Стрелку! Но не тому, кто сед, Кто правит солнца бег, Скрывает мглой небесный свет И шлет нам первый снег,-
Но мальчику восторг певца! Почтим того хвалой, Кто ранит нежные сердца Волшебною стрелой.
Он согревает мрак ночей Порою зимних вьюг, Дарит нам преданных друзей И сладостных подруг.
Да вознесем его к звездам,
Чтоб вечно меж светил
Он, светлый, улыбаясь нам,
Всходил и заходил.©*
Ледяной ветер, дующий с набережной Фонтанки отчаянно бил в лицо, так и норовя сдёрнуть с шеи неудачно намотанный вязанный шарф, забирался под пальто, трепал волосы. Крепчающий к вечеру мороз нещадно кусал кончики ушей, нос и щёки, а влажность была такая, что пробирало до костей. Неотвратимо надвигающиеся густые зимние сумерки окутывали всё вокруг серовато-сизыми тенями, на улицах уже зажигались фонари. И дёрнуло же их обоих запланировать всё именно на сегодня... Вдоль Невского проспекта приветливо манили своими огоньками высокие окна магазинчиков и кофеен. Там наверняка было куда уютнее, чем на холодном ветру. Эрвин досадливо мотнул головой, откидывая со лба светлую чёлку, попытался поднять воротник пальто и сильнее вжал голову в плечи. Чёртова армейская выучка офицера не позволяла ни прислониться к стене дома, ни встать за угол, чтобы хоть немного спрятаться от ветра, но жаловаться он не собирался, думая о том, что правильно сделал, заставив Сашу утром не забыть накинуть тёплую шерстяную шаль. Они договорились, что в половине пятого он будет ждать её на перекрёстке Невского и Литейного, чтобы пойти в букинистический магазин. Саша ещё с осени искала какую-то книгу, и очень расстроилась, когда узнала сколько ещё придётся подождать. Охота за книгами даже в послевоенном хоть и быстро отстраивающемся и приходящем в себя Союзе была для Смита чем-то совершенно неожиданным. Но стоило признать, ему это нравилось. Эрвин видел, как сильно Александра хотела, чтобы сегодня он пошёл вместе с ней и попросту не мог ей отказать. Страсть к книгам у них была общей и их тихие вечера приносили странное ощущение единения, когда Александра устраивалась на кровати, а он садился на коврик рядом, привалившись спиной к металлической ножке, слегка запрокидывая голову. Тиканье часов, мерно переворачивающиеся страницы и её тонкие изящные пальцы, осторожно перебирающие его волосы. За эти мгновения он был готов отдать всё. — Гриш! — раздался за спиной звонкий родной голос, и Эрвин обернулся, глядя как стройная фигурка в тёмно-синем зимнем пальто перебегает улицу, спеша ему навстречу. На русское имя всё ещё было сложно откликаться. Когда Калинина впервые увидела его "новые" документы, пошутила, что для "Григория" он явно не вышел мастью. Эрвин шутку сначала не понял, дошло чуть позже, когда на глаза попался томик как-то подзабытого за давностью лет "Тихого Дона". Александра бежала, боясь опоздать, что слишком явно выдавали раскрасневшиеся от холода щёки, горящие глаза и выбившиеся из-под тёплого платка светлые пряди. Тонкая ручка в слишком большой для её узкой ладони широкой вязаной рукавице придерживает воротник, стараясь спрятаться от ветра. Подбежав ближе, Калинина наклоняется, цепляясь рукой за плечо Эрвина, пытаясь отдышаться. А после вскидывает на него лучащийся и слегка виноватый взгляд серо-голубых глаз. — Прости, пожалуйста, что пришлось ждать. Сильно замёрз? — Не сильно, — Эрвин чувствует как при взгляде на неё губы трогает искренняя улыбка. Калинина хмурится, глядя на него и, сдёрнув варежку, плотнее заматывает разлетающиеся на ветру концы связанного ей же самой шарфа, закутывая Смита чуть ли не до бровей, на что Эрвин лишь хмыкает. — Пойдём? Неуклюже едва не скользя в валенках по снегу, Александра хватает Эрвина под руку, практически повисая на нём и тихо смеётся. Небольшой тихий магазинчик букинистики кажется неприметным среди количества куда более солидных заведений Невского. Зайдя внутрь, они оба старательно топают ногами, стараясь сбить налипший на обувь снег, а потом Александра быстро исчезает между полок, тихо переговариваясь с продавцом. Эрвин не претендует, с интересом разглядывая ближайшую к нему полку с русской классикой. Довольно быстро девушка возвращается, с каким-то особым трепетом прижимая к груди плотно завёрнутый в бумагу прямоугольный свёрток. После редких и оттого таких особенных походов в магазин за чем-то необыкновенным у них была маленькая традиция. Конечно, послевоенная советская реальность не могла похвастаться тем, чем когда-то радовала своих граждан межвоенная Германия, но Эрвину думалось, что этого и не требовалось вовсе. Однако кафе-кондитерская "Норд" на Невском, которое он присмотрел ещё в первые месяцы своего пребывания в Ленинграде, стало их с Сашей местом. Тяжёлая деревянная дверь с резной старинной ручкой, большие окна, уютные столики и такая редкая даже для мирной жизни атмосфера волшебства. Даже за те несколько лет своего персонального ада Эрвин Смит не перестал быть офицером, который всегда знал чем порадовать любимую женщину. А Александру с её звонким заливистым смехом, который впервые он услышал лишь спустя полгода совместной жизни, удивительной чуткостью и безграничной нежностью к нему и всему, что окружало её саму, радовать хотелось всегда. Наверное, это было даже открытием: совершенно внезапно обнаружить, что та серьёзная пахнущая порохом и папиросным дымом задумчивая девушка из далёкого сорок третьего, рядом с ним становилась совсем другой. Он видел, попросту не мог не замечать, как из её глаз исчезает вся накопленная усталость прошедших лет, когда она смотрит на него. Смит хорошо знал этот взгляд, почти такими же взглядами его не раз провожали и немки, и француженки, вот только... Александра смотрела на него не с восторженным обожанием, а с нежностью и тихим умиротворением. Другим открытием стало то, что Саша обожала сладкое. И потому возможность забежать в кафе, заказать по паре "Ленинградских" пирожных с чаем и посидеть за столиком у окна, любуясь на город, или наблюдая как сидящая напротив Александра осторожно откусывает кусочек, стараясь не перемазаться кремом, была для Эрвина Смита возможностью порадовать единственного близкого и самого любимого человека. По особым случаям и в праздники он прибегал сюда за тортом "Аврора", зная, что он был у Калининой самым любимым — маленькое напоминание о её довоенной жизни. Сегодня они тоже заняли дальний столик у окна. Благо из-за погоды других посетителей было не так уж и много. Грея озябшие пальцы левой руки о стенки чашки с чаем, Эрвин задумчиво глядел в окно, погрузившись в свои мысли, и вздрогнул, когда тонкая девичья рука, накрыла его ладонь. — Задумался о судьбах мира? — Александра смешно шмыгает всё ещё красным носом. — Куда уж мне? — Эрвин хмурится, перехватывая её ладонь, поглаживая светлую кожу. — Так, всего лишь мысли о завтрашнем рабочем дне. Калинина немного нервным движением заправляет за ухо выбившуюся русую прядь и кладёт на стол перед ним тот самый свёрток с книгой. — Я не говорила, что за книга, — тихо произносит она, и Эрвин чувствует как подрагивают пальцы её руки. — Надеялась, что удастся раздобыть её осенью, но раз уж не получилось... — Смит выжидающе глядел на неё, слушая непривычно сбивчивую для Калининой речь. — Это подарок, — спустя минуту молчания наконец произносит она, глядя ему в глаза — на твой прошедший день Рождения. Он молчал, глядя на девушку, понимая, что в этот раз ему не удалось сдержать слишком явного удивления, но не произнёс ни слова. Пальцы потянулись к свёртку, разворачивая плотные листы обёртки. Из-под края бумаги показалась часть обложки и Эрвин замер. Грубоватое советское оформление, тиснение по плотному серо-зелёному картону, охристая краска букв. Сборник лирики Гёте. В оригинале. — Когда заказывала, сказала, что для переводческого отделения в институте, – слова Александры звучат слишком похоже на оправдание. Но он отчётливо чувствует, что оправдываться ей не за что. Ему приходится сделать над собой усилие, чтобы поднять на неё взгляд, оторвавшись от только что сотворённого ей чуда. Девушка замирает, поймав его совершенно завороженный взгляд небесно-голубых глаз, в которых на мгновение отразилась целая буря эмоций. Лишь на мгновение, но ей хватило, чтобы понять. Широкая ладонь Эрвина легла на обложку книги, осторожно, будто гладя, проводя по ней пальцами, подушечки прошлись по рельефу желтоватых букв. — Спасибо, — тихо, но с безграничность теплотой, слово само слетело с его губ, снова складывающихся в улыбку.