Сердце из алого плюща

      Время, пахнущее сладко тёплым молоком, падает каплями на донышко клепсидры. Тихо-тихо в старом доме, мох на крыше заглушает и пение птиц, и перезвон листьев. К самому порогу подбирается, распустив кошачий хвост, густой утренний туман. Пахнет брусникой да купавами — на болотах, из которых берёт начало лесная река, древние боги выбираются из дупла в огромном старом дереве, древние боги наполняют водой потёртый чайник, ловят в него солнечные лучи.       Мы сидим у самого огня, на тканых циновках. Лихо трёт лицо, неумело расчёсывает длинные свои волосы черепашьим гребнем.       Сквозь трубу мерно прорывается в дом пёсий вой — то не Дикая охота, но первый зов приближающейся зимы. Я прижимаю уши к голове, слушая их вой, и Лихо хлопает глазищем своим, а ты треплешь меня по волосам, успокаивая. Мы тоже пьём чай сегодня вечером, но настаиваем его не на солнце, а на осенней мороси.       Осень нужно встречать памятью, всю её проживать, от края до края, как птица, летящая на юг, не теряется в пути. И мы сегодня здесь, чтобы соблюдать ритуалы, чтобы мерное капание млечного света в древних водяных часах не прерывалось ни на секунду.       Как падают пожелтевшие стеклянные листья — мы вслушиваемся в звук падения белых капель на стеклянную поверхность времени.       И мы засыпаем.       И я вижу чужие сны, извивающиеся воздушными змеями с багряной чешуёй. Я хватаюсь за их хвосты и тяну, и вглядываюсь в глубину, расфокусируя зрение. И я тону.       Это не твои сны о хороводах алых с золотом листьев, о фейри с раскосыми блёсткими глазами да о хрустальных статуях в морозных узорах. Не сны Лиха о тягучем, словно патока, одиночестве, о вое в ночи, о болотных огнях у самого края горизонта и зелёных тусклых звёздах на болотном дне.       Моя собственная память захлопывается, как капкан. Ловушка жизни, не чужой, не приснившейся, а самой настоящей и моей, сжавшаяся тисками. Здесь нечем дышать, затхло пахнет сыростью и грязной тканью. Горький-горький запах да тусклая пелена на глазах, сквозь которую не видно даже подступающей тьмы.       У меня сотня голосов и всего с десяток глотков воздуха на всех. Мягкие лапы с иголками когтей, впиваются в чужие бока по неосторожности, пахнут страхом, зовут отчаянно, толкаются, сплетаются в единое трепещущее, хрупкое существо.       Умирают.       Когда мешок, когда сотни одинаковых мешков, набитых болью и страхом, уходят на дно — тогда просыпаюсь я. У меня нет голоса — их хриплого дрожащего мяуканья, — и иногда я слышу, я слышу, как внутри у меня танцует и бурлит тёмная вода.       Я хожу по лесным тропам их лапами и меня больше не пугает река с её серебряными брызгами, с девами, живущими в глубоких омутах у берега, с яркими рыбами, поднимающимися вверх по порогам. Я смотрю их глазами — так зорко, чтобы не упустить ничего. Я слушаю их ушами, пружины во мне свиваются сотней пушистых хвостов. Так рождаться из чужих слёз, так — становиться их воплощённым шансов, вбирая в себя все жизни, свивая в одну, проживая боль каждого из года в год, обращая муку в счастье и в свет.       Пока капает тёплое молоко в старой клепсидре.       — Здравствуй, Кот, — ласково зовёшь меня ты, в самый первый раз. Мгновенно разгадывая самую сокровенную тайну. И ты же вырезаешь для меня зурну из собственных древесных костей, мы вместе проращиваем её алым плющом. Мы врастаем в плоть и кровь древнего зачарованного леса, мы выстраиваем домик из неровных поваленных стволов и за считанные дни пушистый кудрявый мох покрывает всю крышу. И на старые сухие деревья мы с тобой вешаем осколки зелёного бутылочного стекла.       А на утром они уже шелестят листвой.       Я просыпаюсь, привычно, в слезах, а на дворе октябрь, зелень окрасилась алым и бурым, догорел пёсий лай у края рассвета. На щеках янтарными каплями застывает смола. Пламя в камине погасло. Лихо вертится во сне, мечется по циновке. Я глажу её по волосам, убираю встрёпанные косы от лица. Лихо открывает единственный глаз, смотрит испуганно. Узнаёт.       Тебя я нахожу на крыльце, слетелись на перила медные птицы, кошки туманные ластятся к ногам, одна примостилась у тебя на коленях.       И:       — Здравствуй, Кот, — говоришь ты, как во сне. Белая кошка сонно приоткрывает прозрачно-голубой глаз и коротко мурлычет. Я отвечаю вздохом и сажусь рядом. Движется воздух, мирно течёт река. Где-то там млечная клепсидра отмеряет безмятежно ход времени.       К ногам падает, не разбившись, золотой в алых прожилках кленовый лист.