Противоречия (Contradictions)

Церковь возвышалась над множеством акров мертвой коричневой травы, все высохло под лучами равнодушного солнца. Она была неловкой и бесцветной, словно старый ржавый гвоздь, забытый среди гнилых досок, из которых больше ничего не построить. Кэссиди вспоминал ранние воскресенья, когда колени врезались в спинки лавок, а клочок изумрудной травы виднелся из крошечного грязного окна, и посочувствовал. Он прислонился к грязной серой стене, стараясь избежать безжалостного солнца, и вдохнул воздух отчаяния, бесполезности и страданий, что окружал маленькую уродливую церковь. Кэссиди тоже этому посочувствовал. Его пальцы сжали пивную банку со стороны этикетки, мокрую и гладкую от конденсата. Оглядевшись, не нашел ничего, кроме бесконечного поля выжженной травы, и выругался. Он никогда не желал оказаться в столь жалкой дыре, но с такой же силой ему хотелось остаться здесь. Кэссиди всегда полностью погрязал в противоречиях. Он сел в древнее мерзкое кресло на переднем крыльце церкви и ждал. Потягивал пиво, наблюдая за жужжащими вокруг банки мухами, и лениво отмахивался от них. Кэссиди услышал слабый гул приближающегося автомобиля, и внезапно все чувства обострились. Он сел прямо и слушал трущиеся о песок колеса, а его сердце заметно забилось чаще. Ему было известно, кто сидел за рулем этой машины, и со знанием должно прийти спокойствие, но вместо этого оно затягивало узел напряжения. Взгляд проследил за остановившимся автомобилем и как с водительского сидения сошел темноволосый мужчина. Кэссиди поставил свою забытую банку на пол и встал, конечности казались ему слишком неуклюжими и длинными. – Падре, – произнес он с хрипотой в голосе, виновником которой было холодное пиво, – че нового? Спас заблудшие души, а? – Кэсс, – в качестве приветствия кивнул Джесси. Он тяжело и пронзительно взглянул на приятеля, в то же время небольшая ухмылка дернулась на его губах. Кэссиди сглотнул. Иногда ему хотелось взять и разобрать Джесси на части, чтобы изучить и узнать все, что происходило внутри этой головы с неряшливой прической. Кэссиди всегда плохо справлялся с противоречиями. – Хочешь есть? – спросил он у Джесси, пошевелив бровями и спрятавшись под беспечностью. – А то ужин стынет! – Или, лучше сказать, разогревается? – Кэссиди достал бутылку виски, спрятанную в тени, и с намеком помотал ею. – Ты ж в курсе, с этой блядской погодой невозможно держать продукты холодными? Джесси устало вздохнул, прошел мимо и исчез за дверьми церкви. На долю момента Кэссиди застыл на месте, пытаясь взять под контроль свои непослушные руки, и последовал за проповедником внутрь. Если они хорошо напьются, существовал шанс, что Кэссиди не вспомнит, каким угнетающим был этот город. Каким угнетающим было его оправдание жить. + + В ясный вторник они сидели в темноте церкви, дым от сигарет медленно закручивался до едва различимого потолка. Кэссиди представлял, как сквозь эти облака отчаяния, притягивающие их ближе друг к другу в душном зале, выглядывало чистое звездное небо. Ему казалось, что Иисус на распятии наблюдал за ними с неодобрением, поэтому он выдохнул побольше дыма, чтобы скрыться в тумане. – Он там, и Он здесь, Кэсс, – говорил Джесси, что заставило внимание перескочить обратно на него. – Он повсюду. Кэссиди тяжело вздохнул. – Я не говорю, что его нет, мой дорогой Падре, просто ему похуй на старого-доброго меня или тебя, – в момент откровенности произнес он. Джесси молчаливо уставился на него с глазами, которые были темнее неба снаружи. Кэссиди отвел взгляд в сторону. – Кэссиди, – тон острый, как пуля в стволе. Кэссиди снова поднял взгляд. – Ты говоришь, что веришь в Него? И Кэссиди правда верил. Его воспитали католиком, и он остался таким, глупо и нерационально, еще долго после того, как изо рта стали торчать клыки. Просто прошли сотни лет на этой грязной ебанутой планете, и где-то по пути потерялась всякая надежда на то, что Он помочится на горящего Кэссиди. – Как мне кажется, наверху может что-то быть, Падре, – наконец ответил он и закинул голову назад, чтобы посмотреть на почти отсутствующий потолок, – и оно злее всего того, что снизу. Кэссиди проглотил внезапно вставший комок в горле. Он чертовски жалок. Взгляд перешел на Джесси, его забытая сигарета превратилась в длинный столб пепла на конце. – Ты полон противоречий, Кэсс, – покачав головой, произнес Джесси. – Ты знал? Действительно, Кэссиди был в курсе. + + Кэссиди тяжело опустился на самое дальнее от алтаря место, сапоги устроились на спинке скамейки, и он грелся в шокированных взглядах людей. Ему было полностью плевать на них, поскольку его внимание концентрировалось лишь вокруг проповедника, который все говорил и говорил и говорил о Боге со всею королевской ратью. Солнечный свет из разбитого окна падал на лицо Джесси: на скулы, на ресницы, на брови. Когда лучи касались его волос, Кэссиди криво улыбался, ибо благодаря освещению у проповедника появлялся ореол, как у истинного мученика. Эта сила в Джесси, этот темный воздух, который иногда выходил наружу, так невероятно сталкивался с поцелуями солнца, с добротой и обычностью человека перед ним, что Кэссиди желал препарировать Джесси, чтобы получить ответы на вопросы о том, как кто-то вроде него вообще мог существовать. Невозможная борьба и Джесси слились вместе, она продолжала пожирать и откусывать от него по кусочку каждый день, поэтому Кэссиди хотел знать все, чтобы глубоко нырнуть внутрь и исследовать самые черные уголки души. Джесси поймал взгляд Кэссиди и кинул крошечную улыбку, которая была личной и интимной даже среди столь большой аудитории. По коже пробежали мурашки. Затем Кэссиди подмигнул всем лицом и самодовольно ухмыльнулся. За скамейками, где никто не смог бы увидеть, он сидел на руках, чтобы те перестали трястись. + + Они пили, смеялись и еще немного пили. В сумерках восходящего солнца лицо Джесси казалось особенно нереальным. Кэссиди отодвинулся дальше на скамейке, чтобы предстоящие лучи солнца не тронули его, и наблюдал за человеком напротив. Пастельные оттенки розового и желтого осветляли лицо Джесси, а Кэссиди продолжал смотреть, загипнотизированный длинными темными ресницами и такими же темными глазами, в которых отражалось раннее утреннее небо. – В порядке, Кэсс? – прошептал Джесси, его голос по-странному приглушен, словно не хотел нарушить хрупкий красочный момент, и он взирал на Кэссиди с крошечной улыбкой на лице. – В порядке, Святой Отец, – также тихо ответил Кэссиди, пока свет на лице Джесси становился все ярче. Джесси смотрел на него со странным выражением, и что-то темное спряталось в чужих глазах, несмотря на отражение голубого неба в них. Это ощущение напоминало Кэссиди запах свежескошенной травы, древних пабов в мелких городах и тайные горячие касания за черным входом. Он резко вскочил на ноги, переполнившись внезапной злостью на Джесси и особенно на себя. Кэссиди оттолкнул чувство подальше в закрома разума, чтобы разобраться с ним позже или лучше никогда. Оно тащило его за собой, хотело внимания и чесалось, чесалось, чесалось. У Кэссиди никогда не было зуда. Никогда мелочные мысли не задерживались глубоко в его голове, всегда выставлял их перед собой на свет нового дня. Он никогда не оставлял все как есть. Но не сейчас. – Пока ты будешь дальше жить своей скучной небогатой жизнью, Падре, я пойду вздремну, – громко объявил Кэссиди, разбив момент. Джесси выглядел потерянным и смущенным. – Должен хорошо выспаться, чтобы ты, парень, мог завтра погреться в блеске прекрасного меня. Кэссиди двинулся, чтобы уйти, но его конечности отказывались слушаться. Он замер между деревянными скамьями, разрываясь сразу во всех направлениях, и переживал момент чистого противоречия. Хотелось убежать и спрятаться, чтобы больше никогда не попадаться на глаза Джесси, но также хотелось протянуть руку и прикоснуться к нему, чтобы ощутить теплоту кожи холодными пальцами. Кэссиди чувствовал себя настолько сбитым с толку, что его ладонь по своей воле потянулась к лицу Джесси, но он быстро одернул ее, сжав в кулак и спрятав в карман. По мышцам прокатилась судорога, дрожь поднялась вверх по рукам до плеч и вернулась к кончикам пальцев. Молчаливо проклиная себя, мгновения спустя ноги снова могли двигаться, поэтому Кэссиди умчался обратно на чердак, но споткнулся о дверную раму из-за своей неловкой попытки спрятаться. В грязном гнезде из одеял и подушек, которое с трудом можно считать кроватью, Кэссиди глубоко дышал, пытаясь успокоиться. Он никогда не хотел испытывать подобное и крепко прикусывал губу, повторяя это в своем уме, как мантру. Внутри него царапался зуд, но его невозможно прекратить, и Кэссиди ударил кулаком стену, чтобы сосредоточиться на боли. Это не помогло, поэтому в попытках уснуть он лежал так часами.