***
Маленький мальчик, от силы лет пяти, взобрался на высокий стул и так, чтоб его не удосужились найти, задернул полупрозрачные шторы на окне. В комнате было темно и как-то непривычно тихо. Он свыкся с тем, что днём здесь яблоку негде упасть, не то что полакомиться сладостями, которые привозят раз в месяц, а то и полтора. Из боковой спальни надсмотрщицы проскальзывал слабый, почти что угасший луч света, и мальчик догадался, что женщина должно быть давно спит, завернувшись в своё несменно любимое тифлисное одеяло. Он сощурился, спрыгнув с табуретки с такой осторожностью, словно от этого зависела вся его жизнь, и, довольно улыбнувшись, поспешил отправиться спать. Босыми ногами идти по скрипучему полу было трудно, что не мог малыш не признать, так как был способен не по летам и многие учителя и воспитатели прочили мальчику блестящую судьбу. Он залез под одеяло так резко и энергично, что старые пружины, на которых держалась его кровать, завибрировали. Остальные дети, к счастью для мальчика, крепко спали, так, что даже если и хотели бы получить от него лакомства, то затея бы с треском провалилась. Нет, он не был жадным. Ни в коем случае. Как учила его мать: «Лучше отдать последнее, сынок, увидев улыбку, чем наживаться на чужом несчастье. Это ни есть хорошо». И малыш верил ей: преданно, нерушимо и по-своему набожно, каждый вечер ожидая с работы. Но однажды мать не пришла: ни через день, ни через три, ни через восемьдесят. К тому времени мальчишке едва исполнилось три года и последнее, что он более-менее мог помнить о женщине, которую называл мамой, то, что у неё были поразительно голубые глаза и аккуратная стрижка, ведь она обожала собственные волосы. Здесь в доме малютки сперва его приняли отрешенно, с опаской. Сверстники, находясь под впечатлением, долгое время просматривались к чужаку, так сказать, инородному телу в их созданной детской системе. Да и кому понравится мальчик, который днями сидел у окна и рисовал непонятные картинки, подписывая каждое своё творение незатейливым и ласкательным: «Маме». Тут просто не знали такого слова, поэтому и не стремились понять. А он все ждал, терпеливо надеясь, что она придёт, хотя надежды таяли, как тот самый шоколад, который мальчик пробовал теперь все реже. — Эй, — кто-то схватил мальчика за пятку и потянул на себя, — а поделиться? — Сейчас. — он отломил маленький кусочек конфеты и вежливо протянул девочке. — Тоже маму ждешь, да? — спросила она на ломанном языке, в свете луны стараясь рассмотреть его лицо. — Нет, — Мальчик помедлил, опуская голову вниз, а затем откидываясь обратно на жёсткую подушку, — уже не жду. В гостиной, украшенной праздничными гирляндами по случаю празднования Рождества, столпилось много детей. И в таком количестве, что растерянные воспитатели просто не могли понять, что с ними делать и как быть. Все: от мала до велика с упоением ждали того момента, когда им разрешат вскрыть преподнесенные им подарки. И плевать, что из года в год ничего не менялось и меняться не планировалось — леденец, пара-тройка шоколадных конфет и плюшевый медведь, как напоминание о том, что брошенные — тоже, в первую очередь, дети. Мальчик сконфуженно наблюдал за тем, как посередине комнаты остальные радостно визжали и светились от счастья, некоторые даже умудрялись прятаться среди мохнатых лап ели. Он сидел в стороне, поглядывая искоса за окно, где сыпал мелкий и мокрый снег, вспоминая, что на улице не был уже несколько дней. Отпрашиваться у женщины, смотревшей за их малочисленной группой, мальчик постеснялся в силу возраста и объяснимой боязни, потому легонько болтал ногами, мечтая о том, что вновь увидит маму. Именно родную, свою. С едким запахом мандаринов, что казалось, впитался в её кожу за время пользования этими отвратительными духами, с блеском в глазах и улыбке — милой и доброй. Он оторвался от размышлений и, тряхнув густыми волосами, перевёл взгляд на девочку. Ту самую, которую он угостил ночью украденным печеньем и конфетой. Она была расстроенна и неприветлива. По правде, он и не помнил её имени, только лишь то, что она любила засыпать под сказки, без которых не обходились ни одни воспитатели с её появлением. — Грустишь? — Он предложил ей свою порцию горстки леденцов из пачки, но она отказалась. — Не хочешь? — Нет. — Эй, — мальчик вздрогнул и поглядел на воспитательницу, — посмотри-ка сюда, малыш, к тебе пришли. Рядом, как по волшебству, материализовались две фигуры. Мальчик с сомнением посмотрел на них, облизнул мелко дрожащие губы и, припрятав за поясом несколько конфет, сел на диван. Почти что свалился от неожиданности. Незнакомая женщина, которую привела сердечная старушка Ирина, выглядела ещё более расстерянной, нежели её супруг, стоящий позади и неловко придерживающий её за плечи. У неё были удивительно серые глаза, как успел отметить мальчик, приятная не зубоскалюющаяся улыбка и дорогие вещи. Такие только по телевизору и показывали, разумеется, что он мог увидеть из комнаты надсмотрщицы. Белое пальто, прикрытое ярко-фиолетовым шарфом было для малыша сродни открытию: настолько все живо и сочно смотрелось на этой неуверенной даме. И всё же, что понадобилось им здесь, мальчик не знал и доверчиво прижимался к ладони юной подруги. Эта женщина явно не была ему матерью, а отца мальчик и не знал никогда. Да разве существовало вообще такое странное слово? Для него — нет. — Это твои мама и папа теперь. Иди, познакомься поближе. — Ирина легонько подтолкнула его по направлению к гостям, однако он заупрямился, из-за чего рассыпались все припрятанные сладости. — Ты любишь конфеты, малыш? — А что, они у вас есть? — Будут, непременно будут. — А с ней, — он указал пальцем на опечаленную девчонку и вздохнул, — поделитесь? — Прости, милый, но это вряд ли. Пойдём домой? — Без неё не пойду. — он состроил смешную рожицу и, подняв подбородок, гордо посмотрел на мужчину, хоть и дрожал от страха. — Хорошо, идём с ней. — Спасибо. — мальчик счастливо улыбнулся и, прихватив за ладонь подругу, побежал складывать свои немногочисленные запасы. — Ну что, Гоша, Валерия, вы готовы?***
Он сидел на этом мерзком холодном камне, изнывая от боли. Несмотря на то, что рану достаточно быстро и качественно успели обработать, кожа неприятно саднила. Гоша вспоминал, словно прокручивал в голове черно-белый фильм, состоящий из несвязанных эпизодов, и морщился каждый раз, как пытался воссоздать последнюю картинку. Вот он — стоял у столба с перекошенным от испуга лицом, далее Петрищев чётко запечатлел прыжок белки и то, как она растерзала его друга, удар об землю такой силы, что будто бы из глаз посыпались снопы искр, и наконец — ощущение, словно кожа горела огнём, а сам Гоша видел собственную, надгрызанную животным кость. — Ты в порядке? — поблизости мягко приземлился один из парней, перезаряжая винтовку. Во время ночных вылазок, каких бы то ни было дежурств винтовки всегда были незаменимой находкой в строю. Андрей хорошо отточенными движениями чистил её, изредка поглядывая то на разведенный огонь, то на Петрищева, что сжимал руками подрагивающие плечи. — Да-да, всё хорошо, если не считать, что нас осталось четырнадцать. — Это ещё что, — хмыкнул тот, — хорошо отделались за эту неделю, если учесть, что мы застряли здесь и похоже, навсегда. — Твоя правда. Твоя очередь что ли? — Моя. А ты топай спать, Гош, ты своё ещё отдежурить успеешь, как поправишься. Парень порой не понимал того рвения команды истинно помогать друг другу. В этом мире, где правила Зона, как он успел осмыслить, правила и порядки полностью подчинялись и устанавливались ей самой и, если даже где-то за гранью этого мира, все это казалось смешным, то только не здесь. Здесь была своя игра на выживание, свои устои, нарушение которых имело двойную, а то и тройную цену. Спать Гоше не хотелось, потому он вновь и вновь возвращался к тому моменту, где ему отгрызают ногу. Парадоксальным в этой истории было то, что конечность оставалась целой и невредимой, а сам парень отделался от хищника парой лёгких царапин, хотя и не помнил, как именно. Трус по натуре он ценил свою замкнутость, отчужденность от мира, а все эти подвиги, приключения, происшедшие за неделю — уж точно не были ни смыслом, ни целью его жизни. Пусть уже и не такой жалкой, как ранее, но все же. Он размышлял о том, что, наверное, Паша качал головой сейчас и думал, какое он ничтожество, что, будучи таким вечно испуганным и зацикленным на знаниях, полез в гребанный Чернобыль. Правда, его интересовало куда больше, что могла бы подумать Настя — предмет его воздыханий и мечтаний, единственная подруга, не считая названной сестры из детского дома. С Лешей и без того было все запредельно ясно. Поворочавшись на жутко не удобном матрасе, Гоша наконец-то нашёл в себе силы подняться на ноги. В палатке, устроившись рядом, спали его товарищи по команде, казалось не слышащие ничего и за метр от себя. Он аккуратно вылез на улицу и, взлохматив волосы по привычке, вдохнул полной грудью. — Я бы на твоём месте так не вздыхал, — констатировал Андрей, подкидывая дрова в огонь, — видишь станцию? Ну ты понял, да? — Не спится мне. Можно присесть? — Если аккуратно только. Дозиметристы, слава Богу, не заметили наш лагерь, да и хищники не показывались. — Это хорошо. — Промычал Гоша, пнув камень под ногой. — А ты чего такой? Всё же обошлось. Скоро найдём этот артефакт, поваляемся в ногах у Зоны, чтоб её, и домой. — бодрым голосом сказал Андрей и огляделся. — А я и не ради игры приехал сюда, Андрей, хотя многие наверняка так и думают. Я больной, но не идиот. — А из-за чего тогда? — удивился парень, повернувшись к Петрищеву с интересом. — Из-за сестры. Названной. Она здесь..потерялась несколько месяцев назад.