибот, любитель начинать. Неостановимый, как Морской Жеребец в гневе. Рвётся вперёд, играет двузубцем, развивает кольца, которые у него вместо ног…       Плюх.       В неведомо как подвернувшуюся лужу. Коварную. Подкравшуюся к Гиганту и перемазавшую величие в грязи.       Казалось — будто земля и вода решили подшутить над сынком: перемешались и ка-а-ак…       Потом пошутить решил воздух.       Высвистел что-то диковинное.       Расступился, пропуская черную стрелу.       Стрела неторопливо и важно воткнулась Полиботу в волосатую ручищу.       Саженцы Геи посмотрели на стрелу. Потом на меня. Недоуменно и немного обиженно — мол, ты чего?!       Я тоже смотрел на стрелу. Тоже — недоуменно и даже обиженно. Да чего там — смотрел, вконец обалдев: стрелы?! Лучник?! Гиганты умирают?! Да что это за…       Тут заговорил Полибот.       — Что это за… — недоуменно начал он, глядя куда-то поверх моего плеча.       — Плесень пожаловала! — весело пояснил голос, от которого у меня мурашки прошли по спине. — Яблочки жрать.       Арес! Откуда здесь…       — Чего?! — хрипло гоготнул Полибот. — Это вы нас и жрать?! А жракалка-то отросла?       В ответ свистнуло тяжелое копье и насквозь пронзило ему глотку.       Следом за копьем объявились морские волны. Поднялись, как совсем недавно, на Коркире — грозя небу. С шипением обрушились на сад Геи-Земли, затапливая всё и вся — погребая под собой пепел, и выжженную пустошь, и кости… Разбросали Гигантов легким мановением невидимой руки — подальше, подальше, и еще волнами поиграться.       Меня — только по плечам как следует шарахнуло, будто поздоровавшись. Хорошо так похлопало, аж на одно колено уронило.       «Что это за…» — укоризненно вышептало внутри острое адамантовое лезвие.       А я-то почем знаю — что вот это за…?!       Я убил прошлое, пока шел сюда. Пока прощался. Отшвырнул, оставил за плечами на Олимпе — дворцы, и Зевса, и трех сестер Прях.       Я пытался сказать себе, что и настоящее теперь становится прошлым.       Только вот настоящее не согласилось и заявилось следом.       Вот оно стоит, мое настоящее: выступают фигуры из водных вихрей. Непоколебимо стоящие на возвышении.       Афина — прямая, как копье, и вооруженная легким дротиком. Арес — с круглым щитом и прямым мечом-ксифосом.       Танат… факел у него там, или клинок где-то подобрал?!       Стикс… эта здесь зачем?! Наверное, просто так вышла — с тяжелым копьем наперевес прогуляться.       Ифит стоит не на возвышении — по пояс в воде. Вздымая трезубец и заслоняя волнами моря Гигантов от помощи Матери-Геи.       А лучник… кто лучник-то? Нашли все же где-то смертного?!       …не лучник. Лучница. Притаилась за скалой — сразу и не увидишь, только золотые волосы по временам вспыхивают-выдают.       Не богиня, не жена Владыки — нимфа смертная.       С губ опадает вплавившаяся в них адамантовая усмешка, и отступает вкрадчивый шепот Серпа Крона: «Ну! Взмах! Мы — одно…»       Отступает перед поднимающейся волной ужаса. Памяти о смертности.       Что ты сделала, сестра, что ты сделала?!       — Вы чего сделали?! — ревут Гиганты, поднимаясь в пене волн. — Плесень!       Вырастают заново. Вздымают руки, отряхивают от воды крылья. Развивают черные кольца. Потрясают булавами, дубинами, за скалы хватаются. И орут, что это какие-то неправильные боги — кто там знает, может, они ели неправильный нектар…       — Да мы к вам… мы ваш Олимп… Плесень!!!       В ответ, вместе с очередной стрелой, летит задорный клич Ареса:       — Боги не воюют в обороне!       И ксифос сына доканчивает за материнской стрелой дело — выпускает ближайшему Гиганту кишки. И волны окрашиваются густой, черной кровью, убирают землю будто трауром по сыновьям.       Воздух колеблется от яростного рева. От осознания: час… час. Роковое пророчество. Последняя битва.       Боги — против Гигантов и лучник, несущий смерть своими стрелами…       А я… а я глазами хлопаю — потому что выискались же, спасатели! Защитнички… хоть бы знали, что на самом деле защищают! Шел в одинокий, последний путь — так нет же, набежали попутчики, назад тянут.       И над всей этой — густой мешаниной битвы (шесть — против пяти десятков!), свистом летящих стрел, громовыми ударами копий и плеском волн — мне слышится насмешливый, торжествующий смешок Судьбы.       «Явился бить, невидимка? — смеется она. — А по кому бить-то?»       Настоящее поплевало на руки — и отодвинуло одинокого странника в сторонку. Постой, мол, не суйся, погоди в уголочке, а мы тут за тебя с Погибелью расплюемся. Предсказуемо. Прописано. Правильно до оскомины.       «Чего ты ждешь?! — шипит ядовитая гадина, корчась на бедре. — Бей же! Выполни же предназначение, пока они не спасли ее! Смотри — они сражаются с Гигантами, они забирают у нас с тобой наш удар, они — ее армия…»       Нет, качаю я головой. Они моя армия. Всегда — моя армия.       И обжигающая адамантовая гадина примолкает в сомнении — когда в мои сжавшиеся пальцы приходит по зову двузубец. Знак моего мира.       Знак полководца, который — вместе с армией.       Армия моя, армия…       Гера — вместо отряда лучников. Стреляет — заглядеться (моя школа!). Твердые пальцы. Жесткий прищур. Тетива почти касается щеки. Наложить-прицелиться-отпустить. И взвиваются волосы в бешеном танце… смертной нимфы. Кто отпустил тебя в смертность, Гера?! Как ты обрела ее так быстро? Напитала стрелы своего колчана — и несешь ее Гигантам?       — Ауыыыыыыы!!!       Вот, еще одному принесла. Туда, где не просто больно — еще и обидно. Гигант с рыком рвется вперед — и вязнет в безумной ласке волн.       Ифит — конница на колесницах. Вскипают белые буруны — гривами лошадей. Мелькают волны — быстрее колес. Неудержимо накатываются на Гигантов — замедляя, оттаскивая, подставляя под стрелы Геры… Лицо мальчика бледно, глаза — гневное море в шторм — и на волнах он играет легче, чем на кифаре, свивая новую, невиданную мелодию битвы…       Неподалеку бьется Стикс — сомкнутые ряды копейщиков. Разит то ужасом, то тяжелым копьем. На лице — леденистая ухмылка: сквозь копейщиков врагу не пройти…       Дальше бьётся Афина — непоколебимые стены крепости. Собранная, спокойная, только прядь непокорная из-под шлема вылезла: издевается, смеется. От жены не отстает Арес — ряды пехотинцев. Нарывается, дразнится, чуть ли не летает по полю.       Правда, не летает: в армии нет крылатых. Есть Бескрылый. И Безмечный. За кого в армии Танат Факельщик?       Этот — сам за себя. За смерть.       Оказывается, имея при себе лишь факел, можно очень даже хорошо показывать противникам — насколько бездарно они дерутся. У одного Гиганта уже аж пять глаз из шести не видят, второй с воем тушит себя в волнах, третий обожженными лапами трясет…       Армия воюет. Защищает — то ли мир от Погибели, то ли Ананку от того, что страшнее ее. А лавагет в сторонке ненужный мается — да кому он вообще тут нужен?!       Моргнул. Стряхнул с себя ненужное, лавагетское наваждение — куда тут армию себе представлять, когда такое творится!       Оскальзываясь на камнях, крови Гигантов, пенящихся волнах — добрался до своих лучников… то есть, до Геры.       — К-какого?! Какого вы тут…       Бывшая супруга прищурила левый глаз и всадила стрелу в волосатую ляжку Гиганта, который подлетел слишком близко.       — О, отмер, — порадовалась, — давай, муженек, хоть двузубцем своим поспособствуй. Только за Серп Крона не хватайся, а то мы на него уже насмотрелись. Смертность поменяла Геру не особенно.       Сжал зубы — какой смысл словами бросаться. Поспособствовал двузубцем — крутанул оружие в пальцах, указал на того самого, летающего, приказал: взять… взять…       И услышал отдаленный рык черного пса — тот кинулся терзать теперь уже смертную добычу. Вон, за горло кусанул, Гигант с небес валится…       А Гера уже — стрелу на тетиву и выцеливает нового. Афина схватилась на копьях с трехтелым великаном, Арес сразу двух сдерживает… а да, там еще с ним Танат завяз. И над всем — нежные, кифарные переливы волн, которые налетают прибоями, бьют и топят саженцы Геи…       Армия моя, армия… ну, вот зачем сунулись? Отличная же была сказочка — про малую кровь, про одного против всех, а может за всех — кто там знает. Я только хотел… чтобы это был я один. Одному легче выполнять предназначение.       Гигант грохнулся совсем близко, тяжко рухнул на обожженные камни. Порыв ветра от кожаных крыльев взметнул волосы с лица златоволосой лучницы — игриво разбросал в воздухе…       Открывая насмешливые глаза.       «Только вот всё это время ты шел не один, невидимка, — сказали глаза. — Как-то так получилось, что ты с самого Крита шел не один — а теперь в одиночки решил затесаться?!»       Да. Из прошлого тянутся бесчисленные ряды войск: куреты, нимфы, коза, толстый распорядитель, сестра-сообщница, Метида…       Много — не пересчитать.       — Ты хоть знаешь, кого я шел сюда убить? — углом рта спросил я. Готовясь бить во второй раз — вслед за стрелой Геры. — Что я пришел сюда убить?!       — Так вместе и прикончим, — отозвалась старая сообщница. Прицелилась — и еще раз не промахнулась. Хмыкнула по-знакомому, по-старому — вот-вот за уткой в меду побежит…       Как только более крупная дичь закончится.       — Я-то думал, вы тут за другим.       — Мы тут за тобой. И с тобой. А ты бы, братец, глаза бы пошире раскрыл.       И я раскрыл — только не глаза. Всего себя, всё божественное естество — нараспашку, чтобы вглядеться в поле боя…       Понять изболевшуюся, заколоченную истину — ее б только слепой не увидел.        Защитники Ананки? Хороши защитники…        Вон, Ананка бродит по полю, перепрыгивает из-за одних плеч за другие. Цепляется за падающих Гигантов, умоляет: вставай! Ты не должен, это неверно, это же неправильные строки, все было не так! Во всех вариантах — было не так!        Ананка мечется от одной неумолимой фигуре к другой — пытается нашептать, объяснить, умолить…         — Это все неправильно, — шепчет она коварной лучнице с золотыми волосами, — ты — Гера, славнейшая из богинь Олимпа. Жена Владыки и хранительница очагов, это написано во всех твоих строках — так куда же ты, что же ты…        — Нет, — мотает головой лучница, — я не богиня. Я смертная. Стреляю вот хорошо — меня этому брат учил. Люблю мужа-кифареда, песни и море. Ты ошиблась. Ты говоришь не с той.        И отравленная смертностью стрела летит — вслед за другими. С ядом ли? Или и яда там не нужно? Мелькает легкой птахой, клюёт шестирукого Гиганта в одно из мясистых предплечий — а вслед за ним приходит копье Стикс, и Гигант падает и умирает, нелепо загребая руками воздух.        Лучница коротко кивает Стикс. Накладывает ещё стрелу на тетиву.        И за её спиной кричит, умирая, Судьба.        — Всё не так! — слышится в истошном крике. — Всё не…        Неправильно, — шепчет Судьба юноше с чернью кудрей и бирюзой глаз. Ты не должен быть здесь, о Ифит. Ты, коварное и почти воплощенное пророчество… ты кифаред, только кифаред — и посвящаешь свои песни волнам, мальчик. И нимфы любуются бездонными лагунами твоих глаз. А может быть, ты не только кифаред, но еще и лучник — я знаю много вариантов! Свергнувший отца, отвернувшийся от трона, желающий только мирной жизни вместе со своей женой…        Я знаю много шансов, но этого в моих строках никогда не было.        — Верно, — кивает юноша и сжимает в тонких пальцах тяжелый трезубец, и дарит своему непутевому отцу ободряющий взмах — тремя лезвиями. — Ты просто ошиблась, ибо я — не тот, о ком ты говоришь. Смотри, у меня нет кифары. Смотри, лук тоже не со мной. Смотри на мою жену — разве похоже, что мы с ней сейчас желаем только мирной жизни? Я не знаю тебя, Ананка. Знаю только — свой выбор.        И бирюзовые глаза темнеют — на лагуну надвигается шторм. Сжимаются губы и твердеет подбородок, и трезубец с пальцами — единое целое, и летят вместе с морскими брызгами по ветру волосы — не кифареда, не лучника, но Владыки Моря.        Море бросается в атаку на сушу с новой силой. Замедляет Гигантов, заставляет нелепо скользить по камням и барахтаться в налетающих волнах.        Море поёт грозную, боевую песню — никакой кифаре такую не выпеть.        Морской Владыка стоит в своей стихии — нерушимо, незыблемо…        А за его спиной кричит, умирая, Судьба.        — Всё неверно!        Кричит так, будто это ее ударили в спину непрошенным пророчеством.        — Пророчество, — хрипит она черноглазому воину, орудующему ксифосом. — Ты — пророчество. И еще ты — война. Там, в твоих строках… любовница — богиня любви, и реки крови, и долгая вражда с отцом и с сестрой…       Воин фыркает, умело уходя от булавы высокого Миманта. Перепрыгивает через камень, бросая короткий, победоносный взгляд куда-то… на дерущуюся сестрицу.        — Эй, ты все же подучила меня на мечах! — и уже потом отвечает, не переставая отражать и наносить удары: — Оно мне надо? Пророчество, ненависть, крови реки. Спасибо, конечно, только это же дрянь, а не строки. Посмотри лучше, какие я написал. Воин — и не война, муж самой мудрой жены, упер сестру на колеснице… и с отцом не враждую. Самая лучшая сказка. А твои все — в Тартар.        В Тартар такие строки. В Тартар такую Ананку.        Несбывшееся пророчество дожидается стрелы, принесшей Гиганту смертность (прямо в живот принесшей). Втыкает в живот Миманту вслед за стрелой прямой, сурово блеснувший медью клинок. Не впадает в боевое неистовство, только смеется коротким, радостным смехом упоения: а ну давай еще!        А за его спиной — крик бьющейся в агонии Судьбы.        — Неправильно!        Неправильно, ненормально, глупо…        — Глупо, — пытается докричаться Ананка до высокой копьеносицы в суровом шлеме, — это глупо, а ты — ты Мудрая. Ты, рожденная из головы родителя… в твоих строках — стены города, носящего твое имя, и герои, которым ты благоволишь, и песни аэдов, в которых славят твою Мудрость… поступи же…        Мудро, — хочет сказать Ананка — и понимает, что ее не слушают. Копьеносица шагнула за обломок скалы — ищет взглядом мужа, сошедшегося с еще одним Гигантом в поединке. Хмурится — все-таки, надо было еще мальчишку подучить!        Дротик холодит ладонь — ну, подождите, твари…        — Не нужно слов — я видела, что там, в моих строках. Одиночество. Девственность. И слава. Мудрой бы понравилось, но я — не она. Мудрая не пришла бы сюда. Не согласилась бы на отчаянный план. Мудрая не стала бы помогать отцу в том, что мы делаем.        Свист копья — и Гигант, который только-только собирался повергнуть Ареса на землю палицей, валится на бок. Тут же встает, преодолевая удары морских волн. Отрывает глыбу от ближайшей скалы. И с ревом запускает в воздух.        — Арес! — кричит копьеносица, бросаясь в сторону. — Бей по тем, в кого попали стрелы!       И ее крик тонет в крике умирающей Судьбы за ее плечами.        — Всё неверно!        Судьба смешно рысит по полю от одного Гиганта к другому — может, любимчика нового себе выбирает? Пугливо отпрыгивает от плечей Стикс — какая там может быть Судьба, там же Предназначение…       С размаху, отчаянно щемится за плечи того, кто орудует факелом, как мечом.        — Маленький Эребид, — ядовито нашептывает оттуда, — я знаю, ты слышишь меня, Маленький Эребид. Твое предназначение сломали — и выплавили из него Судьбу. Он переписал твои строки — ты же не хочешь, чтобы они стали ничем?! Остановись, маленький Эребид — и я… стану такой, как захочешь. Как попросишь.       Но губы мечника немы — не шевелятся, не дают ответа. Сжаты, изломаны — будто осколки железного клинка.       Вы убиваете меня, — вскрикивает Ананка там, за его плечами — и его губы стискиваются ещё плотнее: «Убийца не может не убивать».        И объятый пламенем факел кажется страшнее любого меча.        Все станут чудовищами, — кривляется позади мечника Ананка. Ты сам говорил это! Ты хотел идти сюда… спасти меня!        Но в скривленных губах — память о разрезанной ладони и двух схлестнувшихся волнах крови: «Я хотел спасти брата, на тебя мне плевать».        Я дам тебе крылья, — заходится в крике Судьба. — Ты же скучаешь по небу, да?! Я верну их тебе, я…       И железные губы размыкаются. Делая шаг навстречу грузному Гратиону — Танат Железносердный бросает в сторону Судьбы сквозь зубы:         — Бездарно дерёшься.        Но Судьба, кипящая от ненависти, не собирается умирать там, за его спиной. Вскидывает голову и визгливо хохочет, обретая сходство с Лиссой-Безумием.       «Бездарно? Ах, бездарно?! Погоди, ты меня еще не знаешь…»        Ананка-Судьба очень любит бить в спину. Это знаю я.        Потому не удивляюсь, когда посреди боя вдруг взвивается теплое домашнее пламя.        Приносящее с собой Гестию.       Сестра взбудоражена, взволнована. Первым делом находит меня глазами, размахивает руками, кричит:        — Брат! Брат!        Потом еще что-то, только вот ее не услышать: крик сестры заглушается радостным ревом Палланта.        Козлоногий Паллант к Гестии близко. Потому что он еще и крылатый. Потому что — хищно падает с небес.        Все остальные — далеко.        Словно фигурки на доске бесконечной, причудливой игры. Вот оно — поле: черное, с серыми, мокрыми, островками скал и возвышенностей, между которыми бурлят волны. Вот — разбросаны Гиганты: Гестия и Паллант — на соседних клетках… через несколько — Афина схватилась с Эхионом, и ей не успеть. Еще дальше — Арес сплелся воедино с драконоподобным Даматором, и ему не успеть ни за что… Черная фигура — Стикс — в одиночку удерживает двух Гигантов: до того ли ей?!       С краю — очень важная фигура Владыки Морского: вот он взмахнул трезубцем, волны в атаку на Палланта послал. Только куда там волнам воевать с небом — рванулись ввысь в бессильной ярости, да и на землю рухнули. Отползли, пристыженные, к своему Владыке, которому тоже не успеть.        Какой-то странник сорвался с места и несётся опрометью — куда, смешной?! Выше головы не прыгнешь! Постоял бы, посмотрел: это же такая интересная игра…        Гигант Паллант с радостным визгом тянет руки вперед. Пикируя, как орёл на пугливого зверька. Гестия пятится, в горстях слабо, смешно, испуганно, всхлипывает пламя.        Сейчас одну из пешек сметут с доски — важный ход!        Вот златоволосая фигура лучницы выпускает новую стрелу — успеет ли хотя бы эта?!        А самая интересная — далекая фигура мечника. У которого, правда, нет меча, зато есть факел. Непоправимо, невозможно далекая фигура, которой ни за что не успеть.        У которой есть только попытки — изломать вокруг себя мир и шагнуть… куда?!        И возможность смотреть.       И Судьба за его плечами — вконец спятившая, бросающаяся меленькими, радостными смешками: «Хе… хе… кто теперь бездарно дерется? Хе… тебе нельзя вмешиваться, ты же помнишь об этом, Железносердный?!»        И все это я, вроде бы, не должен видеть. Потому что бегу.        Отшвырнув в сторону двузубец — чтобы было легче. До предела напрягая мышцы ног — до разрыва икр и груди, потому что Флегры лежат вокруг меня мертвыми складками: их не сломать, не сдвинуть, не пройти по дороге, ведомой богам…       Только бежать — наперегонки со стрелой, которую выпускает из лука Гера. И надеется, что мы оба успеем и оба не промахнемся.        Не успеваем и промахиваемся.       Сперва Гера: ее стрела скользит по чешуе Гиганта, почти царапает приплюснутое ухо — и летит себе дальше, солнечным бликом — в воздух.       Потом я: остается меньше десяти шагов, когда Паллант камнем падает на добычу — и рвется с ней в небо, оставляя на земле упавший диплакс да пронзительный женский вскрик.       Выдох рвет грудь на части, в горле — не по-божественному сухо и солоно: Паллант слишком близок от того, чтобы уйти в небо совсем, скрыться от глаз за облаками Нефелы. Пальцы вновь стискивают двузубец, пришедший на зов. Удар, которого Гигант не замечает — ну да, у него же еще нет смертности, где там вторая стрела Геры?!        Запаздывает. Не успевает — потому что с гоготом уносящегося прочь Палланта уже не догнать стреле, не догнать ветру, крыльям птиц, потому что он несется быстрее всего, кроме, разве что…        Вместо стрелы Геры приходит иная — яркая, огненная, спущенная с тетивы неизвестно кем. Или, может, с неба свалившаяся — мгновенно упавшей зарницей.       Сносит Палланта с крыльев. Процветает ослепительной вспышкой в небесах. Миг — нет, неуловимая часть мига, и вот уже земля содрогается под ногами от звука тяжкого падения. Гарью начинает вонять сильнее, а откуда-то стонет голос Палланта: «Да чем меня…»        — Вот же Тартар, — хрипит какой-то недобитый Афиной Гигант. — Эта плесень еще и летает.        — Да мы сами… того… удивляемся, — отвечает на это Арес, перерезая Гиганту глотку.        Говорят, есть такая богиня победы — Ника. Летает по полю боя, распахивает над победителями белые крылья.        Только вот Стикс не взяла свою дочурку на бой на Флегры. Вот и пришлось выкручиваться как получится.       Потому в небе над садом матушки Геи — не белые крылья. Огненные. Распахнулись во всю ширь — пылают, с нехорошим намеком для Гигантов.       Говорят, увидеть крылья Смерти — нехорошая примета. Паллант, например, увидел: когда поднял голову из пепла, в который воткнулся при падении. Тут же получил стрелу в глаз и помер от копья Афины.        Такое увидеть — это же не шуточки.        — Как мне звать тебя теперь? — выпалил я, когда он опустился рядом, держа на руках Гестию. — Танат Огнекрылый?       Крылья медленно гасли за плечами бога смерти. Оставляя волосы чуть подпаленными, а физиономию — слегка удивленной.        За спиной Таната стихал глухой, болезненный вой умирающей Судьбы.        А Гестия даже не удивилась.        Сиганула с рук мужа и схватила меня за плечи.        — Аид, я за тобой! Тебе сейчас надо… к Япету надо, туда, в дом Эпиметея, там… там Кора, и эта, которая в сосуде, и…        Глаза сестренки распахнулись широко и доверчиво. Впустили — внутрь. В недавнее, истекающее соленой болью прошлое.       «Прости, — тихо и строго сказали оттуда другие глаза — зеленые глаза, глядящие с нежностью. — Я должна. Они идут останавливать тебя — там… я иду вместе с тобой — здесь. Да. Теперь я поняла нашу клятву. Вместе… во всем. Ты ведь уже понимаешь, что иначе нельзя, да? Прости меня, мой муж… мой царь. Я ухожу».        По древней глине под ее пальцами медленно, издевательски медленно ползли трещины.        «Я знаю», — шепнул я ей — так, будто она могла слышать.       «И ничего не скажешь напоследок?»       «До скорого свидания».  — Она… она не придет, — сказала Гестия, отчаянно цепляясь за меня — иди же! Останови, верни, исправь…        — Нет, — тихо сказал я и осторожно передал сестру в руки ее мужа. — Она придет обязательно.        Кивнул Танату — не сворачивай крылья, Огнекрылый, они тебе понадобятся. Отвернулся, безразлично ступив вперед.        На прямую дорогу.        Предугаданный, единственный, верный путь.       В неистово бурлящие волны — как на ровную тропу. Мимо кипящей битвы — отметая ее, как неважное.        Проходя сквозь нее, как игла сквозь ткань. Как стрела сквозь спокойный воздух.        Нацеленная, оперенная стрела — глядящая в лицо Ананке.        Она поняла это, потому что — испугалась. Потому что я снова услышал ее — далекий, раздирающий вой, издалека:       «Чем будешь бить, Кронид?!»        Ты ведь не можешь снять с пояса Серп (под пальцами разочарованно и нетерпеливо вздыхает щербатое лезвие). Тебе слишком дорога твоя армия. Так чем же ты вознамерился сражаться со мной? Неужели — своим двузубцем?        Нет, — мотаю я головой и испаряю скипетр власти из своей ладони, и собачьи морды, истаивая, глядят укоризненно.        Так чем же, — задыхается Судьба. Возьмешь меч? Пустишь стрелу? Ударишь копьем?!        Не знаю, — пожимаю я плечами, бредя по колено в морских волнах.        Наверное, я могу тебя ударить всем. Или уже — ударяю.        «Ты! — заходится в крике Судьба. — Ты выковал из них оружие, ты!»        Не только ты можешь ковать оружие, — киваю я. Ты сковала из меня копье над миром.        Кажется, я нечаянно наковал много больше тебя. И теперь у меня есть лук, и меч, и копье, и дротик, и факел, и даже трезубец. Разящие одновременно.        Ты видишь это? Понимаешь это. Проходишь через этот бой — но не так, как я.       Ты ведь бежишь.        Судьба, оголтелая, мечется по полю. Не знает, из-за чьих плеч кричать: все равно ведь поразит копьё… стрела… клинок. Судьба, кажется, встретилась с Неотвратимостью и умирает разом в несколько глоток: вот один Гигант в воздухе нанизывается на полыхающий клинок, взятый в случае надобности («Нет! Не так!»). Вот второго ударяет отравленная смертностью стрела под колено, а копьё заканчивает ударом в печень (Это неправильно!). Вот бьётся третий в конвульсиях — дротик угодил в горло («Да не так же!!!»).        И надо всем этим — над предсмертными хрипами Гигантов, и свистом стрел Геры, и нежной музыкой волн… Над всем — страшный треск рвущейся ткани. Истирающихся, уходящих в небытие строк.       Чем будешь бить…        Судьба отворачивается и пускается вприскочку. Так, будто можно остановить неумолимо надвигающееся лезвие Неотвратимости. Так, будто есть щит от этого меча.        …бежит. Бежит.        Пока не оказывается за нужными плечами.        За плечами подоспевшего к полю битвы Алкионея.        И ухмылка неуязвимого Гиганта скрещивается с ухмылкой древнего Серпа.