Бракованная благодарность

Сейрейтей встречал весну. Раннюю, благоухающую еще не совсем отцветшими веточками умэ, мешая белоснежные лепестки слив с липкими хлопьями снега, нет-нет да и срывавшимися с просветлевших небес. В этом мире они такие высокие, эти небеса. Перелопаченные присутствием квинси, кучные и вовсе не перистые, ныне они маячили верхушками восстановленного в рекордные сроки Дворца Короля Душ, что причудливо походили на шапку какого-нибудь праздничного торта. Со взбитыми сливками, например, что вдоволь покрывали острые пики торчавших из коржа ягод клубники, — на тот самый торт, который отец семейства традиционно прикупал к новогодней ночи, в том числе и такой нерадивый как Иссин. Старик любил встречать Новый год, любил свою семью, потому всегда торопился домой, закрывая клинику еще до обеда. Обычно. Но не в этом году и не в том дому, что вынужденно опустел на одного человека. Звучный щелк ножниц невольно вывел Ичиго из череды воспоминаний, смешанных с тоской по Генсею и всем, что было связано с ним. Она никогда больше не вернется туда. Из груди вырвался трепетный вздох. За ним проследовали взглядом. С легкой оторопью Ичиго уставилась на миниатюру сосны перед собой и чуть сдвинула к переносице брови: отрезанная в бессознательном состоянии веточка портила теперь весь вид так бережно и долго окучиваемого бонсая, а заодно и спокойствие искусницы, пытавшейся постичь столь нелегкое занятие, которое ей посоветовала подруга. Рукия упомянула как-то, что Укитаке-сан достигал умиротворения, гармонии с собой, частенько возясь с маленькими копиями деревьев, которых после него в Угендо остался целый мини-сад. — Фу-у-у-ух, — с дрожью выпустила воздух из плотно сжатых губ Ичиго. Она упрямо сцепляла те от боли, терзавшей ее нутро, и не давала вырваться наружу ни малейшему стону. Она сильная! Она справится. Ей не впервой… Ичиго попробовала вернуть себе самообладание. Закатать рукава иротомесодэ ей, правда, никак не удавалось, равно как и справиться с тяжелыми волосами, всё время соскальзывавшими с ее плеч наперед. Ичиго с завидным упорством отказывалась от взрослой женской прически, словно с этим дозволением она разом утратила бы и свое лицо, и силу, казавшуюся ей дивным образом заключенной в ее непокорную, точно и впрямь огонь, гриву. — Черт! — Очередной пучок иголок был сострижен с ветки не там, а к осыпавшейся хвои прибавился еще и рыжий локон, случайно попавший под лезвие ножниц. — Черт, черт, черт! — Ножницы с резким броском отлетели куда-то в сторону; Ичиго запричитала и стала трясущимися пальцами собирать по иголочке, по волоску с пола легший ей под ноги мусор, точно тот представлял для нее какую-то невообразимую ценность. Зангецу недовольным эхом зароптал, намекая хозяйке, чтобы та успокоилась. «Я спокойна!» — свирепо рявкнули ему тотчас же, и раздражение Ичиго, стремительно взлетевшее до потолка, пробило последний столпом реяцу — уже и не разобрать какой: и не золотистой — как у синигами, и не черной — как у пустой, переплетенной, смешанной, потерявшей любые внятные признаки существа, что могло бы излучать ее. На втором этаже живо застучали пятками: слуги среагировали на погром немедля, засуетились, забегали из крыла в крыло, верно заторопились разыскать и пожаловаться хозяину дома. Теперь он точно придет к ней. Опять. Обязательно заведет по новой лекции о ее… Ох, уж лучше бы он тыкал носом в ее негодное поведение, как всегда поступал с ней до этого, но нет же — он непременно заведет старую песню о ее теперешнем состоянии, о его откровенном понимании, о том, что на устранение этих проблем понадобится не один год, и о том, что на протяжении всех требуемых ей лет он неизменно будет рядом… Черт! Словно бы кто его об этом просил! Ичиго закусила дрогнувшую губу. Схватившись за лицо, она сползла на пол, словно подкошенная. Всё, всё казалось неправильным ей. Ичиго до боли впилась пальцами себе в волосы — в идеально причесанные, шелковые, мягкие, такие послушные, совсем чуждые. Этот подчеркнутый порядок также выглядел неправильным, и руки сами потянулись ерошить челку, истово пытаясь привести ту в привычный форменный вихристый бедлам. Это сумасшествие выглядело так, как будто она сгоняла с головы рой напавших на нее пчел, что беспощадно жалили ее под кожу, навязчиво гудели, шумели, не давали покоя и времени сделать хотя бы глоток воздуха — и изо рта впавшей не иначе как в паранойю вырвался крик отчаяния, разорвавшего ее легкие в приступе фатальной асфиксии. Синигами, вытянувшись струной, натужно уперлась руками в пол, чувствуя, как под кимоно по швам трещит не платье, а рвется на части ее бедная кожа. Дважды герой войны за Общество душ стиснула зубы, рьяно помотала головой, заупрямилась всей душой, но тут же издала поистине звериный рык и полыхнувшими очами вскинулась на безмятежное небо, что живописной картиной по-прежнему представало ей за распахнутыми седзи. — Ненавижжжу, — прошипела Ичиго, цепляясь взором за разрисованные цветами сакуры нежно розовые васи в створках раздвижных дверей. Ползя к ним дикой кошкой, ногтями впиваясь в тугие переплетения татами прежде, чем разрезать, буквально растерзать, эти мозолившие глаза картинки на тысячу клочков, иронично напомнивших бы ей летящие лезвия Сенбонзакуры, Ичиго угрожающе шипела им, чувствуя, какое цунами ненависти захлестнуло ее сердце, как лицо вдруг пропекло забытой смолой, что жгучей густой черной полосой начала стекать поперек лба, века, левой щеки Ичиго. Горло ее разорвал леденящий кровь ор, когда Ичиго, словно умирая десять тысяч раз подряд, ощутила как дико взрывает ее череп запросившийся наружу рог пустого: он неотвратимо вырастал, как вулкан, и так же норовил выпотрошить всё ее нутро в секунды. — Ненавижжжу, — потрескавшимися, онемелыми устами прошептала Ичиго и побледневшими ладонями поползла с пола наверх, по планкам седзи, чтобы разрушить те, такие несправедливо красивые и изящно разрисованные, шептавшие имя своего хозяина шорохом ветра по застывшим в рисовой бумаге искусственным сакурам… Однако Ичиго сама же вдруг осеклась. Резко захлопнув двери, наглухо, крепко сцепляя те для верности еще и своими побелевшими от усердия пальцами, она с испуганным взглядом стала выжидать тень у себя за дверью. Чтобы удержать ее там, дополнительных ресурсов сил вайзарда хватит ненадолго, но Ичиго готова была бросить их все на то, лишь бы как можно дольше не видеть того, кто в противоестественной для него спешке несся сюда в шумном беге, точно позабыл разом и о сюнпо, и о своей хваленой гордости. — Ичиго, открой! — раздался в скорости его твердый, категоричный голос, но при этом тон его не был поднят ни на йоту. Он не приказывал, не просил, ласкал ухо всё тем же ровным, мягким, глубоким бархатным тембром, от которого сводило зубы и сжималась селезенка, выплескивая в кровь еще больше, гораздо больше желчи, которой Куросаки никогда не стыдилась ни впредь, ни тем более теперь. — Ичиго, ты в порядке? Она ахнула, на секунду позволив себе растеряться, и живо прильнула ухом к седзи, будто проверяя, не почудилось ли ей. Такое уже бывало. С тремя предыдущими комнатами, которые синигами сожгла дотла спущенной с цепи Гецугой в погоне за невидимыми ей демонами из прошлого. У тех демонов почему-то был такой же голос, а глаз... немерено, тысячи, и все безобразные, грозившее разрушить ее жизнь даже после своего уничтожения. — Ичиго… — С той стороны, видимо, тоже прислонились к створкам и промолвили в крохотную щелку меж них едва слышно — только, чтобы она расслышала сам факт просьбы: — Открой. Я прошу тебя. Самозаключившая себя в комнату пленница оторопело хлопнула глазами. Черная полоса вмиг сошла с ее лица, уродливый рог врос обратно, и в совсем юном еще лице скользнули такие живые, противоречивые, человеческие эмоции. В голосе за дверью весьма ясно различалась мука, и за это стоявшего на энгаве хотелось пожалеть, обнять, зацеловать его печально серые глаза, а после взять — и задушить. Нет, не в объятиях. Просто задушить, за шею, глядя с пренебрежением и одновременно с надменностью в некогда стылые очи, которые теперь сделались чересчур участливыми, слишком поблажливыми, которые сами в ответ с жалостью взирали на рыжую синигами, истязая ей душу еще больше чем вся эта с ума сводившая ситуация с резкими притоками и такими же внезапными утратами сил. Ичиго ненавидела его за это. Хотя ненавидела она его за всё. За этот мир, за это небо над головой, за этот дом, за оказанный ей в лихой час приют, за такую подаренную ей жизнь, и, прежде всего, за то решение, которое он всем навязал, а их самих — связал им навечно, так самоуверенно полагая, будто этим можно было ее спасти, осчастливить. — Ичиго? — его голос становился всё тише, походя на журчание воды пруда в его саду. — Уходи, Бьякуя… — Она обессиленно стекла вниз по дверям, заглушая в древесине свои нечеловеческие страдания. Ее безмолвные рыдания заставляли вцепляться зубами в доски, чтобы только не закричать, только бы не закричать при нем, иначе — капитан разнес бы эту преграду меж ними тотчас же, а так… так у Ичиго оставались еще шансы удержать его на той стороне. Бьякуя никогда не переступит через приличия — он не станет врываться к той, кто видеть его не желает. Ни сейчас. Ни когда-либо. — Ичиго. — Перестань. Прошу. Ее руки, смыкавшие створки, застыли в подобии вздернутых крыльев. Фигура обездоленной точно закаменела в невероятном подобии какой-нибудь скульптуры трагического персонажа. Ичиго заламывала руки.Ичиго роняла слезы. Ичиго стояла на коленях, сломленная, принявшая реальность вещей, сдавшаяся. Ичиго никогда еще не было так скверно на душе после того, как ее с трудом добытую силу вероломно похитил Гинджоу Куго. Ичиго и впрямь хотелось закоченеть — она боялась остаться без сил, боялась оказаться вновь в том чудовищном кошмаре обворованного реяцу создания. За дверью стали монотонно говорить о том, к чему она не хотела прислушиваться. На уговоры, что всё наладится, она дала Бьякуе слишком много времени, позволив обоим пресытиться пустыми надеждами сполна, не желая видеть очевидного: вопреки всему она всё-таки таяла. Замерев в своей единоличной скорби, Ичиго не шевелилась долгий час. Лишь длинные волосы ее лизали татами языками рыжего огня, угрожая очередному пристанищу пожаром даже без атак ее меча. Он снова исчезал у нее за спиной. Он оставлял ее в одиночестве теперь слишком часто — практически всегда, когда ее не хватало на приступы гнева, на вспышки жизненной силы. Реяцу, подорванная пережитыми перепадами, давала убийственно редкий пульс в венах временной синигами, а духовное тело ее окончательно свернуло на путь отмирания вслед за смертью физического, что случилась с победительницей над Яхве около полугода назад. Видимо, такова была ее личная расплата за спасенные миры. — Ичиго, открой, я всё-таки твой муж… — В голосе Бьякуи жалобно звякнула струна, поющая о запредельном сочувствии ее горю и о безмерном желании, чтобы ему позволили помочь. Хрупкие плечи, что всегда с показной удалью вынашивали тяжелую сталь грубого Зангецу, передернуло судорогой. Шелк бело-фиолетового кимоно пошел рябью, пробуждая блеском приспанные на рукавах и подоле мелкие цветки фиалок и жасмина. Подарок мужа. Зачем, зачем он так заботился о без пяти минут мертвеце? Руки Ичиго бессильно опали на пол, сникшая голова совсем повисла. — Ты обещал, — прохрипело ее горло. — Ты обещал, что всё получится, что всё это закончится, что так ты спасешь меня!.. — Ичиго? — Бьякуя поперхнулся воздухом от ударившего его пощечиной справедливого упрека. — Уходи, — неутомимо повторила она, теперь с трудом скрывая звук стенаний; слезы безжалостно захлестнули ее, а ком сдавил горло будто удавкой. Умирающая, она пыталась бороться по инерции. Не сдаваясь по привычке, она срывалась на жалкое подобие рыка, но упорно твердила мужу только одно слово, точно в забытье, чем вызывала серьезное беспокойство за ее психическое здоровье, а вслед за этим — и возвращение того эмоционального мальчишки, о котором не без смеха вспоминала час от часу Йоруичи. Он также не желал уступать никому и ничему. — А если не уйду, то что? — попытался спровоцировать он известную забияку. Тщетно. Даже этот огонь угасал в ней день ото дня. Ичиго скривилась как от зубной боли. Всем сердцем она бы хотела двинуть этого аристократа, порой ценившегося свою правоту выше судеб окружавших его дорогих людей, да только… сейчас, без Зангецу к тому ж, ее удар даже муравья не сумел бы напугать. Осознавать такую свою слабость было еще больнее, а Бьякуя ненароком постоянно давал ей это осознавать. Увы, вопреки общему мнению Ичиго не была сотворена из камня, и реставрация ее требовала куда больше времени и внимания чем возведение новых стен Сейрейтея. Но ни того, ни другого им обоим, увы, не хватило. — Ичиго, впусти меня. При всём уважении, ты же понимаешь — я не смогу оставить тебя. Позволь мне хотя бы… Уставшую огрызаться девушку вдруг окутало приятное и такое необходимое тепло за спиной. Оборачиваться на возникшую опору не стоило — она догадалась сразу, кому могло принадлежать такое родное тепло. — …только попробуй войти сюда без спроса, мудак! — проскрежетал хозяину дома этот непрошеный гость, который, по какой-то нелепости, шел в комплекте с новой леди клана. Зангецу, отпущенный неспособностью Ичиго контролировать свои силы, зачастую появлялся в минуты ее крайнего отчаяния и, материализовавшийся, он оберегал ее почище цепного пса. В минуты такого триумфа его старому противнику лучше было удалиться, что он и проделывал всегда. Ичиго со своим занпакто не могла нанести себе вред, и шаги капитана Кучики, пускай неохотно, неспешно, но удалялись, оставляя частички души, сошедшиеся в одну, наедине. Обнимая свою «королеву», дух меча позволял той ранить стальное гипсово-белое тело иглами самых отравляющих ее существование эмоций всё то время, пока он находился подле. На сколь долго хватит Ичиго поддерживать его присутствие в очередной раз — не мог знать никто из них, равно как и никто из самых светлых умов Сейрейтея и Готэя. Обеспокоенные состоянием дел с временной синигами, их мало заботили метаморфозы с ее мечом — куда больше всех занимал ее уровень реяцу, колеблющийся с бешеными скачками, не дававшими прийти ни к одному определенному решению проблемы. Посему с прошлой осени капитаны и лейтенанты Готэя, верные товарищи Куросаки Ичиго, уже приучили себя засыпать и просыпаться лишь с одной мыслью о том, какой из дней станет последним для их неоднократного героя? В авантюру, впопыхах задуманную Кучики Бьякуей и Кераку Шунсуем, верили единицы. В числе таковых был и Зангецу, который в отличие от своей хозяйки, вконец обессиленной борьбой с самой собой, продолжал истово хвататься и за свою, и за ее жизни.