***
Вернемся же к нашему барину Ивану Васильевичу, кой, как уже упоминалось, решил отправиться в соседнюю слободу для встречи с дорогой ему подругой. Скажу я вам о ней лишь некоторые вещи: родом она была из Франции и являлась одной из многочисленных кокеток, поведение коих на людях в России описали бы одной фразой: "Ну и чертовок же развелось, прости Господи". Так вот, француженка эта хорошо знала знакомого нам Ивана и, приехавши к нему на родину, якобы по делам, пожелала с ним увидеться.***
- Поехавший он, говорю, по-е-ха-в-ший! - возмущалась француженка жадно проглатывая еще один бокал недорогого вина, - и мыслей у него других нет, кроме как об учебе! На это Иван понимающе хмыкнул. Надо сказать, что встречу назначила она в каком-то придорожном пабе, то есть - не в самом удачном месте. - А как же я?! - продолжала причитать дама, гневно стуча кулачком в дорогой шелковой перчатке по столу. - Франсуаза, душа моя, угомонись, ради бога, - попытался предотвратить приступ истерики Брагинский, - ну не забудет тебя твой англичанин, не забудет! А, кстати говоря, как его хоть звать-то? - Артур, - утирая выступившие на глазах слезы ответила она, - Артур Кёрклэнд. При упоминании имени этого несчастного Иван не мог не вздрогнуть. - Знаю я твоего Артура, - протянул он, - года три назад еще со мной учился. - Чтоб его с этой учебой... - Ну-ну! Не ругайся ты на него так! Не нарочно же он! - "А может и нарочно", - проскользнуло у русского в мыслях. Не всякий же мужчина способен вытерпеть столь капризных дам? Найдутся же на его голову такие олухи. Выслушивай теперь их женушек... Душевные мытарства для Брагинского закончились тогда, когда француженку начало постепенно клонить в сон. Выпив еще бокал-другой, они разошлись - Иван отправился обратно в поместье, а бедняжка Франсуаза решила переночевать в одной из комнат таверн.***
- Эгей! Господин доктор! - кричали мне с порога старого фельдшерского домика незнакомые голоса, по мере моего приближения становясь все громче и громче, - небось, замерзли сильно? Ну-ну, проходите, нечего на улице стоять! Надо сказать, такое приветствие меня и не обрадовало, и не разочаровало. Чем внимательней я разглядывал эти добродушные и совершенно не похожие друг на друга русские лица, тем сильнее убеждался в том, что скучать мне здесь уж точно не придется. Из дверей домика вышел человек в рваненьком пальтишке и в сапожишках. Он почтительно и торопливо снял картуз, подбежав на два шага ко мне, почему-то улыбнулся стыдливо и хриплым голоском поприветствовал меня. Я ответил тому лишь слабым кивком головы и поспешил пройти во внутрь здания больницы. Оказавшись внутри я поспешно поставил на пол чемодан, кой тут же подняли и понесли наверх, очевидно, в мою комнату. Я захромал следом, безуспешно пытаясь всунуть руку в карман брюк и достать портмоне. Человеку, в сущности, очень немного нужно. И прежде всего ему нужен огонь. Направляясь в эту глушь, я, помнится, еще дома давал себе слово держать себя солидно. Моя необычная для здешних мест внешность, казалось, придавала мне юный вид, что несомненно отравляло мне существование на первых шагах. Каждому приходилось представляться: "Доктор такой-то". И каждый обязательно поднимал брови и спрашивал: "Неужели? Я думал, что вы еще студент". Вот и сейчас так же. - Нет, я уже окончил, - хмуро ответил я на так осточертевший мне вопрос. "Очки мне нужно завести, вот что", - подумал я в очередной раз. Но очки заводить было не к чему, глаза у меня были здоровые, но ясность их, увы, уже была омрачена житейским опытом. Не имея возможности скрываться от осуждающих или же снисходительных взглядов при помощи очков, я старался выработать особую, внушающую уважение, повадку: говорить пытался размеренно и веско, порывистые движения по возможности сдерживать, не бегать, как бегают люди в двадцать пять лет, окончившие университет, а ходить. Выходило все это, как теперь, по прошествии многих лет, понимаю, очень плохо. В данный момент я этот свой неписанный кодекс нарушил. Я сидел на корточках в носках, скорчившись и жадно протягивая окостеневшие от мороза руки к огню. Рядом со мной сушились мои кожаные ботинки, а поодаль валялась ободранная курица с окровавленной шеей. Честно говоря, мне было плевать на такое странное соседство. До этого, еще в состоянии окоченения я успел произвести целый ряд действий, которых потребовала сама жизнь. Востроносая Аннушка, жена здешнего охранника, была утверждена мною в должности моей кухарки. Вследствие этого погибла под ее руками курица, кою я должен был съесть. Я со всеми перезнакомился. Тот человек в рваном пальто был фельдшером, звали его Афанасий Федорович, акушерок - Тамара Николаевна и Евдокия Прокофьевна. Я успел обойти больницу и с совершенной ясностью убедился, что инструментарий в ней богатейший, а еще с той же ясностью вынужден был признать (про себя, конечно), что большинство блестящих инструментов я не то чтобы в руках не держал, но и не видел в помине. Засим мы с фельдшером обошли палаты и я спокойно убедился, что в них можно разместить максимум сорок человек. - Вы, доктор, так моложавы...я сначала подумал, что нам еще студента прислали! - приговаривал Афанасий Федорович, внимательнейшим образом рассматривая меня. "Фу ты, черт, - подумал я, - словно сговорились, честное слово!", - а затем ответил: - Гм, я...то есть, да, я моложав... Кроме огня человеку еще необходимо освоиться. Так вот, после длительного осмотра больницы и горячего куриного бульона я направился наверх, где и располагалась моя комната. Оная представляла из себя небольшую часть чердака, отделенную от остальной высоким книжным шкафом. Сама по себе она была достаточно уютной - в углу стояла широкая скрипучая железная кровать, в другом небольшое плетеное садовое кресло, половицы были старыми и вот вот норовили провалиться под тяжелым весом мебели и снующих туда-сюда людей, потолок был весь в разводах и трещинах, а стены обшарпанными, с минимальным количеством приторно-розовой уже осыпавшейся краски. Надвигалась ночь, и я постепенно осваивался. "Я ни в чем не виноват, - думал я упорно и мучительно, - у меня есть диплом, я имею пятнадцать пятерок. Я же предупреждал еще в городе, что хочу идти вторым врачом. Нет. Они улыбались и говорили: "Освоитесь". Вот тебе и освоитесь. А если грыжу привезут? Объясните, как я с ней освоюсь? И в особенности, как будет чувствовать себя больной с грыжей у меня под руками? Освоится он на том свете... А гнойный аппендицит? А дифтерийный круп у деревенских ребят? А трахеотомия показана? Да и без трахеотомии будет мне не очень хорошо...А...а... Роды! Про роды забыл! Этого я вообще не умею... какой я легкомысленный человек! Нужно было отказаться от поездки в Россию... И чего мне в своем сыром Лондоне не сиделось? Там хотя бы не так холодно..." Так я размышлял, снуя из угла в угол, временами доставая вещи из чемодана, останавливаясь перед книжными полками, вынимая очередной томик хирургии, перелистывая оный и бросая в постепенно растущую кучу учебников для "освежения памяти". Через четверть часа все стихло. Внизу потух свет. Я остался наверху один. Почему-то судорожно усмехнулся и подошел к небольшому оконцу. Через сумерки, отражающиеся в стекле я увидел знакомое отражение. Бледный, низкорослый мужчина хмурыми зелеными глазами глядел на меня. Глядел как-то осуждающе. Я отвернулся и, раздевшись, залез по одеяло. - Озолотите меня, - задремывая, пробурчал я, - но больше я не поеду... - Поедешь, ан, поедешь... - насмешливо засвистала вьюга за окном. Она с громом проехалась по крыше. Потом пропела в трубе, вылетела из нее и пропала. - Поедете...поедете... - стучали часы, но все глуше и глуше. И ничего. Тишина. Сон.