Иная Судьба

      Бог не может стать смертным, спасая кого-то, — падает тяжкая истина. А после — умереть и снова стать богом.       Так не бывает. Это неправильно.       Истины говорят чуть ворчливым, знакомым голосом — только вот опасаются звучать из-за плеч.       Да, — киваю я истине вновь и вновь, как старой знакомой. Наверное, не бывает. Этого не было записано в свитке Ананки.       Она не могла себе этого представить.       И потому умерла.       Бог не может принести себя в жертву, — не унимается истина. Это невозможно.        Ага, — старательно подтверждаю я, — кто в такое поверит, правда?       Судьба не могла поверить в эти строки.       И потому погибла.       Боги, — фырчит истина, не унимаясь, — боги не могут… не могут любить так. Чтобы за кого-то… ради чего-то… Они сражаются ради силы, славы, власти. И потому не сражаются насмерть.       Точно, — соглашаюсь я снова и снова. — Конечно, не могут.       Ананка-Неотвратимость не могла себе этого вообразить — и потому мертва.       Точно так же, как вы, истины.       Почему же это мы мертвые, — возмущаются истины и пытаются встать на цыпочки — чтобы звучать из теней, из воздуха, из снов. Слышишь?! Почему мы — мертвые?!       — Потому что здесь другая эпоха.       Истины стыдливо ойкают. Оглядываются по сторонам, бормоча: «А что, уже новая началась? А когда же это она успела…» И уносятся подальше — из снов, из теней, из воздуха.        Остается одна — в воде.       С лицом, похожим на мое — черные волосы с серебринкой текут на плечи, острота скул… пустота взгляда.       — У тебя всё началось правильно, — говорит эта пустота. — Ну и как — закончилось?       — У тебя все началось неправильно, — гляжу в ответ я. — А закончилось ли вообще?        Скажи мне, моя черноглазая истина-двойник — что есть правильно, а что — нет? Правильно — это… лучше? Для кого? Для богов? Для Ананки?! Для мира?        Неправильно — это… невозможно? Не прописано? Не предсказано?       И не получается ли так, что и ты принял похожее решение в своем «неправильно» — и тоже убил…?        И не выходит ли так, что наши «правильно» и «неправильно» сливаются в единственный путь, прямой как стрела или меч смерти?        А если так — разве могло быть иначе?!         — Ты убил её, — сказала мать-Гея.        Хитон на ней был зелёным — будто весенняя трава. Вынырнула вот из искореженной плоти Флегр — взошла зачем-то… Наверное, весну учуяла.       Только вот лицо старушечье, губы дрожат…        — Да, — сказал я.       Больше не будет битв, — сказал я. Хватит великих схваток, ударов в спину и роковых пророчеств. Твоим сыновьям не нужно быть в Тартаре или умирать. Твоим внукам — тоже.        Мы победили, но быть не только нам. Быть — и всем остальным, и всему остальному.       Таков новый закон той, которая нынче правит на небесах вместо Ананки.        И густая коричневатость распаханной нивы в ее глазах дрогнула — и медленно, несмело проросла весенней зеленой порослью.        — Когда я выплавляла Серп из себя, — тихо заговорила она, подходя, — я надеялась. Надеялась, что он…        Надеялась, значит. Неудивительно, что удар Серпа был смертелен для Ананки: в него было вложено то, что для нее — яд.       И неудивительно, что это оружие обернулось щербатой усмешкой небытия: отчаянная, неподкрепленная ничем надежда… безумная и обращающая в прах.        Гиганты топтались на месте растерянно. Оставшиеся в живых — около половины. Отдувались, складывали крылья, беспокойно поглядывали на нас — меня и Гею. Кое-кто уже получил стрелу от Геры, а с ней и подарочек — смертность.        Правда, у Геры таких подарков осталось — завались. Попроси, ладонь протяни — одарит с удовольствием: не промахнется. Хочешь — в глаз, а хочешь — в глотку. Бывшая царица Олимпа стала смертной, а стрелять не разучилась — вон как целится, вся настороже.        А захотите еще подарочков — так новый царь морской вам с удовольствием сбренчит на своей новой кифаре — кифаре волн. Афина и Арес от себя добавят мечом и дротиком, Стикс — копьём, Танат огоньку обеспечит… крыльями, или факелом, или как пожелаете. Что?! Неужто не по нраву подарочки от родственников?        Да вот, видно, совсем не по нраву. Мнутся Гиганты. Крутят в пальцах палицы и дубинки. Крыльями шебуршат, когтищами скребут задумчиво. На маму-Землю поглядывают. Не погибель земная — стадо телят на Флегрейском саду столпилось. Посматривают исподлобья: «Мам-м-м-м…» Сейчас жаловаться начнут: мол, мы тут… чтобы плесень, значит, того… а они на нас как налетели, бешеные. Плесень разве так делает?! Во, глянь, сколько побили, братьям уже не подняться, да и нам, кажись, наваляют сейчас.       И взгляд — в сторону Ареса почему-то. Тот уж очень многозначительно копьем покачивает. Будто так и хочет сказать — ага, наваляю, еще и как.        Выжженное, страшное пепелище Флегр. Две армии напротив друг друга — какие там армии! Горстка… и горстка. То ли состязание, то ли скандал семейный.        В центре — бабушка и внук, друг друга глазами едят. Да еще бабулин сын рядом разлёгся — трепещет змеиными кольцами, бессмысленно пытается подняться, спрашивает сипло:        — Так… что теперь?        Хороший лучник этот Алкионей. Оперенной стрелой вопроса — с первого раза в цель.        — Да, — сказала Гея тихо. — Что теперь, пастушок?        Я пожал плечами. Жаль, козы вот нет — чтобы нервно бодала под колено.         — Может, яблочками меня угостишь?        Тут только она обвела взглядом черную пустошь — выжженную и искореженную, без конца и без края…        Сад мести, памятник безумию.       Заморгала смешно — будто опомнилась: точно же, сад… без яблок! Что такое?!       Распахнула объятия обожженной земле — и через нее рванулись сочные травы. Покрыли собой проплешины от кострищ и пятна крови, обвили тела погибших Гигантов — с материнской лаской завернули в дорогую, расшитую цветами ткань. Потом остервенелыми рядами копейщиков проклюнулись деревья — выскочили на поверхность, разбросали руки-ветви в ответном объятии, распушились листвой, отяжелели плодами: гранаты, сливы, груши — все одновременно.       Забарабанили яблоки, посыпались в траву — слишком зрелые, осень, время жать…       — Садись, пастушок, — сказала мать-Гея, устало приминая душистые травы. — Поговорим.       Выглядела она смущённой и неуверенной. Будто готовилась к другому — к ярости или к радости победы, к вымученным, выпестованным словами: «Ты думал когда-нибудь, как это больно? Видеть их в заточении? Ничем не помочь? А люди… вгрызаются плугами… рожают… они рожают, а я теряю своих детей».       Но глядела на меня — и понимаю: я ответил не то, что она предполагала.       — Ты должен мне, пастушок, — сказала тогда.       Я неспешно уселся в траву (вот же, гудят мышцы). Ноги вытянул, отыскал в траве сочное яблочко… откусил, кивнул — должен.       — Мой сын, Офиотавр…       — Его погубил Мом.       — Но ты все равно должен мне.       — Да.       Что толку спорить. Конечно, должен, мать-Гея. Я сверг твоего сына — своего отца. Заключил других твоих сыновей в Тартар.       — У тебя хорошие дети, Кронид, — она смотрела, прищурившись, туда, где плечу к плечом стояли Афина и Арес, а поодаль — Ифит.        Хорошее яблоко, сочное, кисло-сладкое, так соком и течет. Удобно взглядом над таким яблоком разные вещи договаривать. Например такую: да, у меня хорошие дети. И если кто-нибудь, когда-нибудь попробует их тронуть…       Гигантомахия тебе покажется пирушкой, мать-Гея.       — У тебя хорошие правнуки, — тихо поправил я, и ее взгляд потеплел еще.       Встряхнулась, даже помолодела — перестала напоминать с виду траурную, иссохшую пустошь. Рукой замахала: точно же, правнуки, а она и не познакомилась… А идите сюда, детки, идите… это же там Афина? Сразу видно — кровь Метиды, строгая какая. Арес ну весь в дедушку, в Крона, то есть, ты же знаешь? А это кто… морской, что ли? Ах да, это ж от нереиды той, тополь еще… как-то не в породу совсем, ну, может, Герочка это поправит, да, Герочка?       И улыбается, и щебечет, как любимая бабушка — внучки вокруг собрались! Гера от недоумения аж лук подальше спрятала — ну его… тем более, что Мать-Земля вовсю болтает о том, что «ах, это же ты как смертная, а я думаю… ну, яблочки для молодости — это легко, это я вам подарок потом к свадьбе, или свадьба была уже?»       Гелиос сверху чуть ли из колесницы не вываливается: намеревался, понимаешь, всем рассказывать о великой битве, а тут семейная пирушка какая-то. Вон, Алкионей настороженно подполз поближе, остальные Гиганты потихоньку шеи вытягивать стали: чего творится-то? А старушка с молодо зазеленевшими глазами только рукой на них машет: цыц, необузданные!       И смотрит — остро и пристально, ничуть не легкомысленно, попутно ухитряясь расспрашивать Афину — как у них там с Аресом, наследники-то скоро? (Афина идёт красными пятнами, Арес ухмыляется одобрительно). И в глазах у старушки — все тот же вопрос: «А что теперь-то, Кронид?!»       «Теперь всё иначе, — гляжу я в ответ. — Не знаю, правильно ли у меня началось, но теперь — все просто иначе. Там, наверху — теперь Элпис-Надежда (получилось, не ошибся с именем). И больше нет неотвратимости. Каждый волен жить так, как желает. Торить свою дорогу. Вить свою нить. Волен… надеяться».       «Так на что надеяться мне? — пронизывает зеленый взгляд, и у меня холодеют пальцы, потому что у той… глаза тоже были зелеными. — Скажи мне, внук, — на что мне теперь надеяться?»       «На весну».       Надейся на нее, мать-Гея, я теперь знаю — она не подводит.       Мне больно от этого знания, но тебя оно сделает счастливым.       — А мои дети?       — Да я вот даже не знаю. Хотел все бабушку попросить: поговори ты со своими детьми. Если ты найдешь им место — где жить… Если они не будут враждовать с нами…       — Ты освободишь их? Из Тартара?!       — Да.       Кроме тех, кто никогда не сможет оттуда выйти: Гекатонхейров, для которых Тартар — дом родной… и моего отца.       Теперь на нас глазели уже все: Гиганты, моя родня… Гестия вот вцепилась в мужа — и тоже смотрит. Пораженно — от услышанного.       Когда взгляды успели обрасти шелухой слов?       Неважно, пусть слушают.       — Но ты ведь не так прост, пастушок, — усмехается Гея. — Ты совсем непрост… чего ты хочешь взамен от меня и моих детей?       — Клятву водами Стикса. Никогда не посягать на любой из тронов. Никогда не замышлять вражды по отношению к земле, небу или подземному миру — и их обитателям.       Войны закончились, Мать-Земля. Хватит. Мы найдем нужную шелуху слов — так, чтобы случайные междоусобицы или ссоры не закончились купанием в Стиксе. Мы — найдем. Но мне нужна эта клятва. Стикс взыскивает надежно, уж мне ли не знать. Вон, кивает, покачивая копьем — взыщу так взыщу!       — Кому же они принесут эту клятву. Тебе?       — Нет. Правителю Олимпа.       Бабушка даже ладошками всплеснула — ай, хорошо выдумал! А теперь самую малость: а ну-ка, кто у нас в правителях Олимпа?       Даже яблоко на ладонь взяла — налившееся золотым соком. Можно хоть сейчас по кожуре, как по золоту, вырезать «Достойнейший» — и награждать нового царя.       Эй, никому не хочется на олимпийский трон, случайно?       Нет, — мотает головой Ифит. Спасибочки, мы там уже сидели. Вот море — это, конечно… И из-под пальцев — счастливая музыка волн. Бледная Гера прижимается к плечу мужа — то ли смертная, то ли уже нет… не понять. Качает головой — Ифит уже один раз отказался, ему не бывать на Олимпе… Но ты прав, там сядет царь. Клименид, конечно, кому еще садиться.       Яблочко — золотистое, соком брызнет! — летит-летит в воздух. Мелькает игриво, сияет бочком. Валится в руки второму Климениду — Арес схватывает мгновенно, жестом бывалого воина, вертит в пальцах…       — Нет.       Будто не яблоко — горящую головню перекидываем. Не олимпийский золотой трон делим — хлам ненужный: бери кто хочет! Гиганты уже все затылки исчесали, Танат усмехается (одобрительно, что ли?), Алкионей отодвинулся подальше — ну их, этих бешеных, еще заразят. А Арес поднимает глаза — черные, лукавые. Повторяет спокойно:       — Нет. Если уж там, над Олимпом, нынче Надежда — на Олимпе не может править Война. Править должна Мудрость.       …и яблочко бережно перекатывается в руки Афины. Которая смотрит на него с недоумением… воспоминанием, будто такое же недавно в руках держала. Изумленно вскидывает серые глаза на Ареса — мол, ты что тут такое удумал?!       — Бери, — говорит взбалмошный мальчишка, но улыбка у него — зрелая и умудренная. Улыбка странника и философа. Знакомая. — Бери и правь мудро… царица моя. Ласковым мотыльком вспархивает смех матери-Геи.       — Вот сразу видно — весь в отца! Такое придумать!       — Женщина на троне, — цедит сквозь зубы остроскулый Алкионей. — Тоже… выдумал. Думаете, ваша плес… — тут он ловит мой прищур и выдавливает: — Эти… боги ваши… сатиры… кентавры… с таким согласятся?       Арес слегка подкидывает копье — и ясные блики пляшут на адамантиевом наконечнике. Ухмыляется с предвкушением.       — Кто не согласится? Кто-то не согласится? Ну, хотел бы я таких увидеть, да… И брови вскидывает с невиннейшим видом — ну, что? Разве я не хорошо придумал? На троне — Клименид. Правда, об этом никто особенно не знает, так разве что дурак не догадается. Афина еще и дочь Метиды Разумной.       А если вдруг кто сунется — возле трона, перед троном, за троном… ну, словом, там, где нужно — тоже будет стоять Клименид. Советник (хотя какие там советы, Мудрой-то), со-правитель… полководец. И щит, потому что именно в щитах так нуждаются правители — а, правда, царица моя?!       А Афине на такое и сказать нечего. Мудрость в кои-то веки онемела. Катает яблоко по ладони, вопрошает взглядом — эй, кто не согласен? Давайте… скажите что-нибудь… Мудрое.       Вот ты, например, бывшая царица Олимпа, Гера… нет? Киваешь головой, хотя это твой сын уступает мне трон? Ну, тогда твой муж, морской правитель… опять нет? И он одобряет, хотя трон по праву — его?       Ну тогда вот подземные. Гестия… что, и тут ободряющая улыбка? А хотя это же Гестия, и правда. Ну, может, хоть ее супруг что-нибудь хмыкнет — мол, бездарно деретесь, олимпийцы…       Нет?!       Танат Железносердный жмет плечами, за которыми гаснут пламенеющие крылья. Делает короткий жест — ничего, мол. Деретесь как раз неплохо. Хоть кто-то на Олимпе нормальный будет.       Тогда дочь глядит на меня — взглядом двенадцатилетней девочки, которую встретил однажды у дворца Метиды. Серьезные серые глаза. Непокорная прядь на лбу расплясалась.       «Что ты скажешь мне, Литос?»       — Правь мудро… царица моя.       Махнул рукой, поднялся с осенней травы. Глубоко вдохнул посвежевший воздух, подумал даже — улыбнуться, что ли, дочери, раз уж ей править, раз уж так все хорошо закончилось…       Не смог.       И не закончилось.       В глазах остальных — даже у Таната и Геры — так и мелькают отзвуки вопросов. Мать-Гея задумчиво катает наливное яблочко в пальцах, решая: сказать? Не сказать? Нужно ли швырять мне в лицо то, что уже швырнули Мойры?       — Ты убил Ананку, Кронид.       Молчание. Только Афина поправила тихо: «Мы убили».       — И не сел на ее место. Возвел на трон ее сестру Элпис, как хотел мой муж…       — Да, — сказал я.       Мать-Земля бросила взгляд исподлобья, будто проверяла: можно ли мальчика огорчить? Не заплачет?       — Кронид, ты убил свой век. Всё ваше поколение… всё, что есть… не только боги — и титаны, нимфы, кентавры… Ананка родила из себя самой то, что продолжало её: Путь, Жребий и Неотвратимость. Трех мойр, которые воплощали дорогу, которую проходит каждый. Элпис-Надежда родит иное. Иную веру. Иной миропорядок. Может быть — истребив при этом старый. И теперь даже мой сын Крон не сказал бы — сколько у вас впереди есть времени…       — Да, — сказал я.       — Разве тебе не страшно?       — Я был смертным. У каждого из них гораздо меньше времени, чем есть у нас даже и теперь. И от этого их жизнь только обретает большую цену.       — Наскучила вечность?       Она спрашивала — насмешливым, треснутым голосом, но в глазах жила тревога — и та, что уже поселилась в небесах вместо Ананки-Судьбы.       — Крон был бессмертен. И Ананка тоже. Вечности нет ни для чего и ни для кого, потому что рано или поздно вслед за тобой придет следующий. Иное поколение. Иное царство. Иная вера. В этом Ананка была права — умирая, мы порождаем новое. Кто знает, может, смысл в том, чтобы это новое было лучше нас?       Лучше? — спросила она глазами. Лучше, — кивнул я, указывая на ее младших сыновей — заляпанных собственной кровью, оскаливших клыки, шипящих драконьими головами. Я был смертным, Гея. Я видел, насколько жесток мир, которому теперь придется умереть.       Я соврал бы, если бы я сказал — не жалею, что убил его.       Но то, что родится и возмужает там, в небе, обязано быть лучше.       Потому что его породит Надежда.       — И куда направишься? — спросила мать-Земля. — На Олимп? Или в изгнание?       — Туда, где ее нет.       У мертвых совсем нет надежды — даже если они попадают в Элизиум. Так уж устроила дела в этом мире Ананка.       — Пока что, — пробормотала Гея, — пока что нет, Кронид. Надежда проникает повсюду. Придет час — спустится и к тебе. Чтобы обрушить своды царства, которые никогда ее не видели.       — Значит, подожду.       Начну прямо сейчас — Стикс вон уже растворилась, направилась в подземный мир. И мне пора.        — Пастушок, — окликнула Хтония. Долго всматривалась в лицо, потом спросила тихо: — Неужели ты правда надеешься, что-то другое… что придет вслед за нами… что оно будет лучше? Добрее? Милосерднее?!       — Не надеюсь, — сказал я, отворачиваясь. — Верю.       Вера, как известно, штука упрямая — попробуй еще, убей…       Больше меня не окликали, но взгляды я чувствовал спиной.       Наверное, так глядят на безумцев. Или на спасителей.       И на убийц.

* * *

       Боги всегда рады принести что-нибудь в жертву. Смертных. Титанов. Новое племя. Других богов.        Приносил ли кто-нибудь в жертву — собственную эпоху?!        И если приносил — что чувствовал после этого?        Я вот ничего. Совсем ничего. Возвращаюсь туда, откуда никогда не уходил — но мне все равно придется туда вернуться…        Спокойным, медленным, размеренным шагом. И с каждым шагом в глухую даль отходит Олимп, получивший самую справедливую из правительниц. И Морской Мир, получивший горячий семейный очаг. Отходят даже — пламя и смерть, которые скоро воцарятся в цветущем Элизиуме…        Остаюсь я. Да еще эпоха — будто гадина с переломанным, перемолотым хребтом.        Смотрит на меня — глазами Гелиоса с неба, морских и речных божеств, глазами ветров…        — Ты убил меня, — шепчет, издыхая. — Я держалась на оси Ананки, и вот ты убил меня. Мальчик… что ты натворил…        Призраки эпохи бродят вокруг меня. Тянут руки. Сестры. Братья. Подземные чудовища. Титаны. Все — без разбора. Обращенные в тени.        Ты была жестока, — хочется мне сказать, но это отдает полынной горечью оправданий. А меня прозвали Милосердным. Ты была несправедлива. А меня прозвали Справедливым.        Наверное, все тираны и безумцы, желающие сломать свой век, рассуждают так. Считают его — самым несправедливым, самым темным, самым-самым…        И если ломают — швыряют в темную бездну неизвестности.       — Я подарила тебе трон, — стонет раненая эпоха. — Подарила правление. Подарила детей… жену… брата… любовь. Я подарила тебе так бесконечно много, а ты…        — У скольких ты отняла? Детей. Жену. Брата. Любовь. У скольких забрала бесконечно много и не дала взамен даже надежды?        Эпоха хныкает под ногами. Опасливо выглядывает из-за деревьев — ликами дриад, и поглядывает через овец Нефелы. В ручьях булькает. Везде — одно:        — Я не хочу умирать…        — Иногда приходится, — говорю я. — Особенно когда приносишь себя в жертву ради других.         — Ради… другой? — и в голосе умирающей эпохи богов и титанов я слышу — женскую ревность. — А кто тебе сказал, невидимка, что в этой новой эпохе будет время для вас?        Они идут рядом со мной — караваны призраков прошлого. Истаивающие храмы. Разбитые алтари и обомшелые статуи, которые видели славные жертвоприношения. Мимо пускаются в путь корабли — покидая родину. Отплывают… может, в Айгюптос, может, куда-то еще.        И мои подарки от эпохи. Мои… дети. Сестры. Братья… они идут рядом со мною. Истаивая на ходу, взглядывая на прощание с укоризной.        Призраки будущего.        — В песнях, — говорю им я, но это их не утешает — вас воскресят в песнях.        Призраки будущего качают головами. Не желают слушать — они слишком хорошо знают, как лживы земные аэды и как мало они поют об истинно важном.        — Ты хотел пожертвовать собой, Аид, — шепчет эпоха, пока еще лежащая под ногами, но уже такая хрупкая. — Но на самом деле ты пожертвовал всем. Всем вокруг… ради какого будущего?        Мы увидим это, — хочется мне сказать. Мы увидим. Рано или поздно…        Рано или поздно.         — Но теперь, — что осталось тебе самому, Кронид? — не унимается насмешница-эпоха. — Сидеть в подземном мире? Ждать?!         — Верить. Только это теперь и осталось — когда иду к серому ущелью Тэнара, где блеклые, томные лучи опасливо припадают к серым камням. Только это мне останется, когда сойду по узкой тропинке, предназначенной для теней. Мимо черного озера Амксант, возникшего в незапамятные времена — и вниз, через извивы Стикса, к огненным потокам Флегетона, к теперь уже моему дворцу…       Саднят обожженные Серпом Судьбы пальцы — странно, когда сжимал рукоять — не чувствовал. Левая ладонь стала алой — то ли ожог, то ли рука навсегда в крови… хотя разве у Ананки она была — того же цвета, что и у смертных?!       Потер ладонь на ходу о хитон — не оттирается. Алое, багряное… Метка. Знак Убийцы Судьбы, клеймо — на добрую память. Подумалось — может, дойти до Амксанта, черного озера, омыть руку в ледяных водах, потом сесть, смотреть в воду до бесконечности, чертить мысленно по песку линию своих воспоминаний…       Глупость, конечно. От такого убийства нельзя омыться ни в каких водах. От такого не очищает ничто. Незачем останавливаться у озера.       Значит, только вниз.       Сесть наконец на трон признавшего меня мира. Кивнуть Гипносу, новую свиту набрать. Объявить титанам в Тартаре это, насчет нерушимой клятвы. Поговорить с Гекатой — может, чем поможет Гере с этой ее внезапной смертностью. Может, потом навестить Таната и Гестию в их цветущем Элизиуме, где все будет напоминать о ней… Не подниматься на поверхность — убийцам эпох не положено. Таким чудовищам дано — только вечное заточение.       Да еще вечная зима. Нет, весна, конечно, когда-нибудь спустится — только это будет нескоро.       Мелькнула водная гладь — Амсанкт. Черта приграничья, чернь и холод — перед входом.       Нет, не так.       Чернь, холод и что-то алое, что падает в него — неторопливо, один лепесток за другим, один за другим…       Лепестки летят, украшают черную воду — будто ткут ей свадебный убор. Взвиваются в небо, которому всегда не хватает солнца на этой тропе.       Оседают, будто весенний снег в медных волосах, на зеленом хитоне той, которая в задумчивости сидит на берегу, глядясь в черные воды и пальцем выводя какую-то линию.       Нет.       Коварная Надежда ударила — наотмашь в сердце, отняла дыхание. И я молчал — перебарывая желание заговорить. Смотрел — борясь с желанием подойти и коснуться.       Не мог ни верить, не надеяться.       Потому что знал — кто пришел в ее теле.       И не хотел ее видеть.       «Уходи», — почти сложились губы.       Она обернулась — и танец у горы Парнас, и гранатовый поцелуй, и ее улыбка в доме смертного — обрушились на меня тяжелее неба.       — Радуйся, Ананка моя, — сказала, улыбаясь.       Распрямилась, отбрасывая медные локоны, тихо подошла, чтобы коснуться щеки.       Это было больнее — чем Серпом Крона.       — Это не ты…       Что мне сказать? Радуйся, Элпис-Надежда, не хочешь ли у меня теперь за плечами обосноваться?!       — Радуйся… — замерзли губы, не в силах выговорить чужое имя. В зелени глаз таилась — пещера, где мы впервые встретились, и ее истошный плач над смертным мужем, и годы ожиданий, но это ничего, это совсем ничего, за зимой всегда приходит весна…       — Ты хочешь мальчика или девочку? — прошептала она, когда я начал стискивать ее в объятиях. — Как думаешь — у нас еще есть время, чтобы воспитать детей, теперь, когда…       Из-за плеч у нее… нет, просто отовсюду звенел смех.       Ласковый, теплый.       «Вы думали — я как сестра, — звенел он. — Думали — я всегда отбираю что-то, если что-то дарю… Нет, любимчик… любимица… Неужели вы считали — я буду сидеть в этом холодном чертоге и вращать какую-то ось. Радуйтесь, я ухожу. Чтобы быть всегда и со всеми. В огнях. В песнях. Со всеми вами. До самого конца. Ибо бывает так, что мир можно преобразить, лишь отдав себя ему до конца. Ты рассказал мне это. И я теперь всегда буду рядом…».       Персефона шептала что-то мне в плечо — о матери, о царстве, о том, что она бы мне дочку родила, а то сыновей пока больше… Но я молчал.       Смутно понимая, что слышу эту — которая теперь везде — в последний раз так.       «Но ты придешь?» — спросил я ее.       «Вместе с иной верой, — откликнулось эхо издалека. — Когда бог вновь станет смертным. А смертный — богом. Я приду с новой эпохой…»       «И она будет лучше? Милосерднее?!»       «Я надеюсь на это…»       — Пойдем… домой? — шепнула весна в моих объятиях.       Я кивнул: пойдем. И поторопимся, а то кто там знает — сколько у нас теперь времени.       Мельком взглянул на свое отражение в озере — кажется, поймал, уходя, завистливый взгляд.       «У тебя всё не так начиналось, — сказал я ответным взглядом. — Надеюсь, у тебя хотя бы кончилось всё как следует».       У меня вот началось правильно. И правильно кончилось.       Вот все и кончилось.       Ветер воцарившейся повсюду Элпис-Надежды, беременной новой верой, треплет волосы, срывает цвет с граната и покрывает черную воду озера алыми лепестками, отчего вода кажется чуточку легкомысленной.        Черные спутанные пряди мешаются с медными: базальт и лава, Эреб и Флегетон. Впереди крепнет приветственный, захлёбывающийся лай черного пса — мира, в который вернулся хозяин. Я, Аид-невидимка, не спеша ступаю рядом с женой, мой мир несётся навстречу — радостным щенком, который так долго ждал хозяйской руки. Иногда взвизгивает — неумело, но радостно.       И если так — разве могло быть иначе?!