Жена для Царевича

Домой воротились героями. А как же – меня, родимого, из плена Кощеева вызволили, да ещё и такой оброк с него взяли! Сразу нас повели пред очи царские. Долго народ ещё дивился – вроде и Софьюшка воротилась, а одежды на ней мужские. Тут Василисушка на подмогу кинулась: - Дюже злой Кощей, да мастер он на дела черные всяческие! Дала ему Софьюшка отпор, а он за то ее в мужика и обратил! Ахнул народ честной тогда. Перекрестилися люди, да с уважением на Никитушку глядят – даже от такой жены не отрекается, клянется любить ее хоть какою. Да только при дворе мы с Никитой пару счастливую и играем, а так – покуда вернулись, уже месяц прошел, а я всё в тереме сижу и носу оттудова не кажу. Василиска строго-настрого приказала мне его не пущать, покуда не извинится. Да я и сам, чай, не дурак. Хоть ужо и не сержусь я на него боле – а все равно сердце сомнения гложут. А царевич мой всё ходит вокруг да около, вздыхает грустно и глядит как щенок побитый. Потом пришла за него Егоровна просить: мол, неразумный Никита, куда ему извинение достойное выдумать? Простил бы я дурака окаянного, покуда не помер он от тоски-печали. Послушал я Егоровну, головой покивал, а сам всё жду, когда ж возлюбленный мой сам извиниться пожалует. А он, дурень, всё решиться никак не может. Исподтишка начал – под дверьми то цветы оставит, то сладости всяческие. Егоровна ходит, улыбается хитро, так что сразу я смекнул, откуда у этой затеи ноги-то растут. С утречка с самого пошел Демона навестить, коняшку верного. Только он меня завидел, как причитать начал: - Илья, башка твоя дурья! Ну-ка немедленно мирись ты с этим окаянным! Житья никакого нет – придет вечером, за шею меня обнимет, да давай о горестях-печалях своих ведать. Ужо сил никаких моих нету! - А то рассыпался ты от объятий его, - усмехнулся я. - Рассыпался - не рассыпался, а дела любовные не только у вас с Никитушкой. А этот болезный как вцепится – так и стоит полночи, никакого пространства личного! – недовольно фыркает Демон и ушами стрижет. - А, так вон оно что! – смекнул я. – То-то недавно купец к царю приходил, жаловался, что скотина какая-то кобылиц ему попортила – всех как одну обрюхатила! - Негодяй! Увидел бы – в морду плюнул! – говорит хитрец, а сам гордый стоит – то гляди, лопнет. *** - Софьюшка… Илюшенька! Прости меня, дурня! Люблю тебя, сил моих больше нету! Ик… Хочешь – убей меня, только не серчай, родная… родной… Ик! Я с палатей вмиг подскочил, лампу зажег, в окно глядь – а там оно, родимое. Стоит, еле на ногах держится, в руках два цветочка вяленьких, а уж медовухой так разит, что ажно через дверь дубовую ощущается. Делать было нечего, открыл я дверь, пьяницу этакого впуская, а то орет как оглашенный, того гляди, всех своими воплями поперебудит. Усадил я его на лавку, а сам в ларец полез, за зельем опохмелочным, который Василиска мне как приданное вручила – пригодится, мол. Вот и пригодилось. Вмиг протрезвел свет мой Никитушка, заозирался удивленно, глазами хлопает. А как меня увидал – так на колени бухнулся, обнял их, да давай завывать: - Прости меня, дурака! Обещаю – больше ни словом, ни делом тебя не обижу! Оберегать буду, как зеницу ока, только прости ты меня, Илюшенька, ненаглядный мой! - С колен поднимись, дурень, - говорю спокойно, а у самого сердце радостно заходится. Любит, любит он меня! - Ты простил меня? – тихо спрашивает Никитка, в глаза мне заглядывая. - А как же я могу возлюбленного своего не простить? – улыбаюсь лукаво, а Никитка от радости как заорет, как подхватит меня на руки – да давай по терему кружить. Остановился потом, в глаза мне глядит – наглядеться не может. А я прижимаюсь к нему крепко-накрепко, чувствую теплоту его – и ничего на свете мне больше не надобно, так бы и стоял вечность целую. Никитка улыбнулся, рукой нежно по щеке провел, да впился в уста мои сладкие. И так хорошо мне от этого, что даже голова идет кругом. Потом чую – рука его в штаны мне пробирается, да пониже спины погладить намеревается. Оторвался я от уст его, да спрашиваю: - Ты чаво это, окояннный, удумал?! - Как чаво?! – удивился царевич. – Долг супружеский исполнять надобно! До самого утра с Никитой-царевичем мы друг другу долги и возвращали. То-то смеялись потом Василиска с Егоровной, когда мы с Никитой из опочивальни вышли растрепанные, да одинаковым гусиным шагом – с ноги на ногу переваливаясь. Счастлив я был так, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Обнимает Никитушка меня бережно, слова нежные на ушко шепчет – что ещё для счастья надобно? Вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец!