Иная Судьба

      Можно ли оказаться — наедине в битвенной свалке?       Должно быть, можно. Как в толпе людей на базаре ты различаешь только лицо нужного тебе торговца.       Как-то раз мы остались один на один с Кроном. Хотя вокруг него была куча титанов, а перед ним — безутешная мать и плачущие дети. А со мной вот коза.       Теперь вот отец вряд ли когда останется в одиночестве. В Тартаре всё же довольно тесно.       Я вот как-то наедине с одной зеленоглазой на ее помолвке оказался. На шумном пиру, где был я, была — она, и танец, один на двоих, первый и последний…       Та зеленоглазая, с двумя именами, на утро нашей ночи (тоже первой и последней) обещала мне станцевать еще. Обещала — ждать. Обещала — быть.       Только вот я видел в глазах сестренки-Гестии: это не сбудется. Теперь зеленоглазую зовут иначе.       Видно, мне теперь — если и оставаться наедине с кем-то, так только со своей Погибелью.       Вон, вырастает передо мной, любимчик всех: мамочка подарила неуязвимость, бабушка расстаралась и припасла Лук Урана, Ананка снабдила полезными советами и погладила по плечу на прощание. Грозный, яростный призрак величия: высокий, черноволосый и черноглазый, о скулы порезаться можно. Скользкие извивы тулова и ясная улыбка — он умеет улыбаться гораздо лучше, чем я, этот Алкионей…       Потому что вот я стою перед ним, ничей не любимчик: мать подарила проклятое пророчество, бабушка отняла свой дар и отдала другому… а Ананка вообще померла: такой уж я невезучий, что даже за плечами у меня небезопасно становиться. В волосы опять прокралась зима — это она пока мы с Серпом знакомство сводили. Двузубец в руках, Меч… на поясе ли вообще? И если на поясе — отчего же в моей улыбке — отблески пыльного, древнего адамантия?       Вдвоем — среди безбрежной свалки битвы, среди умирающих, скулящих Судеб… сколько их ещё осталось в этом саду матушки-Геи?       Втроём. Потому что за спиной Гиганта-лучника съежилась испуганная Ананка, а её непременно нужно защитить, нужно сделать — правильно, нужно — исполнить…       Только вот защищать Алкионей умеет не очень-то. Он рожден Погибелью, а не щитом. Потому он берёт лук. Оттягивает невидимую тетиву.       И первая стрела свивается, трепещет на ней. Язычком невиданной гадины трогает воздух. Ощупывает наугад: куда бы лучше… сердце? Так говорят, что его у этого Аида нет. Голова, может? Так мозгов у него тем более нет — раз ещё не нанёс свой удар…       Владыки ведь всегда бьют первыми.       Только лезвия двузубца заносчиво смотрят вверх. Будто желают наколоть немного Урана-неба на невиданные вилы.       А пёсьи морды кривятся лениво, с презрением — мол, лучника, что ли, не видали?       Лук Урана — древняя, выплавленная Геей из себя игрушка — лежит в пальцах моей Погибели как единое целое. Алкионей улыбается светло и радостно, и даже, вроде бы, приглашающе: мол, не хочешь ли попробовать? Меч против стрелы?       «Не так! — помогает ему Ананка — будто дальнее эхо, которое едва можно различить. — Это неправильно! Неверно! Бей же, рази! Миром! Как бог! Собой! Он сейчас выстрелит — и ты не успеешь отразить удар!»       Да, киваю я, и расслабляю пальцы на двузубце. Наверное, не успею.       Глупый мальчишка, — шипит Судьба из-за спины моей Погибели. — Чем же ты будешь бить? Чем защитишься? Ведь у тебя нет даже щита…       Правда? — удивляюсь я. Разве?       Ещё как, — по-живому режет улыбка молодого Гиганта, — смотри: все твои приспешники завязли в бою с моими братьями, а я не промахнусь…       Ага, — киваю я — не-любимчик. — Уж наверное не промахнёшься.       Его пальцы отпускают тетиву.       Он не промахивается, и стрела пронзает меня насквозь — свитая из мощи, гордости и уверенности в своей победе.       Колет куда-то в сердце — и бьёт в тело молнией, ослепительной и всемогущей, прокатывается по костям мгновенным громом, порошит глаза безумной вспышкой… и гаснет.       Навстречу молнии в крови волной поднимается Крит. Детство.       Становится щитом от величия и мощи — изнутри меня. Зеленые холмы и сердитые нимфы, и все мои наставники, и драные хитоны, стертые сандалии.       На зелёном щите — вереница куретов. Пещера. Костерок с толстым распорядителем. Вина вот будрюк.       А в центре — драчливая коза. Забралась на щит, оскалила зубы, рога выставила: где тут гордость, где тут мощь? Никаких таких не знаем. И вообще как вдарю сейчас!       Стрела ломается о внутренний щит. Развеивается, растворяется. Тонет в волнах памяти о Крите, как раненая птица в бурном море.       «Чем же ты…», — срывается с губ Алкионея, едва не утративших улыбку.       Нет, удержал. Не договорил только.       Чем же ты бьёшь? Нет.       Чем же ты закрываешься?       «Чем же ты…»       Осекается, натягивает тетиву усмешки потуже. Сжимает крепче лук — и вытаскивает из прогорклого, пыльного воздуха, выплетает, свивает вторую стрелу.       Из неистовой ярости, и весёлого шального бешенства, и упоения боем, и истошного, с привизгом смеха Судьбы за плечами.       Алкионей — дивный лучник, и он не промахивается.       Стрела пронзает мне лоб — входит глубоко, цепкой занозой — и вливается в тело огнём, прокатывается по венам неистовым пламенем тысячи драконов, занимается мгновенным пожаром… и гаснет, сходит на нет.       Потому что там, внутри, навстречу огню горой вырастает Олимп. Правление.       И становится ледяным щитом против ярости, и бешенства, и смеха.       На холодном золоте щита — сложно расставленные фигуры, которыми нужно играть, править… удерживать. Жена-советница вот пришла — никак, опять всё о серьезном говорить! Угрюмо притулился с краю Посейдон — с собственной головой в руках.       В центре щита — фигура крылатого мечника, вот-вот заявит: «Бездарно дерешься…»       Точно ли бездарно?       Точно. Потому что я не дерусь.       И потому что вторая стрела канула в небытие, не оставив ни следа на коже. Гулко стукнула о внутренний щит — и стыдливо погасла. И псы на моем двузубце глядят всё глумливее.       А моя Погибель — глядит всё тревожнее, и пальцы у нее что-то торопливы.       И губы вышёптывают, пополам с проклятиями: «Чем же ты закрываешься, чем же ты…»       И улыбка становится оскалом, полным ненависти, и он поспешно свивает свою третью, чёрную стрелу. Из злобы, из самых чёрных пророчеств, из вечной истины: один над другим, один убивает другого…       И толкает ее в полет с силой — будто мать птенца из гнезда…       Конечно, не промахивается.       Стрела ударяет в спину (как она туда залетела?!). Подкрадывается — чтобы уж наверняка, в незащищённое место. И растекается внутри — волной полынной горечью, тяжким осознанием своего выбора, желанием во что бы то ни стало, любой ценой победить…       И растворяется, оставляя после себя почему-то яблочный привкус.       А те, кто сражается за моей спиной — приходят и становятся щитом внутри меня. Лучшим из щитов, самым нерушимым. Укрывают от ненависти и пророчеств.       На бирюзовом щите — разливы волн, бьющихся о скалы. Бредет вот кто-то на Олимп… или с Олимпа?! Не поймёшь — отдал трон, забрал трон…       А в центре щита летит колесница с похищенной девушкой. Весело развеваются освобожденные волосы. И воинственный клич дочери там, за плечами, и радостный отклик Ареса — они тоже тут, на щите.       Что тут какие-то стрелы…       Раскалывается, как пустая скорлупка. Распадается на ниточки. И губы моей Погибели начинают трястись. Так, что не сразу можно различить: «Чем же ты так… чем?!»       В шёпоте у него — отчаяние, а потому следующую стрелу он вьёт из него.       В серебристый, разящий лёд сплетаются безысходность и боль, и страшное осознание проигрыша, и невозможность бежать…       Он почти промахивается.       Но я делаю шаг вперед — чтобы не промахнулся.       Стрела пробивает мне левую ладонь — и входит в пальцы, в кровь, в кости, ледяным холодом Стикса. Прорастает неистовой стужей, отдаёт кашлем и ломотой костей.       Но навстречу стуже изнутри поднимается весна. Обнимает теплыми руками — мягкий щит, обволакивающий, с цветочным ароматом…       На медном щите — ее первый танец, и робкие взгляды при первой встрече. По краям щита кудрявятся цветы — дельфиниум, фиалки, нарциссы…       А в центре — разбросал зёрна гранат. Разлёгся символом вечной клятвы: ты — мой, я — твоя, за зимой всегда приходит весна, помни это…       Помню, — шевелю я губами, и кажется даже — это привкус граната на них, только разве гранаты бывают такими солеными? Я… помню. Я… понимаю.       Ты, которая — мой щит, мой смысл, моё всё. Которая уже не Кора и почти не Персефона. Которая — та… то… третье имя, для которого еще не место здесь.       Я понимаю и все равно буду ждать.       Стрела стыдливо становится лучом. Плавится от слишком теплого щита, вплетается в весенние разливы солнца там, внутри, в моей памяти.       Они слишком яркие, потому Алкионей что-то размыт перед глазами. Или это он там так трясется?       Надо же — и впрямь трясется. Выкрикивает, оскалившись:       — Чем? Ты?! Закрываешься?! — и когда я делаю еще шаг навстречу, он успевает выпустить в меня еще одну стрелу.       Серую, железную. Свитую из страха. Из ужаса перед небытием, и ощущения конца, и стылого чувства неизбежности.       На этот раз он целился хорошо — и он не промахивается.       Стрела пропарывает мне горло.       Проливается внутрь соленым вкусом смертности — самого страшного, что может испытать бог. Осознанием: Ананка — над тобой, тебе ее не победить, нет пути… Любые выходы — хуже. У тебя правильно всё закончилось, но вот теперь — просто не может не закончиться неправильно…       А в ответ — щитом…       Что-то иное. Могущественное и рождающее внутри уверенность, нет, веру.       Что всё закончится правильно.       Что-то, принесенное и подаренное в мир весной, возродившееся в этом мире…       То, что способно пережить богов и умереть последним.       Сильнее стрелы — которая ржавеет и опадает в прах. Острее меча.       — Чем ты… будешь бить? — спросил он, когда я шагнул в его сторону. Вскинул лук Урана, предупреждая: как совью сейчас, как не промахнусь…       Лучше бы не надо, — ответил я взглядом. Ты мало стрелял из Лука Неба, мальчик. Иначе знал бы секрет этой игрушки.       Он убивает тем, из чего свит. Изнутри. Если тому, в кого попала такая стрела нечем ответить или не хватает сил ответить.       Крону, например, нечем было отвечать своему сбывшемуся пророчеству.       Ты же видишь. У меня слишком много щитов там, внутри. О них расколются любые стрелы.       И вообще, хватит уже, моя Погибель. Надо бы и мне ударить — хоть для приличия.       — Чем… ты бьёшь?! — слились воедино два вопля: Алкионея и какой-то так… из-за плеч будто…       — Ничем, — ответил я, отбрасывая двузубец.       Все равно мы бьемся собой, чем бы ни бились.       А я сейчас — ничто. Не смертный. Не бог. Не Владыка. Не любимчик.       Прямо-таки небытие во плоти.       Ойтис-никто, я же не зря себе выбрал это имя.       Аид-невидимка — меня тоже не просто назвали так…       Эй, Погибель, ты меня видишь?       Мотает головой — где там это небытие подевалось? Был — и будто нет, или у него там шлем невидимости…       Нет. Это у него там очень быстрый рывок вперед. И очень быстрый удар своей Погибели в зубы.       Устраивали вы своей Ананке звездопад из глаз? Вот вам совет от того, кого когда-то считали мудрым: устраивайте почаще.       Зубопад изо рта тоже подойдет.       Погибель валится на спину — в мутную кашу из горелой плоти Флегр и морских волн.       В пепел, полынь и соль, перемешанные между собой. Свивает кольца, напрягает мускулы, отплевывая зубы, готовится встать…       Только вот поздно: коварный противник стал коленом на грудь. Придавил к земле и готовится бить.       В кои-то веки — не из невидимости и не в спину. А в упор и в лицо.       В кои-то веки — не стрелами: лучники все же иногда промахиваются.       Небытие промахивается реже.       А потому оно покидает мой пояс — и нависает над лицом противника: диковинным клювом, а может, жалом. Древний адамантий жадно тянется к капелькам крови на разбитых губах Погибели. Подмигивает каждой щербинкой: что, не хочешь ли узнать — кто там чья теперь Погибель? Кажется, у нас самую малость все перепуталось.       Кажется — время исполнять предназначение. Хочешь узнать — что посоветовали нам Мойры, а, Алкионей?       Хочешь вообще сказать хоть что-нибудь? Перед тем, как все закончится правильно?       — Бей!       Глаза у него были горячими. Чёрными. До отказа налитыми запредельной ненавистью: пригубишь такую чашу — поперхнёшься. Давай же, — кричала ненависть из глаз. Бей! Рази! Что ещё может меч?! Давай же, исполняй своё предназначение!       Бей, — шептала древняя, истертая, родная рукоять под пальцами. Перережь ему глотку. Так поступают смертные («Ты же помнишь, — откликалась ледяные капли Стикса в крови»). Искалечь его, чтобы сбросить в Тартар, или чтобы навалить на него гору, или чтобы пленить. Так поступают боги. Главное — не думай. Уничтожь. Победи.       — Бей же!       Бей! — звучало там за плечами, вылеплялось из грозного гула битвы. Из ровного, непоколебимого пения стрел Геры. Из звуков кифары, вторящих стрелам, и из свиста факела, разящего как клинок. Из стройного хорала дротика Афины и меча Ареса — и вторящих криков умирающих Гигантов.       Казалось — это шепчет даже голос за спиной. Давно не раздававшийся, забытый, ненужный голос — или, может, он это шепчет не мне?       Всё предрешено и всё написано, маленький Тартарид. Это вечный закон и вечная война. Одно поколение побеждает другое и занимает его место. Я поставила на вас, но они оказались удачливее — и теперь тебе остается только принять последний удар, чтобы строки в свитке оказались правдой…       — Бей! — кричал он без звука, искусанными губами — глядя на клинок, нависший над его лицом, и из глаз выплескивалась, выливалась раскаленная, как лава ненависть: я думал оказаться твоей погибелью, я не знал, что ты — моя Ананка, проклятая тварь, теперь я вижу твое лицо, так как смеешь ты медлить с последним ударом — поступи так, как ты всегда поступаешь со своими любимчиками, уничтожь же!       — Как скажешь, — шепнул я. И ударил.       Опустил нетерпеливо рвущийся из пальцев Серп — и тот, взвизгивая от счастья, ринулся вниз, нашёл свою цель… Поразил.       — Ты… промахнулся, — изумлённо сказал Алкионей. Рот открыл — кадуцей запихнуть можно, глазами хлопает. Может, конечно, он видел, чтобы со стрелами промахивались — но чтобы вот так, с мечом и в упор!       — Нет, — сказал я.       Просто так уж сложилось, что ты — может, и рождён моей Погибелью.       Но я не твоя Ананка.       Жадное, истертое лезвие торчало в земле. За левым плечом Алкионея. Медленно истлевало на глазах — будто древний адамантий точила неведомая ржавчина.       И древняя, хитрая улыбка щерилась на прощание будто бы в наслаждении, и раскалялась на прощание рукоять, обжигая пальцы: Серп плавился от счастья, от осознания выполненного сполна предназначения…       От того, что иногда можно убить, не нанося удара.       Серп истаивал и уходил — туда, в небеса, где трещала и ломалась ось мира, и глубокие раны — будто от ударов искривленным лезвием — появлялись на древнем, сплошь исписанном свитке, и выл на одной ноте неузнаваемый от ужаса голос: «Что ты сделал, Кронид, что ты сделал?!»       Серп вел меня за собой — невольно, стремясь доделать то, что мы с ним начали, и я видел — как узловатые, морщинистые пальцы вцепляются в края свитка — а свиток прорастает под прикосновениями плесенью, зеленой, пушистой. Плесень разрастается от сквозного разреза — на месте строк, которые теперь и не разобрать.       Я знаю эти строки.       В них — Флегры и последняя схватка. Сцепились двое — черноглазые, остроскулые… любимчики. Кто там из них щит? Кто — копье над миром? А кто — меч? Кто стрела? Перемешалось, не разберешь. Да и бой теперь уже не видится, строки теряются, расплываются: вот выпрямляется юный Гигант, хохочет — и нетерпеливым гадючьим жалом трепещут лезвия двузубца, наводясь ему в лицо, и летит в пыль незадачливый Владыка, а юнец с глазами аэда протягивает руку — берет то, что его по праву, владычественно выпрямляется — прежде, чем нанести последний удар… Или там не так? Вот Владыка мановением руки отшвыривает мир — и поднимает из черного пепла свой меч, и несется к смертности, будто заигравшийся мальчуган — домой… И Гигант хрипит «Преклоняюсь» — и клинок проводит по его горлу, будто стилосом, последнюю черту. Или там еще что-то? Вариантов сотни, тысячи, бесконечность отражений становится причудливой мозаикой… и во всех вариантах — Ананка.       И в каждом кто-то гибнет. Алкионей ли? Аид ли невидимка? Владыка мира подземного? Неважно — кто-то гибнет, потому что в каждой битве покоренный ложится под ноги победителю, потому что иначе не могло быть написано, это такие правильные строки…       Были правильные строки.       Теперь вот рассечены глубоким порезом: рука, видно, у какого-то мечника дрогнула, промахнулся невзначай! Порез по краям истекает черной кровью, будто свиток живой — и из крови поднимаются зловещая, зеленая пушистая поросль, ползёт все дальше, жадно выглядывает из других строк — и куски свитка перекидываются во влажную, проплесневевшую ткань, ткань истлевает и рвется, а морщинистые дрожащие пальцы все пытаются что-то сдержать, скрепить, собрать…       — Нет… нет… что ты сделал, Кронид, что сделал?!       Придушенный вопль — и влажная, душащая, расползающаяся повсюду плесень — на свитке, на сияющей оси мира, на морщинистых, дрожащих руках.       Ничего, — говорю я той, которая сейчас страшно кричит, извиваясь, на плитах своего небесного дома. Кричит так, что заглушает звуки битвы… да и сама битва стихла — устрашилась, и Алкионей сжался — грудь под моим коленом не движется, в ужасе всматривается в меня, вслушивается в жуткий, неистовый треск оси Судьбы там, на небе.       Но я стою рядом с ней — невидимка. Не уходя с Флегр. Пришел случайным гостем за своей махайрой — вот и получилось, что вижу ее — безобразную, дряхлую, перепуганную старуху, скинувшую все маски. Слышу хриплые вопли «Что ты сделал, что сделал?!»       Могу отвечать.       — Я не сделал ничего. Не выполнил предназначения — потому что у меня нет предназначения. Не ударил как смертный: я перестал быть смертным. Как бог тоже не ударил. Однажды я нарушил клятву и перестал быть богом.       — Кто ты тогда?! — завывает она, и скалится, и отползает, и дико шарит глазами по всем углам — только вот увидеть меня не может…       Хоть я и смотрю ей прямо в лицо.       — Ананка. Твоя Ананка.       Сухой, задушенный вопль. Ты думала, ее у тебя нет, не так ли? Думала — что никто не станет за твоим плечом, не прошепчет оттуда, не занесет ни строчки в твой собственный список?       Радуйся, судьба моя. Ты ошиблась.       Радуйся, отец мой Крон. Кажется, я сделал то, чего ты так желал.       Может быть, ты догадался об этом. Что Ананкой Ананки станет тот, кто выведет в своем свитке то, что никогда не было написано в свитке Судьбы. Что он получит возможность… выбирать, понимаю я теперь. Ударить — и ввергнуть мир в чистый Хаос (рукоять меча ласково трется об ладонь — подначивает: давай, и все закончится правильно!). Ударить — и стать победителем, и подтолкнуть веретено самому, и написать новый свиток, стать… не Ананкой, но Роком — этого ли ты хотел, отец?       — Бей же, — шипела, извиваясь, проклятая тварь на плитах. Глядя с куда большей ненавистью, чем до того — Алкионей. В глазах у твари жила бурая, равнодушная плесень, имя которой — неизбежность, корка за коркой, веками наросла.       Из-под корки проглядывал страх, а над ней горела ненависть и насмешка — давай же, ударь!       Ударь — и обрати мир в чистый Хаос, и все закончится, правильно закончится — чтобы тут же начаться опять, потому что мир не терпит хаоса и пустоты. Только вот это будет другой мир, Кронид. С другой, рожденной из Хаоса Ананкой. А что же твои драгоценные детки? А сестрица с ее муженьком? А другие сестры и племянники? Смертные? Подземный мир?! Этих всех — ты тоже в Хаос своим ударом?! Давай, рази, — ухмыляется страшная тварь с переломанным, перерезанным хребтом. Ты убил меня, но я хоть посмотрю перед смертью. Или ударь — и стань на мое место. Это еще лучше. Любимчик… ты уже назвал себя моей Ананкой — так стань теперь мною — для всех. Победитель приходит на место проигравшего — это закон… мой закон, которому я подчиняюсь с радостью. Напиши свой собственный свиток. Придумай свои законы. Толкай ось как пожелаешь — думаешь, это получится у тебя лучше?! Ну вот давай — бей, и посмотрим, что ты сделаешь, когда над тобой и над миром повиснет новое копье, когда тебе придется встать за чужими плечами и прошептать: «Это… очень страшные строки…»       Бей же!       Потому что промахнуться второй раз ты не можешь. Потому что ты уже нанес удар — а пустоты этот мир не терпит, и если ты промедлишь — мир может просто погрузиться в небытие, великое ничто… великий Тартар, где не будет даже Хаоса. Не ожидал такого, невидимка?! Это ловушка всех войн. Цена победы. Ответственность победителя. Приходится или выжигать дотла, или строить новое.       Я шёл по заплесневевшему чертогу — зеленая слизь струилась по стенам, скользила по плитам. Хрустким льдом зарастала бывшая ось мира: ударь — расколется на острые, мелкие льдинки.       Передо мной, шипя и извиваясь, отползала она.       Костистая худая старуха с узловатыми пальцами. Глядящая с насмешливой ненавистью. Вцепляющаяся в ослизлые плиты, хихикающая хуже Лиссы, кривящая рот.       Меня не заменить, слышишь, — шептали искусанные губы. Ничем… не заменить… теперь уже… всё кончилось, невидимка. Ты пожал скверный урожай, а теперь вот пришла зима.       И любые саженцы погибнут. Они все погибнут, слышишь? Рано или позд…       — Никогда, — ответил я.       Разжал пальцы.       И меч разочарованно застонал, зарываясь в плесень и истаивая до конца.       Не будет ни первого. Ни второго.       Ни третьего.       И дрожащая старуха вцепилась в меня взглядом — с изумлением.       — Ты… уверен в этом?!       Уверенность — удел мудрецов. Владык. Царей. Мне же — страннику, безумцу и убийце — как-то не с руки…       — Нет. Я на это надеюсь.       Потому что слышу иные звуки — там, за шорохом распадающегося на части свитка, и внезапной тишиной Флегр, и стонов иссохшей твари на полу. Непрошеные, незваные звуки: легкий треск расколотой амфоры, и тихий вздох — как будто вздохнул наконец полной грудью за много веков…       И шаги за дверью в чертог. Не побоялся кто-то всё же явиться — хотя в чертоге веет стужей, на полу распластались, умирая, Ананка и Серп Крона, и обратился в комок омерзительной влаги свиток…       Умирание. Олицетворение зимы.       Но за зимой — всегда приходит весна, и ей не бывает страшно.       Ананка хрипло, безумно расхохоталась, когда дверь открылась. Навстречу фигуре в зеленом хитоне, с горящими медью волосами. Навстречу взгляду весны, полному зелени.       — Не этой ли собрался меня заменить, невидимка?!       Я не смеялся.       Смотрел. Молчал.       И цена за победу казалась — непомерной.       Я знал, зачем она пришла. Знал — кто пришел в ее теле, и это знание тяжестью отдавалось на плечах. Медным вкусом — в горле.       И не выдержал все-таки — глянул в зеленые глаза, отыскал там, глубоко-глубоко ее-прежнюю. Спросил взглядом: неужели нельзя было иначе?!       И улыбка у нее на секунду стала знакомой: уж кто бы говорил… Прости, царь мой. Иначе было нельзя.       У ее ног из плесени тихо поднимались, покачиваясь, цветы. Подснежники. Ландыши. Дельфиниум. Нежные, светлые — раскрывали лепестки, душистым ковром покрывали слизкие плиты. Весна смотрела сверху вниз на поверженную судьбу — и несла во взгляде то, что несет каждому смертному, каждый год.       Только теперь этого было больше. Теперь это она была — вся она.       — Радуйся, сестра, — тихо обронила Элпис-Надежда.       В ушах отдался хриплый, иссушающий вой Ананки — и меч на полу истаял окончательно.       Вместе с ним истаял я, возвращаясь на Флегры.       За спиной раздался тихий, радостный смешок — и новая ось мира процвела ромашками.