Другое искусство

В полутьме второго мостика блестит лезвие длинного ножа, поворачивается и рассыпает мелкие искорки света с истончающегося острия. Гранд-адмирал не вздрагивает, когда холодная сталь касается открытой кожи. Его глаза плотно закрыты, дыхание всегда ровное - кажется, разумом он не здесь и продолжает думать о миллиардах миров, что ждут его за иллюминаторами Химеры, - но Рукх знает лучше. Рукх знает, что на самом деле сейчас - единственное время, когда Траун не думает ни о чем. Ни люди, ни чиссы, ни другие столь же медленные в своих реакциях расы никогда бы не заметили то, что видит и слышит ногри. Если бы в помещении был кто-то еще, кто-то третий - тот тугодумный капитан, например, - он был бы свято уверен в том, что Траун действительно не двигается. "Наверное, - думал Рукх, - он тоже считает, что не двигается". И если гранд-адмирал так думал, то ногри не намеревался развеивать его уверенность. Пусть только один знает, что на самом деле сердце у чисса начинает биться на миллионную долю чаще, если острие ножа невесомо очерчивает линию ключиц, и, наоборот, замедляется, если согревшаяся в ладони рукоять вжимается в чувствительную точку под основанием черепа, горячими брызгами простреливая сквозь шею. Острие мягко очерчивает выступающий под шеей позвонок, ловит лежащую справа от него тончайшую тень, стекает по спине туда, где натянут наполовину спущенный с плеч белый китель. Вновь поднимается, и ногри старательно ловит ту почти неуловимую грань между тем, чтобы ощущать напряжение чужого тела через нажим, и тем, чтобы пробить раньше времени натяжение чужой кожи. Рукх никогда не касается гранд-адмирала руками. Он может, Траун ничего не говорил о запретах, но он умеет приносить свои желания в жертву. Как любой телохранитель Рукх обязан знать о повелителе, которого он охраняет, всё. И Рукх знает. Знает о пристрастии гранд-адмирала к искусству, о том, что чисс ценит эстетику и красоту больше всего в жизни. А глядя на собственные мощные, крепкие ладони, ногри не находит в них той красоты, что понравилась бы Трауну. Только сырую, первобытную силу, не имеющую ничего общего с изяществом культуры. Как ни странно, эти же ладони дают Рукху власть над куда более тонкими материями и в прямом, и в переносном смыслах. Блестящее острие скользит по синей коже под подбородком, оставляя за собой едва заметную полосу, всё не нарушает пока целости, но неуловимый для человеческого или чисского носа запах возбуждения становится ярче, заливает пальцы держащего нож ногри. Рукх не думает о том, как дать повелителю сбросить нарастающее напряжение. Это не его дело - не его искусство - оно только испортит всё своей привязкой к земле, к самым низменным и примитивным желаниям, поэтому Рукх не опускает взгляда ниже форменного ремня. Не произнося ни единого слова, гранд-адмирал согласен с его мнением: чисс, кажется, не обращает на естественную реакцию тела никакого внимания. Лезвие наконец жадно впивается в податливую кожу между лопаток, Траун в три движения стягивает висевший между локтей снежно-белый китель, отправляет его на спинку кресла, и Рукх поворачивает лезвие, смазывая линию в плавный полукруг, углубляет порез - гранд-адмирал не издает ни единого звука и не шевелится, будто камень, из которого мастер вырезает прекрасную скульптуру. Запах крови, еще не начавшей толком сочиться из тончайшей царапины, для ногри оглушителен и пробуждает в нем древний охотничий инстинкт. Пальцы крепче вцепляются в рукоять ножа, не давая исполниться желанию рывком погрузить клинок глубже, добить раненую добычу. Нет-нет, сейчас он не хищник. Совсем не хищник. Лезвие вычерчивает симметричный полукруг на левой стороне спины; Рукх по запаху с невероятной точностью определяет нужную, такую же глубину. Он далек от изображения конкретики и далек от хоть какой-нибудь цели, но не едва заметный рисунок на коже является самым важным. За свою жизнь Рукх прерывал столько других жизней, прерывал разными, подчас не самыми быстрыми способами, что давно научился ловить чужую боль. С помощью неё можно было управлять, подчинять, ломать и сводить с ума - а можно было творить из боли картину, используя сталь вместо высокоточного стилуса или винтажной кисти. Для ногри это были лишь отголоски, состоявшие из живого воображения и памяти, причудливо переплетаемых запахами, для гранд-адмирала - реальность, испытываемая им одним. Веки плавно приподнимаются, открывая горящие красным щели глаз, когда Рукх обходит его сбоку и обжигает холодом, еле ощутимо коснувшись горла плоскостью клинка. Мгновенно лезвие серебряной змеей изворачивается и кончиком кусает тонкую кожу между ключицами, а затем обращается в легкий нажим, без крови соскальзывая по груди, но не дает расслабиться, тут же жгуче жаля между ребер и опять взлетая вверх так, что клинок со свистом рассекает воздух, распарывая кожу лишь над самым сердцем. Острие вжимается с другой стороны, прочерчивает вниз такую же еле сочащуюся кровью полосу - Траун, как отчетливо ощущает Рукх, подавляет желание вздрогнуть, а после твердо закладывает руки за спину и четче расправляет плечи. Его дыхание всё еще не сбивается. Даже когда лезвие взапой целует поднимающуюся грудь, прорезая глубже, чем обычно, когда след по всей длине вспыхивает тянуще-острой болью. Только глаза, кажется, начинают светиться пристальней и ярче. Рукх застывает, не отнимая клинка, ожидая, пока боль разгорится сильнее. Он не может быть уверен в том, что чует её, скорее, он её понимает, на интуитивном уровне чувствует, что испытывает другой. Поэтому он не торопится: не желает смазать только-только коснувшиеся нервов ощущения. Пауза заканчивается, и Рукх возобновляет движение кисти. Фокусируется на груди, гонит прочь мысли о том, что желал бы узнать, какова на ощупь матово-синяя кожа. Траун идеально недвижим - и даже по взгляду не определить, смотрит ли он на ногри или вдаль, в полумрак второго мостика. Лезвие переворачивается в ладони, и Рукх слабо давит тупой стороной поперек уже оставленных следов. Нож всегда был лишь инструментом, средством, как лазерный скальпель для скульптора. Нож не являлся частью картины - и Рукх не являлся. Но он умел творить, умел преподносить боль, как материальную красоту, хоть она была куда мимолетнее, чем статуи, холсты и цифровые пиктографии. Траун часто слушал музыку, совсем непохожую на бой ногрийских барабанов, что-то переливчатое, иногда плачущее или надрывное, а иногда что-то столь мощное, перекатывающееся под высоким потолком, что Рукх напряженно вжимался спиной в стену, но не переставал слушать. Если бы его спросили, он бы сравнил боль именно с музыкой. Гранд-адмирал, как понимал Рукх, не получал наслаждения от боли. Одно вливалось во второе, оттеняя друг друга, но удовольствие приходило от иного. Еще один плавный поворот кисти, потом короткий, жесткий росчерк - кожа на груди мягче, темная кровь сочится быстрее, и ногри чувствует, как гранд-адмирал внутренне наконец вздрагивает, внешне оставляя движение незаметным. Бороться с собственным желанием слизнуть чужую кровь чрезвычайно сложно, но Рукх заставляет себя сдерживаться. Нельзя. Как только он это себе позволит, то разрушит всю чарующую красоту, состоящую в раздельности миров творца и творения. Клинок спускается ниже, движения становятся то более точными, мелкими, то более расплывчатыми и размашистыми, но никогда - небрежными. Рукх чует, как расцветает чужая боль, как звенит по нервам, как тонко вгрызается в мышцы, а вместе с ней, пусть Траун всё еще не позволяет себе ни единого движения, растет и чужое наслаждение. Под острием ножа Рукха гранд-адмирал чувствует, как сам становится предметом искусства другой расы. Именно от этого он получает наибольшее удовольствие. Возможность стать частью того, что почитаешь и любишь - бесценна. Движение лезвия ускоряется, оставляя симметричные узоры над сердцем. Ногри дает волю собственным рефлексам всего лишь на пару секунд, и нож смазывается в воздухе, а слабое, но острое касание клинка успевает ощутиться на всех уже нанесенных порезах. Щели горящих глаз закрываются, и гранд-адмирал за спиной медленно сжимает пальцы в кулаки. Рукх не умеет улыбаться и не понимает, что такое улыбка, но он понимает, что такое верность. Ради исполнения долга ногри готов на большее, чем простые убийства. Когда-то Траун сказал капитану Химеры: "Я изучаю все виды искусства". И когда Пеллеон ушел, Рукх подал голос: "Не все". На затянувшееся до бесконечности мгновение взгляд пылающих глаз похолодел. "Неужели?" Ногри вынырнул из полумрака за креслом и обратил на повелителя немигающий взгляд. Тогда он подумал, что не стоило говорить, но слова уже покинули рот, а мысль слишком давно зародилась в голове. "То, что вы видите. То, что слышите. А то, что вы чувствуете?" Алые глаза продолжали гореть, но холод в них сменился тихим любопытством. "Объяснись". Рукх отступает на шаг. Скольжение ножа проходит плавным нисходящим движением, что начинается упрямым нажимом под горлом, растворяется в воздухе в миллиметре от черной кожи форменного ремня и завершается мягким уколом в центр груди. После ногри отступает, чтобы скрыться в полумраке за спинкой кресла. На сегодня он закончил. Рукх чует кровь, чует учащенное биение сердца, чует, что гранд-адмирал всё еще стоит, не шевелясь и не открывая глаз, и в мозгу мелькает мысль о том, что если бы не клятва верности, то однажды он бы поставил точку, финальный аккорд, направив лезвие вглубь тела. Встреча стали с живой плотью должна заканчиваться только смертью. Так было с начала времен, и ногри всегда следовали этому правилу. И пока так не происходило... Его творение не могло быть завершено. Рукх не знал, думает ли об этом повелитель Траун.