Сердце из алого плюща

      Утром ты будишь меня, кидая в окно камушек, и я, конечно же, не могу не проснуться. Потому что невозможно спать дальше, когда в твоё окно бьётся такой замечательный камень, почти идеальной формы, размером с горошину, полосатый, отогретый солнцем и горячим золотистым песком, обкатанный волнами моей любимой реки.       Поэтому я встаю. Разгоняю цветных птиц, чтобы они заняли свои места на стенах, среди других ярких рисунков. И распахиваю окно. Вдыхаю пряный медово-яблочный аромат августовского утра.       И когда я высовываюсь из окна, а ты снизу кричишь мне:       — Кот! Кот, ну сколько можно валяться, а? Хватит сидеть в своей зачарованной башне! Идём гулять! — я конечно сразу же выхожу.       У меня вовсе нет никакой зачарованной башни — только невысокий покосившийся двухэтажный домик на берегу серебристой реки, рядом с которой кроны деревьев похожи на звонкие витражи из зелёного бутылочного стекла, а туманы горчат, как полынь. Я не могу не выйти, потому что физически не способен отказать себе в удовольствии снова увидеть всё это.       И ещё я не могу не выйти, потому что в руках ты держишь скрипку, вместо струн у которой серебряные нити паутины, унизанные каплями росы. И я слишком хорошо знаю, что это значит.       Я беру зурну, на которой ещё только начинают расправляться нежные алые листочки.       Сегодня мы сыграем последнюю летнюю песню — дуэт для скрипки и зурны. В следующий раз мы будем играть уже осенью, когда на полянах горят костры, а тени сбегаются к огню, чтобы сплясать под нашу музыку.       — Привет, Кот, — ласково говоришь ты, и в глазах твоих — тысяча солнц, когда ты откидываешь мой капюшон и зарываешься пальцами в волосы, как в настоящую кошачью шерсть. Я люблю, когда ты гладишь меня по загривку. Я люблю, когда ты смеёшься и шевелишь в воздухе пальцами, бронзовыми от загара, как будто поглаживая вместе со мной ещё и золотые нити, на которых держится весь этот невообразимый дурацкий мир.       Я не могу благодарить тебя, не могу даже мурлыкать — увы, я безоговорочно нем, и звучит это как не слишком хороший каламбур.       Но зато я могу улыбаться, закусывая губу. Я могу тянуться за твоей рукой до хруста в позвоночнике. Я могу любить — всё, что есть вокруг, и тебя в том числе. Я умею любить так, чтобы все эти невидимые звёзды над нами, все деревья, все душистые травы, все мириады сверкающих брызг воды ощущали мою любовь.       И ещё я могу играть.       Я подношу зурну к губам, и ты убираешь руку с моего затылка. Когда мы будем плести мелодию в следующий раз, алый плющ при первых звуках мелодии оплетёт мои пальцы, направит их сам, чтобы соткать новую осеннюю песню. И поэтому сейчас ты не можешь упустить ни ноты — потому что летом я выдумываю мелодии сам. Потому что это — наш с тобой последний шанс не только самим напиться янтарным горячим светом — летнее солнце целыми бутылками хранится у меня в кладовке, чтобы в зимнюю стужу добавлять по капле в каждую кружку глинтвейна, — но и напоить им всё вокруг.       И ты берёшься за смычок.       Мы играем — как живём, не думая, куда сделать следующий шаг. Мы рассказываем лесу его же сказки и легенды, переиначивая, выворачивая наизнанку, но никогда не ломая. Звуки зурны и скрипки сплетаются вместе. Мы говорим о феях, принимающих обличья быстрокрылых птиц, о гордых прекрасных королевах, исколовших пальцы сосновыми иглами и изжёгших руки крапивой, о бешеной охоте, о пламени, что поёт в крови, о тенях, пляшущих в отблесках костра, о болотных огнях, за которыми каждый из нас последовал бы без сомнения… О том, каково это — спать в бледном свете луны на дне морском, среди колышущихся водорослей, играть поутру для морской царевны, а потом просыпаться снова и снова… О том, как хорошо идти, крепко держась за руки, душа к душе, прямо по небесному своду, который устроен так просто, что его можно удержать на плечах, но лучше, конечно, идти, оставляя за собой следы неровной цепочкой рун. О том, как месяц мерцающей лодкой спускается с небес, увитый колючим терновником, и можно свернуться клубком абсолютно по-кошачьи, и представить, что я умею говорить, петь и мурлыкать. О том, каково быть светом и сияющей тьмой одновременно, но главное — музыкой, стройной последовательностью нот, выверенной раз и навсегда для меня, для нас и для всего мира.       Я не сразу замечаю, что мы танцуем. Я даже не успеваю заметить, что мы не одни. Что вокруг изгибаются в пляске стройные фигуры туманных дев, и чьи-то холодные невесомые пальцы снова гладят меня по голове.       Ты прикладываешь палец к губам и притворно хмуришься, призывая их к порядку. Туманные девы пляшут, выгибаясь, как тонкие лозы, и серебряные колокольцы звенят в их длинных волосах.       А потом они устраиваются кружком рядом с нами. Ты лениво касаешься струн, только чтобы не прерывать мелодию, но дать ей отдохнуть и обрести силу — весь день сегодня это одна сплошная песня. Я прячу зурну в широком рукаве куртки. Сейчас не моя партия, время снова вступать ещё не пришло. Туманные девы облепляют меня со всех сторон, гладят по волосам и спине, смеются, переговариваются шёпотом — тихо, тихо, только бы не услышал Речной король, только бы не пригрозил заточением, только бы не прерывал наше веселье, не напугал, не увёл своих дочерей назад, в прибрежные омуты.       Девы прижимаются ближе, и я нахожу спасение под капюшоном, прячусь целиком в большую куртку, мою любимую, такую широкую, кремовую с красными полосами на рукаве и длинным капюшоном.       — Ну-ка, прекратите смущать Кота! — дружелюбно хмыкаешь ты, и девы с кокетливым хихиканьем прыскают в стороны, как стая мальков.       А потом мы устраиваемся в корнях огромной старой ивы, я уютно сворачиваюсь у твоих коленей. Ты раскуриваешь трубку, и в воздухе повисает запах верескового корня и спелых августовских яблок. Мне нравится этот запах, и я мерно дышу, потихоньку погружаясь в сон. Сейчас не наш черёд. Пусть поёт вода, пусть звенят водопады, и густой молочной завесой поднимается над рекой туман. Пусть льётся звон колокольчиков, пусть танцуют стройные туманные девы, пусть шелестит над нами листвой серебристая ива. Сквозь неё льётся мне на голову солнечный свет, и ты придерживаешь меня за плечо, чтобы я не соскользнул в колдовскую серебристую воду. И туманные девы поют нам о волнах, что с воём бросаются на скалы и разбиваются на тысячи сверкающих искр, о белых птицах, которые кричат над водой, о трепещущих парусах кораблей из дальних стран, о русалках, поющих путникам, а потом утягивающих их в морские глубины — но это всё там, далеко, в море, это всё не для вас, здесь в лесу — покой и тишина, и мерный плеск воды, и совсем не опасно слушать чужие волшебные песни.       Но всё кончается, и я просыпаюсь, когда последняя из дочерей Речного короля перестаёт звенеть колокольцами и скрывается под водой.       И мы снова встаём и идём по берегу реки. Ты потягиваешься на ходу, а я только до боли выгибаю спину и достаю зурну. Я снова играю, и алые листья плюща шевелятся в такт нотам. Ты улыбаешься, и струны скрипки в твоей руке отзываются тихим звоном. Мы тонем по колено в тумане, под ногами чавкает влажная почва.       — Кот! — зовёшь ты. — Давай-ка обойдём, тут, кажется, болото! — но я иду вперёд. Я иду дальше и вижу, как ты смотришь на меня, обходя жижу, я танцую и кривляюсь, и моя зурна поёт, а болотные духи с ворчанием разлетаются в разные стороны. Но я их не боюсь.       Я вообще бесстрашен, когда мы вместе.       Танец с кочки на кочку — так просто, когда вокруг звучит музыка, и мой плющ начинается виться, почти достигая кончиков пальцев, потому что песня — вода и живительный свет для него, и теперь я обязательно буду играть каждое утро хотя бы по короткой песенке, чтобы плющ рос поскорее.       Ты ловишь меня под локоть на другом краю болотца.       — Пойдём в холмы? — предлагаешь ты. Холмы находятся на другом берегу реки, всего лишь надо немного пройти через Светлый Лес, совсем юный по сравнению с той его частью, где мы находимся сейчас. Я люблю его, но так редко бываю в нём, потому что для того, чтобы туда попасть, нужно пересечь реку, а воды я боюсь больше всего на свете. По крайней мере, когда я один.       Я жмурюсь от солнечного света, а ты подхватываешь меня под руки и несёшь через звонкие воды. Умей я говорить, я бы сейчас громко мурлыкал от удовольствия, но единственные звуки, которые может издать моё горло — мелодия зурны, и поэтому я не перестаю играть. Это песня благодарности моему лучшему другу, песня победы над страхом, песня скользких камней, по которым ты ступаешь, и седой пенящейся воды.       На другом берегу ты снова берёшься за скрипку, и мы играем песню Светлого Леса, звенящую и лёгкую, и теперь твоя очередь плясать. Ты танцуешь совсем не так, как я, ты вовсе не похож на дикого зверя, но под твой летящий шаг начинающие желтеть листья осыпаются с деревьев и вихрем собираются вокруг меня, ветер сдёргивает капюшон, будто специально для того, чтобы золотые листья путались в моих волосах шелестящими обрывками вечности. Я танцую с ними, почти не касаясь ногами земли. Я танцую под твою скрипку. А потом лес шумит над нашими головами, мы хватаемся за руки и пляшем вместе, и вокруг нас настоящая буря золотых листьев.       Я совсем не умею говорить, не могу выдавить ни звука без моей зурны. Но зато у меня дрожат пальцы и почти подгибаются ноги, и я знаю, что мои глаза сейчас горят так же, как твои, настоящим бешеным живым пламенем, тем, из которого когда-то возник наш мир, вырос сияющим ясенем из пепла, как легендарный феникс.       Мне кажется, что сегодня утром я воскрес точно также.       Я весь дрожу то ли от счастья, то ли от мучительной не проходящей боли, но на самом деле — и от того, и от другого.       Потому что я живой, а жизнь — составное из множества отдельных частей, как старое заштопанное лоскутное одеяло, которое и взялось-то непонятно откуда, потому что на самом деле было с тобой всегда.       Всегда.       Мы выбегаем на холмы, и ты смеёшься за нас обоих, а я просто свечусь и почти что лечу, хрупкая телесная оболочка не успевает за тем, что на самом деле есть я, и что сейчас рвётся вперёд, следом за солнцем, крошечным земным спутником огромного огненного шара. Это — единственный доступный мне способ смеяться. Как же хорошо, что ты понимаешь.       Я ловлю поздний одуванчик, белый, похожий на луну, и сдуваю крошечные парашютики так, чтобы они тоже могли сплясать. Сегодня — день августа, день последней летней пляски, последней песни.       Мы танцуем среди зачарованных холмов, не боясь заблудиться. Мы и так одурманены — музыкой, жизнью и осенью, что нам чья-то злая волшба. Счастье — самое сильное колдовство, и оно сейчас так и брызжет из-под наших пальцев. Мы останавливаемся в ложбине между холмов, скатываемся туда по траве, и моя куртка становится зеленоватой от сладковатого сока, но это не страшно. Мы сидим — снова по уши в тумане, потому что отсюда зачарованная сероватая мгла не уходит даже днём.       Ты достаёшь из сумки старую деревянную шкатулку и протягиваешь мне. Шепчешь:       — Это тебе, Кот. Для тебя. Только открывай осторожнее. И закрой глаза, ладно?       Я киваю. Ужасно люблю твои подарки.       И поэтому я закрываю глаза, ожидая, что лишусь почти что всего, но на самом деле у меня остаётся музыка, а это самое главное.       Я открываю шкатулку, дрожащие пальцы только с волшебного третьего раза разбираются с замком.       Ты был прав, когда попросил закрыть глаза, потому что сейчас зрение бы только мешало. Потому что иногда один взгляд меняет всё, а я до боли ничего не хочу менять. Я чувствую пальцами лес. Прохладу и щебет птиц, шелест листьев, каждую сосновую иголку, каждую травинку, каждый аромат, и все запахи, звуки и образы сплетаются вместе, накрывают меня одной гигантской волной.       И руки мои вздрагивают сильнее.       — Кот, ну что же ты такое творишь? Взял и просыпал лес! — ты пытаешься говорить с укором, но я же слышу в твоём голосе золотые, как небо, искорки смеха. Ты вовсе не жалеешь о том, что я просыпал каплю твоего дара — деревья, которые вырастут тут и взметнутся к небесам, потревожив древние туманы.       — Придётся принести что-нибудь жителям холмов в качестве извинений, — вздыхаешь ты. Впрочем, совсем не жалеешь и об этом. Ты вообще любишь дарить больше, чем получать.       Я закрываю коробочку, всё ещё боясь разомкнуть веки. Но в какой-то момент замок щёлкает, и мне приходится открыть глаза. И увидеть высокие деревья, только что выплеснувшиеся из шкатулки.       Туманная мгла, укрывающаяся здесь с начала времён, а теперь клочьями повисшая на узловатых ветвях, сонно шевелится и оглядывается по сторонам, пытаясь понять, как оказалась вдруг так близко к небу. Но ветви, плотно переплетённые между собой, закрывают её от солнечного света, и, кажется, она остаётся довольна. Снова сворачивается клубком и засыпает.       Я прижимаю шкатулку к груди.       — Не переживай, — говоришь ты и снова треплешь меня по волосам. — Ты моё самое прекрасное, древнее, бессмертное и лесное. Ты бы везде нашёл лес, Кот. Уж я-то тебя знаю.       Мне очень сильно хочется замурлыкать — настолько, что рябь идёт по моим деревьям, и крышка шкатулки, в которой они спрятаны, дрожит.       Ты приподнимаешь бровь и прижимаешь палец к моим губам, как будто хочешь, чтобы моё молчание стало ещё глубже.       — Тише, Кот, — говоришь ласково. — Не надо так волноваться. Всё хорошо, мой чудесный, невероятный друг. Всё хорошо.       И ты снова играешь на скрипке, пока мы поднимаемся по склону холма, а я вытираю с лица то ли слёзы, то ли росу. На холме я ложусь в траву и играю тебе на зурне, и стада облаков сбегаются ко мне и водят хоровод над нашими головами. Я веду их, как хороший пастух, чтобы они огибали грозные серые тучи и замирали на мгновение, обдуваемые потоками свежего ветра. Чтобы они паслись на белоснежных вершинах гор, и кудрявая облачная шерсть становилась всё белее и мягче. А потом — отпускаю на волю, и белые облака разбегаются в стороны, так что за ними становится видна янтарная гладь небосвода, в которой отражается август.       И тогда я придвигаюсь к тебе, сворачиваюсь под боком клубком, горячим и тугим, как пружина из раскалённого добела металла.       А затем на небо выходят звёзды, похожие на светлячков — дальние маяки других миров. Сейчас не их время, но я бы тоже не удержался и вышел посмотреть на лес, за мгновения выросший посреди долины.       И мы с тобой снова играем вдвоём, теперь уже для звёзд, образующих на небе сияющий водоворот, огромную воронку, проход к иным мирам.       Только нам хорошо и здесь.       А потом одна звезда неосторожно срывается с неба, и ты ловишь её в ладони, обжигаешься, но не отпускаешь крошечный шарик света. Достаёшь из сумки свечу и прячешь звезду в ней, чтобы нежный маленький огонёк не дал звезде погаснуть и умереть.       Ты даёшь свечу мне, а я закрываю её руками от ветра, крепко обхватываю, чтобы рукава моей куртки были стенами, защищающими самое драгоценное, что есть в мире — жизнь. Свеча будет стоять у меня дома на подоконнике, пока звезда не наберётся сил и не сможет взлететь обратно.       Мы играем для маленькой звезды, вдруг оказавшейся на земле, и свет её дрожит в такт мелодии. Музыка смешивается и сплетается со стрекотанием сверчков, льётся в воздухе смолистым ночным запахом леса.       Я не знаю, когда наступает вечер — наверное, приходит вслед за звёздами, и глубокая синева окружает нас, а трава вокруг становится пурпурной в лучах заходящего солнца.       Мы играем до самого заката, когда янтарное небо становится серебристым, а звёзды приближаются к нам, становясь похожими на гигантские сияющие цветы. Мы играем всю ночь, озарённые яркими сполохами близких небесных сфер.       И когда они устают плясать и засыпают, сворачиваясь огненными клубками в небе, укрываясь полыхающими хвостами комет, ты говоришь:       — Пойдём домой, Кот. Пойдём домой.