fault lines

      Если бы уродство и различные недуги считались за святость, то Уэйд Уилсон был бы ёбаным праведником.        Он бы объявил себя мессией (с катаной наперевес и очередной сделкой, ха), назначил бы местом паломничества свою засранную всяким хламом берлогу, стал бы проповедовать каким-нибудь отчаявшимся головорезам добро и терпимость. Он мог бы говорить «Встань и иди» таким же безнадёжным мудакам, как он сам, и... это не приносило бы никаких результатов. Что ж, не судьба. Да и на кой чёрт оно нужно? За это даже не платят.        Потому Уэйд по-прежнему предпочитает лишний раз не светить своей невъебенной красотой и проводит все свободные часы в самых мерзких и грязных местах этого города. Такие туры по придорожным забегаловкам он называет отдыхом и в очередной раз просит нашедшего его Питера свалить куда подальше, в тайне боясь, что тот действительно свалит.        В такие моменты он разрывается между эгоизмом, который его душонке, несомненно, ближе, и каким-то великим самопожертвованием. Герой нашёлся. Чего только не придумаешь, чтобы отмести в сторону тот факт, что Уэйд — всего-то на голову больной ублюдок, тюремная камера для которого уже давным-давно готова. Одиночная, надо сказать. С полным набором мер предосторожности и до зубов вооружённой охраной. Чудесно. Это наверняка шикарнее его собственных апартаментов.        Нет, ну в самом-то деле, что Питер тут забыл? Что ему делать с преступником? Неужели тоже соскальзывать в эту волну помоев? Если Уэйд сохранил в себе хоть что-то хорошее, то он обязан не позволить и не допустить этого.        Такая вот планка человечности, с каждым днём опускающаяся всё ниже, а сегодня замершая на отметке простого «Уходи». Что-то вроде проверки на вшивость — хватит ли сил прогонять и тем самым спасать. Дал Питеру об себя запачкаться — дай заодно себе по роже. И рожа уже разбита (как будто станет хуже), а Паркер почему-то всё ещё здесь.       — Так что, кексик, будешь навещать меня в тюрьме? Свидания через решётку, посылочки там всякие, домашнее печенье… и не забудь про грустные вздохи-ахи, потому что ты чертовски мил, когда это делаешь, — Уэйд опять городит полнейшую чушь. Опять смотрит на Питера в упор и никак не может остановиться. Никогда не может. И если вдруг кажется — вот оно, счастье привалило, и наконец-то скорость полёта в ебеня упала до нуля, то в итоге выясняется, что это была пятиминутная остановка на перекур.        Питер не отвечает. Грёбаный маленький идеалист, который почему-то решил, что у любого в этом сраном мире есть второй шанс. Такое ощущение, что он родился где-то в параллельной вселенной. В конце концов, где ещё увидишь чудесное исцеление и не менее чудесное прощение? Тем более что Уэйду ни исцеления, ни прощения не нужно — он обошёлся бы их денежным эквивалентом. От этого толку больше.        — А потом, может, меня освободят за поведение. Ну, знаешь, если я получу всего одно пожизненное, а не три. Тогда заживём. Я найду себе работу, мы прикупим уютный домик на побережье, выкрасим его в белый, а по воскресеньям будем ходить в церковь и молиться за всех страдальцев.        Запас заготовленных фраз подходит к концу (да, такое изредка случается и с самыми болтливыми наёмниками, когда они по уши в дерьме), а Питер всё так же молчит. Прячет замёрзшие руки в карманах толстовки и молчит. И этого с лихвой хватает, чтобы Уэйд разозлился, чтобы он грохнул в стену стаканом с дешёвым пойлом, чтобы он захотел прострелить башку какому-то пьянчуге, так неосторожно попросившему завалиться нахер и перестать мешать почтенной публике заливаться винцом.       — Отлично, Питти! Просто лучшее из всего, что с тобой может случиться, — Уэйд поднимается на ноги, пинком отправляет стул в другой угол комнаты и нависает над Питером вполне себе серьёзной угрозой. — И всё же я вижу другой вариант. Менее крутой для тебя, если ты собираешься тратить свою жизнь, свою прекрасную, Питер, жизнь, на всякое говно. Ну, этот твой пунктик на выродков, — голос Уилсона смягчается, но это вовсе не значит, что ему становится легче. — Будь хорошим мальчиком. Благоразумным. Спасай свою чудесную задницу, пожалуйста. Сделай одолжение самому себе.        А потом — по сценарию. Уэйд говорит и говорит. Его несёт нещадно. Он даже порывается ударить Паркера, но ему и только ему он не хочет и не умеет причинять боли. Рука зависает в воздухе, а потом всё-таки обрушивается на чью-то бедовую голову. Хорошо бы — на его собственную, беспросветно тупую, но оказавшийся рядом алкаш, намеревавшийся «убавить громкость» речей Уилсона, тоже неплохая цель. И Уэйд бьёт его со всей дури, собираясь вытрясти всё дерьмо из здоровенной туши. Он убил бы, честное слово, убил бы, нанося один удар за другим, но Паркер поднимается со своего места и загораживает чьё-то никчёмное существование собой.        Паркер — единственное, что Уэйд ценит. Он же и последнее. И, несмотря на это, он постоянно подставляется и нарывается на неприятности. Ведёт себя так, словно ему не грозят ни увечья, ни смерть. А Уэйд знает твёрдо — это не так. Неприкосновенных и вечных не бывает. И Питеру стоит усвоить такую простую истину.        — Ты не сделаешь этого, Уэйд, хватит, — произносит Питер. — Хочешь прикончить кого-нибудь — вот он я. Давай.       Гадёныш. Точно и не понимает, что Уэйд переломал бы себе все кости, но не тронул бы его. Наверное, пора Паркеру врезать, чтобы дошло до него, что в нём, Уэйде, нет ничего, что подлежало бы срочному ремонту. И тут надо положить на всякую любовь-морковь, а не приговаривать себя к наказанию в виде бесконечного разочарования и «я больше так не поступлю, Питти». Пошло оно всё.        И пока перепуганная официантка визжит, как целая стая мартовских котов, пока она вызывает полицию, Уэйд переворачивает напоследок ещё и замызганный столик. Питер поджимает губы, толкает Уилсона в грудь, заставляя того на шаг отступить от кряхтящего у его ног мужика, размазывающего по лицу кровавые сопли. Уэйд жалеет лишь о том, что не вырубил его, а то он — вот же сука — что-то умудряется болтать про Питти.        Упрямый, упрямый Питер.       Остаётся всего несколько секунд до мгновения, когда Уэйд снова уйдёт, сжимая кулаки, но в качестве прощания всё равно бросит усталое «Береги себя».