***
Руки у неё оказываются тонкие и длинные чересчур. Руки, покрытые не кожей и не корой, а словно бы вымокшей и ссохшейся пожелтелой бумагой. Длинные нечёсаные волосы, желтоватая кожа да вой, затаившийся где-то под грудиной — вот и вся тень. «Позови меня», — умоляет она и ссыпает из драного подола принесённую с дальнего болота чернику — новый дар. Ягоды дождём падают на крыльцо, оставляю словно птичьи или мышиные следы, фиолетовые пятна на отполированном дереве. Она скребёт ногтями по двери и тихо стонет от боли. Не зовут и не приглашают, но там, за дверью, притаилось тепло, такая сладкая нежность, пропахшая молоком и звёздами. Звёзды становятся магнитами, она чувствует их тягу, как бы далеко ни ушла, и ни у морского берега, где яблоки приглушают аромат молока, ни за холмами древних королей, не найти покоя. Она приходит по ночам и тихо плачет под окнами, чтобы никого не разбудить. Таким как она закрыт вход в тёплый дом, в любое жильё, признавшее себя жильём, за порог, из-за которого не желают сбежать. «Позови меня», — умоляет она, безжалостно дёргает тонкую золотую паутинку-мост, так что грудь рвёт обоим от боли. Там, за рёбрами, нет ничего, кроме стылой межзвёздной пустоты, дремлющей обычно, но всегда просыпающейся к осени. Но у меня нет языка, чтобы пригласить её в дома и даже когда я открываю дверь — вижу её, сгорбленную тощую фигуру, кровавый провал единственного глаза — я не сумею позвать, не смогу назвать имени. Но что не смогу я — сумеет зурна. Ноты подобрать трудно, труднее, чем было с Лöнне. Тогда передо мной расстилался целый мир, весь драгоценный лес, но сейчас я стою у самого порога дома, на грани, которую нельзя переступить, а мой чуткий лес молчит, и небо, прекрасный раненый зверь, затихает перед новым вздохом. Вот первая — похожая на трель птицы над лесом, короткий и чистый звук. Как просыпается ещё не зазвеневшая листва, как травы делятся друг с другом росой. Вторая нота — серебряная песня реки. Она не звучит сейчас, но живёт в моей памяти, от самого глубинного омута до кипящей пены там, в дельте, у самого моря. Из этой памяти рождается не точное повторение, но любовь и нежность, а они-то мне сейчас и нужны. Третья — хрусткий ледок, каждый её след, льдистая паутинка на чернике, сжатой в пальцах. Узор пыли на плавком текучем стекле, монохромный витраж. Она похожа на странный полузабытый сон, на вращение жерновов и одновременно — на полёт стрелы самому горизонту. От последней на языке остаётся вкус крови, а зурна колет пальцы, рвётся в руках, как зверь, морская лошадка с солёной пеной в гриве. Будто тонкие иглы впиваются в кожу, пронизывают до самой сердцевины ладоней. Умоляют: хватит, не играй. Но я играю — и снова, все ноты подряд, от первой к последней. Они звучат словно имя, зажмурившись, я почти могу увидеть его, этот переход от серебристо-голубого и багряной глубине. Но самое главное я всё равно вижу, открыв глаза: она переступает порог. Неуверенно, словно каждый шаг даётся натужно, перетекает в дом, словно заблудившийся клочок тумана. Но это не туман, нет, я хорошо вижу бледное исхудавшее лицо, всклокоченные волосы, беспросветную тьму зрачков… И, надевая ей на шею рябиново-брусничные бусы я позволяю себе попасться в ловушку. Она обхватывает меня руками, чувствую, как принюхивается и ворчит, тарахтит довольно, как заспанный медвежонок. Когда мы так близко, я сам почти чувствую её мысли. О том, как пахнет солнцем и летом, не цветами, но травами, и этим жаром, напитавшим землю до самых её корней. Августовскими звёздами, плеском реки и безоговорочным, непримиримым светом, отменяющим любое страдание. Я обнимаю её в ответ, волосы колют запястья, пахнет болотной тиной, но запах страха исчезает, я мурлычу, позволяя ему раствориться в воздухе И там, за дверью, в промозглой ночной темноте, первым шелестом листвы отзывается чуткая осина.Последний лучик лета
3 сентября 2020 г. в 10:00
Мостами в осень протягиваются от дерева к дереву тонкие паутинки, блестят янтарём в первых солнечных лучах. Даже кроны из бутылочного стекла за ночь сменяют цвет — мне ни разу не удалось проследить, как, словно рыжая краска по паутинам перебирается от одного дерева к другому, переливается, будто вода через пороги.
На нашем чердаке поселилось эхо, спряталось от первых осенних заморозков, от тонкой корочки льда, покрывающей по утру воду в вёдрах, выставленных под кромкой крыши. Эхо ухает совой и поёт иволгой, мяукает дикой кошкой и трубит оленем. Прошлой ночью мы играли с ним, тенями от рук изображая на стене животных под стать его голосам.
Когда я играю на зурне, свернувшись на подоконнике клубком, когда дудочка выпевает первые осенние ноты, ещё одна тень, подобная нашим, мелькает за окном.
Я видел её давно и ты видел её тоже: когда рогатый бог приходил в зачарованный лес. Я видел этот отголосок тьмы на краю поляны.
И по утрам мы смотрим на оставленные ей белые инеистые следы у крыльца. На сотканное полотно тумана, обрывками повисающее между деревьев — на перилах серебристых с золотом осенних мостов. И примятый иван-чай, целое поле которого подступает к окнам нашего сонного дома.
— Кто это, Кот? — спрашиваешь ты. И хмуришься ровно настолько, насколько вообще умеешь. Я отвечаю одной тихой нотой, и звук остаётся подрагивать в воздухе. У меня нет ответа, и неровная тень эта даже не снится мне.
… но оставляет у крыльца горсти рябины, принесённые из дальней части леса, от буковых ворот. Там живут только филины да рыси, а в тени огромных буков растёт стайка тонкоствольных рябин. Мы редко ходим туда, чтобы не потревожить покой лесных стражей.
Ты готовишь из сладковато-вяжущих ягод джем, добавляешь их в чай. Я делаю из них бусы, на целую нить принесённой рябины не хватает, но брусника да морошка подходят тоже.
И потому ночью я остаюсь внизу, в тёплой комнате, прогретой сухо потрескивающим пламенем, языки которого приобретают форму кленовых листьев. За окнами густой пеленой цвета синеватого молока повисает туман, скрывает подёрнутую золотистой рябью реку, заглушает прозрачный древесный звон.
Не поют ни зурна, ни скрипка, эхо на чердаке раскладывает сложный узор из карт.
Перед наступлением глубокой ночи в лесу бывает момент абсолютной тишины. Ни ветра не слышно, ни плеска воды от реки. Даже осины не трепещут листьями, замирая в ожидании. Это — самый страшный миг, страшнее самой грозной бури. И в этом онемении, сжимая в пальцах трепещущую от немоты зурну, я чувствую, как тень подступает всё ближе и ближе. Окна подёргивает не сеть морозных узоров, а словно паутинка пыли. Весь дом дрожит и трепещет, как перепуганный зверь.
Я глажу его взъерошенные стены, утешаю прикосновениями. Бесшумно встаю и наливаю в блюдце молока.
Но когда я нарушаю тишину, когда ломается этот первый хрусткий ледок: что-то оживает — и ещё одним мостом протягивается между мной и незнакомой тенью.