fault lines

      У Уэйда почти ничего нет.       Когда ночуешь в чужих квартирах, прямо рядом с их мертвыми хозяевами, к накопительству привыкнуть сложно. Каждое утро думаешь, как бы поскорее убраться, пока не приехала полиция, и с собой таскаешь только самое необходимое. Список необходимого ограничивается одним пунктом: без катан, как ни крути, марку эксцентричного наёмника держать трудно.       Ладно-ладно.       Есть и второй пункт, но Уэйд держит его у сердца, причём в самом буквальном смысле из всех возможных.       Маленький календарик, купленный в первые дни нового, мать его, года, всегда лежит в нагрудном кармане. Истрёпанный и заляпанный бог знает чем, он напоминает об ошибке, которой не исправить, и Уэйд делает вид, что это совсем не похоже на какой-то очередной способ самоубийства (от которого, правда, как и от пары пуль в голову — боль, но без исхода).       На календарике — грязно-красным в тон крови на полу — жирно обведена одна дата. Уэйд предпочитает не замечать, что это — сегодня, грёбаное сегодня, и выходит на улицу. Там — весна, там — слякоть, там — птичье пение (или просто шум в отказывающейся понимать голове). И ничего больше.       Уэйд медленно идёт по дворам, малодушно радуясь тому, что в ранние часы здесь нельзя встретить ни одного нормального лица: одни отморозки, подобные ему же, и в хлам пьяные ребята, потерявшиеся среди кирпичных стен. Он подсказал бы дорогу, если бы знал.       Ноги сами несут к району, который давно пора бы стереть с карты, но карта прочно вшита в память и попытаться править её — всё равно что вскрыть череп и гнилое содержимое миксером перемешать. Обычные дома законопослушных граждан. Обычные стены, как и в двадцати минутах ходьбы отсюда, но только чище и — почему-то — роднее.       Уэйд напевает себе под нос что-то нелепое, услышанное недавно в одном из дешёвых баров, где проще ввязаться в массовую драку, чем дождаться своего стакана с пойлом. Собственно, так он вчера и сделал: разбил кому-то рожу и своей проехался по заплёванному асфальту, а потом, как обычно, отправился подыскивать квартирку, чтобы переночевать. Долго искать не пришлось: каждый день кого-то убивают и каждый день где-то некому закрыть двери (и только в одном доме, который Уэйду нужен, они закрыты).       Уэйд, между прочим, благоразумно (наконец-то) останавливается через дорогу от этих дверей. Красно-чёрный костюм — та ещё примета для составления портрета, так что стоит отказаться от идеи написать на белом большими буквами пресловутое признаньице в отнюдь не лучших традициях подростковой романтики. Легко представить, как старушка из соседнего дома потом скажет: «Питер, честное слово, это сделал какой-то чудик в странных колготках». (это, блять, не колготки, но в остальном вы правы).       А Питер будто сам не догадается. Улыбнётся неловко в ответ, переминаясь с ноги на ногу, и пожмёт плечами. Пообещает с этим обязательно разобраться и попросит не беспокоиться (конечно, ты же охраняешь этот город от всяких ублюдков). Не разберётся. Сотрёт с двери корявые буквы. Не получится стереть — закрасит. И всё пойдёт своим чередом.       Ну потому что кто бы ещё додумался именно сегодня подпортить настроение? И кто бы ещё назвал «кексиком» в своём дебильном послании? Других вариантов нет, если Уэйд не пропустил что-то, и за последние сутки в мире не успел появиться ещё один такой выродок.       Впрочем, трудно быть уверенным на все сто. Уэйд вот был когда-то уверен, что Питера не подведёт, а вышло — как всегда, через задницу.       Сейчас, например, он делает то же самое. Снова подводит.       Знакомая фигура появляется на крыльце, закидывает поудобнее на плечо забитую учебниками сумку, и Уэйд готов поклясться, что хуёвее не поступал (не считая тех моментов, когда старательно портил своего замечательного мальчика). Он стоит, боясь пошевелиться, и искренне надеется, что каким-то чудесным образом Питер не заметит.       Замечает, разумеется. Останавливается тоже. Смотрит пристально.       Уэйд признаёт, что за этот год Питер вымахал здорово, в плечах раздался, но взгляд сохранил прежним — именно таким, от которого хочется на месте подохнуть, скуля от боли в груди.       Потому что Уэйд не видел ничего прекраснее.       Потому что Уэйд не видел никого прекраснее.       Он невольно роняет своё донельзя идиотское «Привет, кексик» и даёт дёру. Позорное бегство лучше, чем смелый прыжок в пропасть, потому что бежать предстоит одному, а в пропасть лететь — вместе.       Уэйд слышит, как Питер кричит что-то вслед, и самое сложное здесь — не повернуть назад, даже если только ради того, чтобы получить свою порцию заслуженных обвинений.       — Не сегодня, Питти, — говорит себе Уэйд, остановившись через несколько улиц. — Через год?       Он достаёт календарик и перечёркивает едва-едва начавшийся день. Возможно, стоит отмечать годовщины каким-то другим способом, особенно если они совпадают с днём расставания, которое и расставанием-то назвать сложно: Уэйд просто исчез, решив не гробить всё хорошее, что есть в Питере.       — Или, может быть, никогда? — задумчиво тянет он, уже собираясь разорвать и выкинуть злосчастный кусок тонкого картона.       — А может быть, всё-таки сегодня? — прилетает ему в ответ.       Уэйд не хочет оборачиваться, но он окружён тремя стенами, ни одну из которых не проломить даже таким твёрдым лбом.       — А может быть, — бездумно и совершенно случайно.       Уэйд проклинает всё на свете, осознав, что опять крупно проебался, но (не)чужие объятия не дают подумать об этом ещё раз.