Под слоем мышечной массы

      Степка сказал, что со мной весело; я сказал, что с ним хорошо.       На следующий день мы пересеклись в спортзале. Он говорил про свою дачу, мол, там протекает крыша; а я думал о том, что он любит детей и хочет сына. Он говорил про купленный матрас, который оказался неудобным; а я думал о том, что нужно закончить это все поскорее. Он говорил, что живет для себя; а я думал о том, что с ума схожу от его парфюма.       Мне следовало уяснить одно: парень просто хочет подружиться.       Брагинов, наверное, думал, что у него это получилось: тянулись недели, и часов, проводимых вместе, становилось все больше. Не будь мне приятно его общество, я бы назвал Степу навязчивым, ибо звонил и писал он часто, а порой и вовсе приезжал без предупреждения, выучив, кажется, на зубок мое расписание.       Мы занимались ерундой, склонность к которой я у себя прежде не замечал.       Например, однажды ему приспичило приготовить что-то из тайской кухни, — когда он был в Таиланде, это блюдо ему очень понравилось, — он отыскал в интернете нужный рецепт и отправился на поиски нужных ингредиентов, решив, что я буду отличным товарищем сначала в магазине, а после — на кухне. Надо сказать, мы не нашли и половины продуктов из списка; на российских прилавках их просто не было. В итоге мы поехали к нему, сварили пельменей и посмотрели футбол.       Он приучил меня к вылазкам на природу, и потому, проведя неудачный день, я звонил Степке и говорил: «мне нужна доза Натали и Гагариной», он смешливо отвечал: «заедим Серебром», и приезжал минут через десять.       А потом мы ехали, останавливались посреди поля, открывали окна и начинали орать.       Еще, бывало, просто сидели в машине, включив музыку, и молчали — одному сидеть было скучно, а с ним — нет.       Степка стаскал меня на рыбалку, а я его на матч; приходили мы на тренировки вместе, уходили — тоже вместе. Мне нравилось, как от него пахнет, и он один раз признался, что и мой одеколон «имеет запашок недурный».       А у меня началась пора, что так свойственна четырнадцатилетним девочкам; я думал о нем уже не только перед сном, я стал разговаривать с телевизором и подолгу зависать в прострации; увеличилось время приема душа и время засыпания, я стал больше ворочаться ночью и меньше улыбаться днем. Он рыгал в кулак, а я находил это милым; он смешно скрючивался, пытаясь почесать спину, и я находил это забавным и привлекательным. Трезвость ума у меня включалась только на работе, но стоило наступить обеденному перерыву, как я, на стуле скатавшись до кулера и заварив себе кофе, возвращался к столу и начинал глядеть в потолок, думая, думая, думая…       После очередной рыбалки я, продрогший до костей, на следующее утро не удивился, обнаружив озноб и температуру под сорок. В тапочках и пледе рассекая по квартире, я, сгорбившись, по-старчески ворчал: «что, доигрался со своим Брагиновым?», попутно отзванивая на работу и отыскивая домашнюю аптечку, что пригождалась крайне редко. Вдвойне досадно было то, что улова толком не было.       На третий день моего адского больничного мою пропажу кое-кто обнаружил.       В четырех сообщениях Степка спрашивал, что со мной случилось, разными формулировками и интонациями; на что я ответил о своей болезни, умолчав про его вину в ее возникновении. Еще через два часа, ближе к вечеру, Брагинов сообщил, что сейчас заедет и «меня излечит».       Мой воспалённый температурой и соплями мозг, слава богу, не пустился в рассуждения о том, что же это значит, и не стал строить догадки по поводу методов его лечения.       Вскоре он, довольный, стоял на моем пороге с банкой варенья под мышкой.       Да, это, действительно, было варенье; малиновое варенье в литровой банке, сваренное его мамой, живущей в деревне, — он рассказал мне об этом во всех подробностях, не забыв похвалить отцовское хозяйство, — и еще через десять минут Степка сидел на кухне, весело повествуя о его недавней вылазке в боулинг и ожидая, пока закипит чайник.       Я шмыгал носом, изредка сморкаясь и подперев щеку рукой, и улыбался своим больным, опухшим лицом, в глубине души радуясь наличию этого медведя.       Мы попили чай с вареньем, вовремя чего рот его ни на секунду не смыкался. Я скрипуче смеялся ему в ответ и даже пробовал своим сиплым голоском рассказать парочку историй, после чего у меня нещадно саднило горло.       — Я эту тачку, на самом деле, отцу покупал, но он отказался — сказал, не будет он на этом заморском чудище ездить, и что Гейропа никогда не заменит отечественного продукта, — говорил Степка, осушая третью по счету кружку. Я не помнил, как разговор зашел о машинах, я вообще забывал предложения, сказанные минуту назад — так велела температура, не желающая разбираться в причинно-следственных связях.       — Веселуха, — согласился я, вяло покивав и уставившись в чашку, где на донышке еще темнела первая порция чая. Меня начинало морозить и клонить в сон, а в горле и животе приятно горячило от варенья. Он почесал неловко щеку, и эта его неловкость странно смотрелась на двухметровом широкоплечем бугае.       — Слушай, Витька, ты извиняй, — вздохнул он. — Ты ж из-за меня пади свалился.       — Ой, да забей. Зато я понял, почему тебя бросила девушка.       — Ты тоже меня бросаешь? Как его имя? — я понял, что это была шутка, но также понял, что для меня она несмешная, и оттого улыбка вышла кривой, но Брагинов конфузов не замечал, а потому спокойно посмеялся сам над собой.       — Ты просто забываешь, что не у всех столь же жирный слой меха и мяса, — я сунул в рот еще одну ложку варенья.       — Ну, зато спать со мной тепло, — он поулыбался, довольный. — Я когда с друганами в горы вылезаю, денег с них беру, как переносной обогреватель. Правда, они их у меня потом забирают.       — За что?       — За храп.       — Храпишь, что ль?       — Я раньше думал — пиздят. Потом записали и послушать дали.       Я прихрюкнул, издавая смешок:       — Причина номер два.       — Ой, ну тебя, — смеясь и поднося кружку ко рту, фыркнул Степа. — Ты бы тоже сбежал? — спросил он спустя пару минут, лениво макая в чай печенье и на меня не смотря. Я поднял на него взгляд.       — Я сам храплю, — сказал я спустя паузу. — А еще пукаю во сне.       Он взглянул на меня. Пару мгновений длилось молчание, а потом мы заржали.       Совсем скоро я вышел на работу. Возвращаясь домой, чтобы по-холостяцки отметить пятницу, несмотря на «прогулянную» половину недели и отсутствие усталости, я, что-то насвистывая, припарковал машину и стал вылезать, уже предвкушая, как сниму пиджак, приспущу ремень, достану чипсы и включу телек; но взгляду попался знакомый черный бампер, и я пригляделся — Степка опять приехал без предупреждения. И я опять улыбнулся этому во все свои тридцать два с парочкой пломб.       — Здаров, — довольно пожимая мне руку, сказал Брагинов. Из-под его расстегнутой крутки выглядывала парадная рубашка, и я чуть удивился этому — непривычно было видеть его в таком виде. — Поехали, покушаем где-нибудь? Одному скучно.       — Если только это будет бар с кучей мяса и пива, — мы улыбались друг другу, кажется, слишком широко. — На твоей или моей?       — Я пить не буду, так что погнали.       Радуясь и предвкушая приятный пятничный вечер, в который даже рулить не придется, я уже по-хозяйски устроился на пассажирское сидение, ставшее роднее водительского, и ладонями отбил барабанную дробь по коленям:       — Ты связан с моим желудком ментально. Он посылает тебе сигнал, и ты приезжаешь, чтобы отвезти меня покушать.       Он посмеялся, и мы поехали.       Степка держался за руль двумя руками. Казалось, мелочь, но она бросилась в глаза сразу; он сжимал руль крепче обычного и постоянно кусал губы. Часто переключал песни, смеялся больше, чем говорил — что обычно наоборот; и я неволей перенял это настроение, принявшись теребить край рукава. Брагинов нервничал, и я занервничал тоже — впервые с ним мне стало боязно по поводу того, куда меня везут; и впервые за долгое время моего общения с ним проснулось то позорное опасение, что мой секрет всплыл, и сейчас меня заставят об этом пожалеть.       Разговоры медленно сошли на нет. Он бросил только одну фразу:       — Заедем перед ужином в одно место?       — Нет проблем, — сказал я, словно меня это совсем не волнует.       Набережная. Вечерело, но она была хорошо освещена, несмотря на свою непопулярность; речка была узкой, и виднелся соседний каменный берег. Там, в желтой полутьме, целовалась парочка, недалеко от нас на бордюре клевали крошки голуби, я смотрел на черную воду и мял пальцы, осознавая наступление моего личного, маленького конца света, а Степка стоял рядом и долго, засунув руки в карманы, молчал.       — Витя, — позвал он, и я нехотя обернулся, стоя к нему вполоборота. Мы посмотрели друг дружке в глаза, оба как-то виновато; я боялся — боялся, что он скажет нечто непоправимое, и я стану не первым и не последним утопленником, что бросился в эту вонючую речку. — Я… мы уже довольно долго общаемся и неплохо знаем друг друга.       Я поджал губы.       — Но у меня есть один секрет, — продолжил Брагинов тихо, вкрадчиво, сильно волнуясь. — Я и сам его… не так давно принял. В этом секрете есть ты.       — Я не понимаю. По философии у меня был двояк, — я ответил это вяло, скомкано, чувствуя, как внутри горячо и страшно. — Если ты про ту заначку, я никому…       — Витя, — он чуть нахмурился и взялся за голову, ероша темный ежик волос пальцами.       — Прости, — брякнул я.       — Ты ведь не просто так смотрел на меня в спортзале? Я не ошибся?       Я почувствовал позорный жар на лице — в последний раз я краснел, кажется, лет в шестнадцать. Облизав губы и вынуждая себя продолжать этот мучительный зрительный контакт, я ответил как можно тише:       — Нет… не просто так.       Молчание. Девушка на том берегу взвизгнула и засмеялась, когда парень стал плескать в нее водой из фонтана. Голуби негромко закурлыкали.       — У нашего расставания было много причин, — он потер вспотевшие ладони. — Вить… шампунь я тоже не просто так забыл.       Я выдохнул. Это вышло слишком громко и слишком очевидно; у меня даже в глазах помутнело — от облегчения, и расслабились плечи, и я засмеялся, вплетая пальцы в растрепавшиеся от ветра волосы, он засмеялся в ответ, и с нами смеялась та парочка, и с нами крыльями хлопали те голуби. Ни я, ни Степка не были романтиками, но романтика получалась, соединившись из наших двух невежеств.       Он взял меня, румяного и лохматого, за руку, и потащил обратно в машину, счастливо говоря:       — Жрать поехали, я просто чертовски проголодался!

***

      Два года минуло, а я и не заметил, как вместо двух квартир стала одна; я не заметил, как мне пришлось полюбить базилик, а ему — корицу; я не успел заметить, как шкаф пополнился рубашками на два размера больше. Я упустил момент, когда на холодильнике появились все эти магнитики с совместного отдыха; упустил момент, когда стал разбираться в наживках. Он не убирал за собой вещи и редко стирал домашнюю одежду, сохраняя свой сногсшибательный аромат; он божественно готовил мясо и постоянно засиживался допоздна, смотря фильмы на ноутбуке. Я постоянно путал его щетку со своей, а он пользовался моим станком; он никогда не переключал с душа на кран, а я вечно забывал убрать продукты в холодильник. Покупая продукты, он не проверял срок годности; а я путался на заправке…       Я ворчал на него, он — на меня; я любил его, он — меня.       Мы вместе выбирались на природу и заграницу; мы ездили к его родителям помогать по хозяйству, у нас были схожие вкусы в кино и музыке; он вкусно готовил, я — хорошо убирался; мы завели двух псов и купили загородный участок, вознамерившись сколотить дачу.       У нас был шикарный секс. У нас в квартире то и дело вспыхивал то лай, то смех.       Пару раз мы ссорились; один раз он сказал — «давай, блять, разбежимся», я ему ответил: «ты охуел?»; в другой раз так сказал я, за что получил ночью. Более эта тема не поднималась, и, я надеюсь, впредь не всплывет. Ведь нам под тридцать, и уже не время перекраивать привычки…       Телевизор рассказывал про новогодние акции в магазине обуви, собаки дремали на кресле, а я грел ладони об его мохнатую ногу, пока Степка что-то увлеченно вычитывал в телефоне.       — Знаешь, я вымылся пять минут назад, — сказал я, пальцами скользнув по его стопе и мягко ее массируя.       — Молодец.       — Степа.       — М?       Ладонь легла на его колено и двинулась вверх, проникая под его широкие домашние шорты. Он заулыбался и поерзал, но от телефона не отвлекся; я привстал, нависая сверху, и двинулся его целовать, как вдруг это чучело воскликнуло:       — Охренеть! Восемьдесят сантиметров лещ!       Я замер. Потом зарычал, закатывая глаза, и оттолкнулся от постели, вознамерившись оставить его в гордом одиночестве:       — Понятно, мои девять сантиметров так и останутся девятью.       — Эй-эй, девять — позор для рыбака, иди сюда, я буду восстанавливать свое доброе имя, — меня поймали за лодыжку, потянув назад, и вскоре меня, хихикающего, целовали в шею. Щетина кололась и было щекотно; но он был горячим, губы его — влажными, а оттого под кожей пробежались маленькие иголочки тока, собравшиеся внизу живота и родившие сладостную судорогу. Он приподнялся, усевшись на моих бедрах, и стянул с себя потную майку, тут же возвращаясь ко мне и целуя теперь в губы. Я вздрогнул: груди коснулись холодные звенья его цепочки.       — Иди сполоснись, — прошептал я, вдыхая солоноватый запах у его влажной шеи. Он, одной рукой приспуская шорты, проговорил мне, щекоча губами, в ухо:       — Влажные салфетки придумали не для одних лишь младенцев.       Я засмеялся, а рука моя потянулась к прикроватной тумбочке, выверенными движениями находя там нужное. Он держал меня за талию, спускаясь поцелуями по животу, пока я отрывал упаковку презерватива от ленты. Степка прогнул меня в пояснице, запихивая мне под ягодицы подушку, и в следующий момент я уже чувствовал, как губы его обхватили мой набухающий член, а пальцы сжали мошонку.       — Твое счастье измеряется в дурацких сантиметрах, — хрипя, произнес я, раздалось сладкое причмокивание, и он подул на разгоряченную головку, заставив меня выдохнуть шумно.       — Твое — больше. Мои сантиметры главнее.       — Без моих сантиметров твои никому не нужны.       Он засмеялся, снова языком дразня уздечку, а я пальцами взялся за его отросшие волосы. Прохладные капли лубриканта коснулись низа живота, носа сразу достиг сладковатый аромат, и я ощутил Степкины пальцы у промежности — он, как всегда, не нежничал, делая все уверенно и резковато.       — Торопишься… — шепнул я сбивчиво, и Брагинов, выпуская мой член изо рта, пояснил:       — О тебе забочусь — футбик не успеешь посмотреть.       Мы посмеялись, и я пяткой ткнул его в крепкую ягодицу.       — Дай я…       Степка приподнялся, но пальцы его по-прежнему были во мне; он по-хозяйски привычно растянул кольцо мышц, в чем удовольствия было мало — оно хранилось в другом: в его властности, от которой дивным образом срывало крышу. Когда он убрал руку от промежности, я поманил его к себе, и он встал на колени, беря свой член в ладонь, а пальцами другой руки подцепляя мой подбородок и вынуждая придвинуться. Я закрыл глаза, проводя языком от основания до головки, после чего продемонстрировал чудеса горлового минета, заставившие его хрипло и низко застонать.       — Ой, Витька…       К тому моменту, как Степа был готов, внизу у меня уже саднило и горячо пульсировало от нетерпения. Я снова оказался на подушке, а Степка пристроился сзади, закидывая мою ногу к себе на плечо и наклоняясь к моему лицу. Он зашептал что-то приятное и нежное, пока я губами скользил по его колючей щеке и чувствовал, как между ягодиц оказывается влажная и горячая головка члена.       Стоило ей нажать на кольцо мышц и чуть проникнуть внутрь, как романтичный бред Брагинова стал еще слаще, и все протекало безболезненно, он своим телом накрывал меня всего, и я ничего не видел, прикрывая глаза и забываясь в ощущениях. Степка отлично знал, как мне нравится и где приятно; потому каждый новый толчок скользил точно. Первое время он целовал меня, а потом выпрямлялся, крепко держа меня за бедра, и толчки становились быстрее, отмечаясь глухими шлепками и моими хриплыми, негромкими стонами, путавшимися со сбивчивыми вздохами и его именем.       Я одной рукой скользил по своему члену, а другой сжимал простыню рядом со своим лицом, тело покрылось испариной и разгорячилось, как вдруг второй руки коснулось что-то холодное и шершавое.       — Блять!       Мы заржали: на постель запрыгнул пес.       Потом, закончив, мы еще полчаса спорили, кто первый в душ, позже — кто идет гулять с собаками; в душ пошел первый я, победив в карты, а с собаками пошел он, проиграв в «камень-ножницы-бумага».