***
— Хорхе, что мне делать? — спросил Тэрон. Он приходил в кафе каждый вечер, и за эти несколько вечеров они с Хорхе успели стать приятелями. Мигель, оскорблённый тем, что Тэрон отверг его притязания, предпочитал вовсе его игнорировать, а Хорхе, не принявший всерьёз давешний порыв Тэрона, решил непонятно почему одарить его своей молчаливой дружбой. Возможно, он действительно увидел в Тэроне родственную душу, такого же раненного навылет человека. Такого же отравленного красотой. Может быть, хотя он бы вряд ли в этом признался, он был благодарен Тэрону за то, что тот устоял перед Мигелем. И ему было приятно находиться рядом с человеком, с которым он мог чувствовать себя в безопасности. С человеком, который не претендует на его возлюбленного, и не погружает его в тот ад постоянной ревности, в котором он уже привык жить, изо дня в день со спокойным отчаянием подставляя своё окаменевшее лицо его раскалённым, ядовитым парам. А возможно, ему, кроме всего прочего, всё-таки льстило предпочтение, отданное ему Тэроном. Хоть он и не захотел им воспользоваться. В любом случае, Тэрона всё это вполне устраивало, и он принял его дружбу с благодарностью. В последние дни он чувствовал себя ужасно одиноким. Не только из-за бегства Колина, хотя это, конечно, разбило ему сердце и уничтожило его веру в человечество. Дело в том, что и от Софи теперь было мало толку. Тэрон был не в курсе, что там у неё происходит, он даже не мог задать ей этот вопрос, она стала попросту неуловимой, но по её счастливым глазам, и по тому, как Марк Стронг внезапно помолодел за одну ночь лет на десять, можно было предположить, что либо они случайно нашли источник вечной молодости, бьющий из бачка гостиничного туалета, либо их отношения таки сдвинулись с мёртвой точки. Тэрон, конечно, был искренне за них рад, но не мог избавиться от чувства покинутости. Задумчиво цедя сангрию из бокала, Хорхе смотрел на Тэрона с пониманием и чуть иронично. — Что делать? — переспросил он, когда Тэрон уже было решил, что он его не слушал. — Разлюбить. — Что? — Тэрон с изумлением уставился на него. — И это ты мне говоришь?! Тэрон бросил выразительный взгляд в сторону сцены. Хорхе усмехнулся. — Я выбрал свою судьбу. Но последовать моему примеру не пожелаю и злейшему из врагов. Тэрон любил. И страдал. Но он отнюдь не был меланхоликом по природе. И мысль о том, что кто-то может добровольно избрать страдание своей…профессией, приводила его в ужас. Сидеть вот так, день за днём, устремляя задумчивый взор на недоступный идеал…жребий поэтический, но уж больно унылый. Его деятельной натуре было чуждо это тихое отчаяние, эта покорность судьбе. — Ну, мне, в общем, тоже кажется, что это не для меня, — со вздохом сказал он, стараясь, чтобы эти слова прозвучали как можно мягче. Он вовсе не хотел обидеть Хорхе. Тот задумчиво кивнул, как будто и не ожидал иного ответа. А потом медленно процитировал: — Кровавый плач срывающимся тоном, рука на струнах белого каленья, и одержимость, но без ослепленья, и сердце в дар — на гнезда скорпионам. Тэрона, отнюдь не принадлежавшего к великим ценителям поэзии, поразили эти строки. — Чьи это стихи? — спросил он у Хорхе. — Лорки, — ответил тот. И добавил, чуть иронично, как будто боялся, как бы его слова не восприняли слишком серьёзно: — Он для меня — утешение. Я всегда думаю, что раз уж он смог выжить с таким сердцем, то я-то точно смогу. Если, конечно, поблизости не случится франкиста, чтобы меня застрелить. — С сердцем, отданным на гнёзда скорпионам? — спросил Тэрон, катая слова во рту, как дорогое вино, и жмурясь от удовольствия. Некоторое время он молчал, погрузившись в свои мысли. А потом спросил: — Но разве возможна одержимость без ослепленья? Хорхе с удовлетворением кивнул, как будто ждал этого вопроса. — Да, но при вышеупомянутом условии. — При условии скорпионов? Хорхе кивнул снова. — Но почему? — спросил Тэрон. — Потому что ты можешь бросить свою жизнь к чьим-то ногам, не ожидая ничего в ответ, только в том случае, если эта жизнь тебе не очень-то нужна. Если ты ничего от неё не ждёшь. Поэтому чаще всего безумие — цветок в саду иллюзий. — Да, — кивнул Тэрон. — Я ведь совершенно серьёзно считал его совершенством. — Вот в этом как раз лучше понимают ваши, английские поэты. «Я видел красоту, но каждый раз понять не мог, что дурно, что прекрасно», — процитировал Хорхе. — Но я ведь не перестал его любить, — сказал Тэрон. — Ну, то есть я прямо убить его готов, но всё равно… — Это только доказывает, — заметил Хорхе, — что ты не всё до конца выдумал. Человек ведь может не быть совершенством, но всё равно быть…изумительным. Тэрон перехватил взгляд, который Хорхе искоса бросил на сцену. — Но с исчезновением иллюзий в твоей душе освободилось место, не так ли? — продолжал Хорхе. — М… — Тэрон нахмурился. — Что ты имеешь в виду? — Освободилось место для жизни. В том числе — для жизни без него. Ты ведь теперь можешь жить без него, я прав? Тэрон прикусил губу. Потом выдохнул. И медленно сказал: — Да… думаю, да. Могу. — А это, между прочим, обязательное условие, чтобы суметь жить с ним. Так что теперь ты способен и на то, и на другое. — Но Хорхе! — простонал Тэрон. — Жить без него — это всё равно, что….всё равно, что лишиться руки! — Да, — философски вздохнул Хорхе. — Тут уж ничего не поделаешь. Но, по крайней мере, вторая останется при тебе. — Я всё ещё готов, — вырвалось у Тэрона, — не задумываясь, отдать вторую, лишь бы знать, что и для него жить без меня — то же самое, что отрубить себе руку! — Я знаю, — сказал Хорхе, и голос его прозвучал так мягко, что Тэрон чуть не разрыдался, как школьница. — Но некоторые люди…некоторые люди не способны ослепнуть, и не способны прозреть. Они всегда просят меньше, чем ты можешь дать. Они хотят разрубить тебя пополам, потому что весь ты — для них это слишком много. И да, — он улыбнулся, видимо, вспомнив о том их разговоре под дождём, — они не способны увидеть красоту, даже если она у них под самым носом. Некоторое время они сидели молча. — Так что мне всё-таки делать? — спросил Тэрон. Хорхе взглянул на него с иронией. — Что делать? Читать английских поэтов, если захочешь ослепнуть, и испанских — если захочешь прозреть. И никогда! — Хорхе назидательно поднял вверх палец, — никогда не увлекаться фламенко! — Да уж, — пробормотал Тэрон себе под нос. — Очевидно, ни к чему хорошему это не приводит. В общем, как бы то ни было, а разговор с Хорхе успокоил его. До этого момента он боялся признаться себе в том, насколько сильно он разочарован. Он сжимал зубы и мотал головой, и ему постоянно хотелось бежать куда-то. Он продолжал натягивать эту любовь на своё сердце, как короткое одеяло, как начавшийся отлив, он тянул и тянул на себя свинцовые волны за пенистый край, лишь бы не видеть оголившихся чёрных скал, таких мрачных в своём безмолвии, таких унылых и неприглядных. Ему больно было смотреть на всё это, больно было думать, что его мир, расцветший на мгновение прекрасными садами, теперь такой. Это был мир после Апокалипсиса, и львиная доля его была безрадостной и пустой. Ему не верилось, что он выжил, что он может дышать и жить, но он мог, чёрт побери, и он знал, что должен снова осваивать этот непрекрасный новый мир, и от этой мысли ему хотелось взвыть и броситься обратно в море. На некоторое время желание жить и желание умереть совершенно на равных существовали в его душе. Его терзала мысль, что всё было зря, что он неудачник, просравший всё на свете, упустивший счастье и любовь, и лучшим доказательством этого был этот самый новый мир, в котором больше не было Совершенства, наполнявшего смыслом и дыханием каждый атом сущего в нём. Это был мир, в котором умерло божество, и весь он теперь казался обезглавленным и мёртвым. Какая радость жить в мире, где не было чего-то большего, способного наполнить его собой? Тэрон чувствовал себя так, словно лишился какого-то органа, и вся его вселенная из-за этого лишилась не просто отдельной части, но целого измерения, в котором он мог её ощущать. И какое-то время он вообще не желал этого признавать. Он был готов закрыть и запереть все двери в своей душе, забиться в самый дальний и тёмный угол и провести там всю жизнь, обхватив голову руками и раскачиваясь, как аутичный ребёнок. Но, конечно, долго это продолжаться не могло. Хотя в моменты отчаяния Тэрону казалось, что он вполне способен прожить так всю жизнь, ничто не было более противно его натуре. И после разговора с Хорхе, человеком, который как раз способен был провести жизнь, сидя на берегу схлынувшего Великого Потопа, в философском созерцании унылого постакалиптического пейзажа, Тэрон ощутил, что такой глубины смирения ему не достигнуть никогда. Он ощутил в себе способность прекратить носиться по берегу, заламывая руки и умоляя Потоп вернуться и утопить его до конца к чёртовой матери. И начать потихоньку, спотыкаясь и через каждые десять шагов ненадолго впадая в отчаяние, обходить и обживать свои новые владения, в которых он был теперь единственным возможным Богом. И именно он, кропотливо и постепенно, должен быть теперь вдохнуть смысл в каждый их атом. Сам себе он казался усталым, взрослым и закалённым испытаниями. И именно в таком состоянии его нашёл вернувшийся Колин. Колин, утративший свой божественный ореол, был теперь просто человеком. Человеком, которого Тэрон любил, но на которого больше не мог смотреть снизу вверх. Вид Колина причинял ему тупую, глухую боль, и где-то в глубине души он чувствовал, как угрожающе ворочаются, перекатывая мускулы, словно огромное спящее животное, тёмные воды Потопа. Говорить им было не о чем. Тэрон чувствовал себя так, точно слетал в будущее, прожил там двадцать лет и вернулся обратно, изменившийся до неузнаваемости, в прежний мир, где к нему всё ещё относятся так, как будто он прежний двадцатипятилетний парень.***
На Марка было мало надежды. Вне съёмочной площадки, где он ещё был способен как-то собраться, он ходил, как обкуренный. И улыбался с таким видом, что ему хотелось врезать. Или хотя бы хорошенько встряхнуть. Вид его блаженно прищуренных глаз бесил Колина до крайности. Он тут, в конце концов, не единственный влюблённый, чёрт бы его побрал! Когда Колин отвёл его в сторонку и спросил, не знает ли тот, какого чёрта творится с Тэроном, тот уставился на него с чуть удивлённым видом, как бы говорившим: «А, это ты? Я и не заметил, что ты вернулся». — С Тэроном? — переспросил Марк, явно предпринимая серьёзные усилия, чтобы сосредоточить внимание на этой проблеме. — А что с ним, собственно? — Он меня избегает! — пожаловался Колин. Марк пожал плечами, видимо, с неохотой, но всё-таки возвращаясь в реальность. — Ты не думаешь, что это вполне естественно? — осторожно спросил он. — В конце концов, ты сбежал, и… — Я не сбегал, — возмутился Колин. — Мне просто надо было подумать. — Об этом я и говорю, — спокойно ответил Марк. — Ты — последний человек, который имеет право меня осуждать, — холодно произнёс Колин. — Я думал, уж ты-то сможешь понять. Ты в таком же сложном положении. — Я никуда от него не бегу. — О, да, — язвительно произнёс Колин. — Ты способен взглянуть в лицо своим демонам! Хотел бы я посмотреть на тебя, когда ты решишься рассказать всё Лайзе! Повисла пауза. А потом Марк ответил: — Я уже ей рассказал. Колин на мгновение лишился дара речи. — Ты…что?! Марк пожал плечами, не глядя на него. — И что она сказала? — спросил Колин. — Ну, ты же знаешь Лайзу, — хмыкнул Марк. — Она заявила, что просто счастлива от меня избавиться. И чтобы я пока не давал официальных объявлений в прессе, потому что, если армия её поклонников прознает об этом, они житья ей не дадут, а она пока не решила, кому из них отдать предпочтение. — Ох, Лайза… — Колин закрыл лицо ладонью, пряча улыбку. — Да, — вздохнул Марк. — Я всё думал, как бы смягчить для неё удар, а в результате сам чувствовал себя дураком. Я пытался убедить её, что всегда был ей верен…а она заявила, что я идиот, и у неё, по крайней мере, хватило ума все эти годы наслаждаться жизнью в компании сорока любовников. — Я надеюсь, хотя бы не одновременно? — спросил Колин, стараясь сохранить непроницаемое выражение лица. — Я почёл за благо не уточнять. — Разумно, — одобрил Колин. — Это ещё не всё, — заметил Марк. — Под конец она сказала, что, пока есть время, необходимо обсудить деловые вопросы, и осведомилась, какую сумму алиментов я считаю уместной в данном случае. И когда я забормотал что-то на тему того, что готов отдать ей и детям последнюю рубашку, она была крайне удивлена и сказала, что имела в виду, что это она будет платить алименты, потому что не думаю же я, что она позволит мне скинуть на неё детей и упорхнуть в новую жизнь налегке. Нет-нет, заявила она, раз уж я решил её бросить, будет справедливо, если эта ноша ляжет на мои плечи, а она, мол, счастлива избавиться от престарелого мужа и двух надоедливых спиногрызов и, наконец, зажить полной жизнью свободной женщины в самом расцвете лет. Под конец этой тирады Колин уже смеялся в голос. Когда он, наконец, снова смог говорить, первым его вопросом было: — А что сказала на это Софи? Марк тяжело вздохнул. — Она спросила меня, где были мои глаза, и как я мог оставить такую шикарную женщину ради неё. Колин сочувственно поцокал языком. — Как я вижу, дружище, — заметил он, — ты выбираешь женщин примерно одного типа. — Да уж, — протянул Марк. — Очевидно, жизнь меня ничему не учит. Он посмотрел вдаль. — Не жалеешь? — спросил Колин серьёзно. — Жалею, — пожал плечами Марк. — Но что поделаешь, по-другому ведь нельзя. Она была отличной женой, и самым лучшим на свете другом…до того, как я встретил Софи. — Он улыбнулся, не без горечи. — Если хочешь прыгнуть, приходится отпустить край. Колин вздрогнул. — Но деревья тянутся к солнцу, цепляясь корнями за землю, — возразил он. — И растут в обоих направлениях. Марк посмотрел на него. — Ну, деревья да, — согласился он после паузы. Повисло неловкое молчание, которое нарушил Марк, сказав с комическим отчаянием: — Я думаю, она ещё заставит меня праздновать развод. — Я бы не удивился, — хмыкнул Колин. — Ты только представь, — сказал Марк. — Все эти люди, поздравляющие её с тем, что она от меня избавилась. Её замужние подруги, дерущиеся за букет… — Нда…дела… — пробормотал Колин, проводя рукой по волосам. В глубине души ему было обидно, что Марк так легко отделался. — Что Мэтт? — спросил он, стараясь не поддаваться этому чувству. — Ты ему сказал? — Нет, конечно, — поднял брови Марк. — Он и так знает. Ты же в курсе, Мэтт на этой съёмочной площадке — почти как директор Хогвартса. Стены с ним разговаривают.***
Между тем Мэтт держал военный совет с Джейн. — Ты думаешь, он справится? — спросил он задумчиво, когда они после долгого съёмочного дня сидели в гостиничном баре внизу. — Ты это о ком? — рассеянно поинтересовалась Джейн, поворачивая в руке бокал и любуясь цветом вина. Блик то расширялся, то гас в зависимости от положения бокала, и игра света создавала иллюзию, что в глубине его бьётся маленькое рубиновое сердце. — О чёртовом мальчишке, — отозвался Мэтт, стараясь, чтобы его тон прозвучал раздражённо. — Вспомни, в каком состоянии он был, когда сбежала наша примадонна. Конечно, он сумел взять себя в руки, но чёрт меня побери, если это его самообладание — надолго. Джейн покачала головой. — Думаю, о нём точно не стоит волноваться. Мэтт посмотрел на неё с любопытством. — Вот как? — Именно, — решительно кивнула Джейн. — Если ты не заметил, Мэттью, щеночек вырос, и превратился во вполне приличного молодого зверя. И оказался волком. — Ну, да, — засмеялся Мэтт. — Гадкий утёнок стал лебедем, чудовище превратилось в принца, и всё это произошло благодаря поцелую истинной любви. Не так ли? Джейн пожевала губы. — Я бы в данном случае скорее вспомнила другую сказку, — сказала она, подумав. — Это какую? — Ту, в которой, чтобы стать драконом, надо было сначала убить дракона. Мэтт взглянул на неё с интересом. — Насколько я помню, там было несколько иначе. Звучало скорее как предостережение. Что-то вроде: не убивай дракона, а не то сам им станешь. — Те же яйца, только в профиль, — фыркнула Джейн. — Не думаешь же ты, что кому-то, кто сам в глубине души не дракон, вообще придёт в голову отправиться его убивать? Вспомни историю. — Какую историю? — Историю, которую ты сейчас снимаешь, дубина. Эггси Анвин занял место Галахада. Но для этого тому пришлось умереть. — Но не от его же руки! — Пф, — пренебрежительно сказала Джейн. — К сожалению, нет. Но жизнь гораздо тщательнее следует архетипическим сюжетам, чем любое кино. — И видя, что Мэтт уже открыл рот, чтобы спросить, когда, по мнению Джейн, им следует ожидать смертоубийства на съёмочной площадке, она добавила, поморщившись: — Но зато в жизни есть место метафорам. — То есть кровь не прольётся? — ухмыльнулся Мэтт. — Думаю, он уже мёртв для него, — сказала Джейн с грустью. — Причём, и это важно, мёртв именно потому, что жив. Мэтт смотрел на неё вопросительно. — Колин — мечтатель, — произнесла Джейн медленно, даже не подозревая о том, что повторяет слова, когда-то сказанные Ливии её матерью. — Он, возможно, и мог бы стать драконом, но как человек разумный, понимает, что они могут при случае и деревню спалить, и принцессу спереть. Однако жить в мире совсем без драконов он тоже не хочет, это скучно. Поэтому он живёт в обоих мирах, но ни в одном не хочет поселиться насовсем. Вот только для того, кто живёт только в одном мире, он всё равно, что мертвец. Призрак. Он не может меняться, потому что меняться — это значит умирать. Умирать до конца, без компромиссов. Шагать в драконье пламя. А тот, кто заходит в это пламя просто ножки помочить, оставляет в том мире часть себя, как будто про запас. Механизм бессмертия шаманов. — Или залог хорошей актёрской игры, — вставил Мэтт. — Да, — кивнула Джейн. — Всё верно. Вот только это раскалывает душу. — Она помолчала немного, будто обдумывая собственные слова. — Помнишь историю Волдеморта? — Крестражи? — Ну, да. Только на самом деле, в реальности, для того, чтобы расколоть свою душу, совсем необязательно убивать кого-то. Достаточно просто отказаться вовремя умирать.***
Шли дни. А Колин всё никак не мог заставить себя поговорить с Тэроном начистоту. Он и сам себя-то не понимал, а что происходит в голове у Тэрона, было совершенной загадкой. Колин дошёл до того, что далеко уже не был уверен в том, что тот по-прежнему питает к нему какие-то чувства. Сначала он недоумевал, потом начал беситься. «Да что с этим мальчишкой?! — вопрошал он сам себя. — Какого чёрта он молчит?!» Ему уже стало казаться, что ничего особенного с ними не происходило, что это была интрижка, настолько мимолётная, что не оставила никаких следов в их жизни. Ливия звонила каждый вечер и спокойным, дружеским тоном рассказывала ему о домашних новостях. Он чувствовал, что всё это убаюкивает его, что он против воли соскальзывает в колею своей прежней жизни. Но не мог же он, в самом деле, каждый вечер орать ей в трубку, что любит другого. Тем более, с этим другим всё вовсе не было так уж просто и ясно. Тон превосходства, за который Колин, едва вернувшись на съёмки, досадовал на себя, исчез сам собой, и теперь он, пожалуй, не смог бы вернуться к нему, даже если бы захотел. Растерянность его всё возрастала. Ему иногда хотелось подойти к Эджертону и спросить: «Кто ты, и куда дел Тэрона?» Но он испытывал что-то вроде робости перед этим спокойным молодым мужчиной, и, кажется, не смог бы сказать это ему в той небрежной манере, которой требовала эта фраза. Он вообще не смог бы общаться небрежно с этим новым Тэроном. И в то же время он не мог оторвать от него глаз. Так же он мог бы следить за человеком в кафе, который вдруг показался бы ему смутно похожим на старого знакомого, изо всех сил пытаясь понять, он ли это. С одного ракурса он казался незнакомцем, но стоило ему чуть повернуть голову, или улыбнуться, — как вдруг в его внешности снова проступали знакомые черты. Когда они находились в одном помещении, Колин снова и снова ловил себя на том, что голова его непроизвольно оборачивается вслед за ним, куда бы Тэрон ни направился. Колин щурился, пытаясь понять, в чём конкретно заключается перемена. И почему Тэрон теперь кажется таким чужим. Всё чаще Колин невольно думал о том превращении, которое произошло с юным Эггси Анвином, преобразившимся из безбашенного уличного мальчишки, у которого все его чувства хлестали наружу, как из брандспойта, в безукоризненного молодого джентльмена, скрывающего свою скорбь под пуленепробиваемым костюмом. И мысль о том, что именно вызвало эту перемену в фильме, заставляла Колина кривиться и прекращать проводить идиотские параллели. Колин никогда бы не признался в этом даже самому себе, но он как-то привык смотреть на Тэрона, как на свою собственность. Прежде он видел в этом щенячьем взгляде такую преданность, такое неприкрытое обожание, что было невозможно воспринимать Тэрона всерьёз. Колина грело это обожание, он напитывался им, как соком, как солнечным светом, оно раскрывало его лучшие стороны и задевало ту сокровенную струну, требовательное дрожание которой когда-то заставило его податься на подмостки. Но где-то в глубине души, очень-очень глубоко, Колин чуть-чуть презирал его. Однако теперь, когда он больше не ощущал его, то, как водится, осознал, насколько сильно ему его не хватает. Когда Тэрон смотрел на него теми глазами, Колин на самом деле чувствовал, что приближается к этому образу. Словно это было зеркало, в котором он видел себя таким, каким хотел бы быть…каким он, возможно, был, в лучшие свои моменты…каким он действительно становился при свете этого взгляда. Очищенным от угля алмазом. Венерой, словно старый плащ стряхнувшей со своих белопенных плеч воняющую гнилой рыбой мутную волну, из которой она была рождена, и явившей миру свою ослепительную наготу. Или прекрасной статуей Давида, вызволенного из плена каменной глыбы, в которую он прежде был заточён. Да, статуей. Ведь и «Кингсмен» был историей о Пигмалионе. И только сейчас Колин понял, как глубоко заблуждался, считая, что точно знает, кто на самом деле был Пигмалионом, а кто — Галатеей. Да, этот взгляд прежде освещал его путь, заливая светом всё вокруг. И теперь, когда он погас, Колин остался один, в темноте. Просто самим собой. И это было невыносимо. Однако самого Тэрона нельзя было назвать погасшим. Просто если раньше он расплёскивал вокруг свет, как бенгальский огонь, но теперь словно затягивал его внутрь, создавая вокруг себя поле притяжения. Свет, прежде так щедро направляемый им на Колина, осветил его самого. Не поэтому ли и в фильме Эггси смог занять место Гарри? Не потому ли, что где-то глубоко под человеческой плотью изначально скрывались драконья чешуя, и нужно было только сорвать с него аляповатую толстовку, как шелуху с лука, чтобы обнаружить под ней новенький костюм, пошитый на заказ в лучшем ателье Англии, и обломать крылышки у дурацких кроссовок, чтобы обнажить благородные оксфорды. Но существовал ли, в таком случае, в природе Гарри-Галахад Харт? Не был ли он только фантазией, рисунком, выполненным на стене угольком, который томится страстной тоской по алмазу, не зная, что этот алмаз надёжно спрятан в нём самом? Не был ли он, Колин, такой фантазией? И представляет ли он собой хоть что-то, без этих глаз, выхватывающих его из пустоты? Судьбоносному разговору суждено было состояться в курилке. Всё получилось само собой, Колину даже не пришлось подкарауливать его и припирать к стене. Он просто курил свою вторую за день сигарету, когда Тэрон вошёл туда. На секунду Колину показалось, что в глазах у юноши мелькнуло растерянное выражение, и он замер, как будто раздумывая, не стоит ли дать задний ход. В эту секунду Тэрон вновь стал похож на себя прежнего, и это решило дело. — Останься, — попросил Колин. — Нам ещё вместе работать. Он достал из кармана ту самую помятую пачку с одной-единственной оставшейся сигаретой и протянул её Тэрону. Мысли и слова теснились в его голове, он смотрел на это лицо, и на мгновение ему вдруг захотелось, чтобы Тэрон, не говоря ни слова, не отводя взгляда, взял его за руку и увёл за собой. Ему хотелось сказать, что сердце его словно рвётся пополам, что он никогда раньше не ощущал ничего подобного, что он, в конце концов, слишком стар для этого дерьма! Он хотел выкрикнуть это ему в лицо, да чёрт подери, он хотел хотя бы просто сказать, что любит, — он ведь даже своей жене уже объявил об этом! Но всё это как будто колом встало у него в горле, и всё, что он сказал, было: — Я не собираюсь разводиться. О Боже, подумал он, это звучит так, как будто он хотел сказать что-то типа: мальчик, не думай, что ты хоть что-то для меня значишь! Тэрон кивнул, как будто и не ожидал ничего другого. Он смотрел ему в глаза спокойно, и даже с жалостью. Снова эта сила! Чёртова сила, которую он видел во взгляде своей жены. И теперь этот мальчишка! Колину захотелось заорать, захотелось сжать его в объятиях, облечь в слова то тёмное, жаркое, что разрывало ему грудь. Захотелось быть…достойным накала чувств в этой сцене. Но всё, что приходило ему на ум, казалось смешным и пошлым. Как будто все огненные слова успевали остыть, прежде чем касались изнутри его губ, как блюдо, которое слишком долго несли на стол. «Не могу! — подумал он с глухим отчаянием. — Не могу! Пока они у меня внутри, мне кажется, что эти огромные слова разорвут меня пополам! А на выходе я выплёвываю крошечные обгоревшие головешки!» Он закрыл глаза и произнёс: — Господи! Я хотел бы, чтобы в стволе у Сэма были настоящие патроны, и этот выстрел разнёс бы мне голову по-настоящему! И собственный голос показался ему таким механическим и скрипучим, что захотелось взвыть. — Но он не разнёс, — сказал вдруг Тэрон. Колин взглянул на него — Тэрон не улыбался. Что-то в его взгляде заставило Колина почувствовать себя усталым и сломленным. — Я не знаю, что мне делать, — пробормотал он. — Ничего, — спокойно ответил Тэрон. — Но… — Не нужно. Ничего. Делать. — Тэрон произнёс это с нажимом, твёрдо глядя ему в глаза. — Не нужно больше ничего решать. Всё в порядке. Колина трясло. Тэрон успокаивающе коснулся его плеча. — Прости меня, — пробормотал Колин. — Всё в порядке, — повторил Тэрон. — Никто не умер. Колин продолжал смотреть на него. — Надо, кстати, бросать курить, — сказал вдруг Тэрон, возвращая ему сигарету. Только тут Колин осознал, что тот её даже не прикурил. Колин бросил на него отчаянный взгляд. — Тэрон, я… — Я, пожалуй, пойду, — беззаботно перебил тот. — А то Мэтт там, наверное, уже рвёт и мечет. Колин смотрел, как он уходит, и не мог понять, чего больше в его душе, стыда или облегчения. Он чувствовал себя так, как будто огромный зверь, чьё горячее дыхание уже окатывало его с головы до ног, в последний момент разжал лапы. Чем дальше Тэрон уходил, тем больше Колину казалось, что это кто-то другой, странный незнакомец. Он даже двигался по-другому, легко и плавно, и Колин задался вопросом, не брал ли он в его отсутствие уроки танцев. Он словно танцевал со своей тенью. Колин улыбнулся этой мысли. Он попытался отыскать глазами его тень, смотря в направлении падающего света. Но тени нигде не было видно.