Мечтая забыть "вчера".

      За грязными полузакопчёнными окнами госпиталя лил проливной дождь. Крупные холодные капли стучали по карнизам и стёклам, вгоняя во всё большую тоску. Перед глазами стоял туман. Было жарко и холодно одновременно. Глухо постанывая сквозь зубы, он метался по кровати не в силах прекратить агонию. Всё так же сильно болела рука. Именно та самая рука, которой уже не было.       С трудом открыв глаза, Эрвин постарался сфокусироваться. Приподнявшись на подушках, он опёрся подрагивающей рукой о металлическую спинку кровати и на нетвёрдых ногах, шатаясь, подошёл к окну, сразу же привалившись к стене, не в силах подолгу удерживать равновесие. Голосов медсестёр слышно не было, значит, его не скоро загонят обратно в постель. Прислонившись лбом к прохладному стеклу, он долго смотрел мутным взглядом на стекающие по прозрачной поверхности дождевые капли. А за окном была холодная и сырая ранняя весна.       Снег даже и не думал сходить, а подмёрзшие дороги превращались в сплошной гололёд. Всё вокруг казалось унылым и серым: плохо отапливаемый госпиталь, покрытые серым снегом дороги, затянутое тучами небо. Всё серое. Но Смит вдруг грустно улыбнулся: её глаза тоже были серыми в их последнюю встречу. Серые, почти стальные. По какому-то неведомому закону природы умудряющиеся менять свой оттенок от лазурно-голубого именно до такого серого цвета. Поморщившись от острой боли, вновь прошившей руку, Эрвин чуть повёл головой и крепко зажмурился. На его счастье перед глазами снова встал уже до боли знакомый образ, за последние пару месяцев въевшийся в его память и мысли не хуже той крови, что была на его руках.       Меньше месяца назад наступление окончательно захлебнулось. Вот только воспоминаний об этом бое почти не осталось. Эрвин вообще хотел забыть. Отрубить этот кусок своей окровавленной памяти и забыть. Раз и навсегда забыть крики раненых и идущих в атаку своих и советских солдат, отдаваемые команды, скрежет идущих мимо танков и случайно разорвавшуюся в шаге от него гранату, подарившую болезненное забвение контузии и забравшее с собой всё правое предплечье.       Впервые придя в сознание в госпитале, он хотел сдохнуть. В этот раз окончательно и бесповоротно. И ведь был в голенище левого сапога охотничий кинжал, но... что-то помешало. Не то слабость некрепких после кровопотери пальцев, не то что-то другое. Этого он так и не мог понять до сих пор, снова и снова неумело молясь про себя каждый божий день, чтобы, закрыв глаза, проваливаясь в тревожный сон, видеть её. Лишь бы снова на него сквозь заволакивающую сознание тьму смотрели эти серьёзные серо-голубые глаза и слышался её тихий шёпот: "Только не уходи, пожалуйста, не уходи. Я не могу больше оставаться одна".       И он снова метался в лихорадке по белым больничным простыням, не желая думать о том, что бы она сказала теперь, увидев его таким. Он знал, что они больше не увидятся. Уже тогда, прощаясь, он точно это знал. И, глядя на холодные дождевые капли по ту сторону грязного окна сырой больничной палаты, Эрвин Смит мысленно радовался этому, благодаря судьбу за то, что раскидала их за пару месяцев по разным концам этой страны.