Два шага до черты

Двадцать седьмое марта, две тысячи четырнадцатый год. Припять       Рисовать через несколько изнурительных часов Лене опостылело. Она с сомнением поглядывала на все те творения, которые умудрилась создать. Сперва все до единого рисунки казались ей необыкновенными, доподлинно уникальными в своём роде, пока девочка не обнаружила, что в закромах у неё уже имелись и пестрые птицы в вышине, и три портрета семьи с разных ракурсов, и даже два или четыре портрета Игоря, которого Лена так и не принимала. Он просто единственный человек из всех, кто у Антоновой выходил практически без изъянов.       Горстка карандашей, которыми с видом мастерицы орудовала Лена, со временем упорного труда растерялась и сейчас в наличии у Антоновой осталось лишь два более-менее целых заострённых карандаша. С малых лет она была исполнительна, но не очень послушна,  за что девчонке часто попадало. В первые часы после того, как Аня ушла, Лена не беспокоилась, зная, что на сестру всегда можно было положиться: девочка отыскала среди кипы сваленных бумаг разноцветные мелки, которыми увлечённо разрисовала едва ли не весь пол бункера, затем, немного утомившись, схватилась за рисунки, подремала, побродила по многочисленным коридорам, минуя не освещённые и самые страшные, по её мнению, из них. Но Аня так и не появилась. Ни через час, ни через три. Желания проверять и искать Антонову-старшую у девочки не было, так как она была сильно встревожена и, ко всему прочему, голодна. Взобравшись на верхнюю кровать, Лена с ужасом обнаружила, что осталась одна без матери, отца, даже сестры, которую чуть ли не боготворила. Она вжалась в холодный и жёсткий матрац, зажмурила глаза и, стараясь привести дыхание в норму, укрылась с головой одеялом, посчитав нужным оставаться здесь, а не ходить в поисках еды по этому странному подобию отцовского гаража. Проснулась девочка, как ей показалось, на рассвете. В комнате, отведенной под душевую, из окна светило солнце. Лена прищурилась, сообразив, что по лестнице, приставленной к отсыревшей стене, можно с лёгкостью вскарабкаться к окну и отворить его. Хозяйничать десятилетней девчонке хотелось здесь меньше всего, а убраться отсюда восвояси — больше, однако выходить на улицу почему-то было страшнее. Она, взлохматив свои волосы, заплела их в тугую косу из старой резинки, коснулась левой рукой лестницы и поставила левую ногу на  первую ступеньку из восьми возможных. Девочку обуял животный неподдельный кошмар. Лена дрожала, мёртвой хваткой вцепившись в выкрашенную серым цветом лестницу. Ей всего-то стукнуло зимой десять лет, а она уже вовсю соперничала со своим страхом, поселившимся глубоко под сердцем. Антонова тешила себя мыслью, что прогуливала уроки и представляла расстроенные физиономии подруг, которые вполне могли ей завидовать. Девочка, посмотрев вниз, нахмурила брови и, шмыгнув носом, полезла на самый верх. Она убеждала себя, что ей ни капли не страшно, а напротив — очень даже весело.  Когда Лена заглянула в окно, в котором отражалось яркое свечение весеннего солнца, то уставилась во все глаза на ворона с поразительно красными глазами, который покачивался на ветках какого-то дерева.  Птица огромных размеров, то открывая, то закрывая клюв, надёжно закрепилась на ветках когтями, сверкая своими кроваво-красными глазами. Антоновой не довелось слышать, как она кричала, но девочка догадывалась об этом, наблюдая за поведением чернокрылого ворона.  Открывать окно Лена не стала по понятным причинам, но и уходить не спешила. Птица попеременным взмахом крыльев как бы держалась на насиженном месте. И все бы ничего, но её взгляд вынуждал Елену робеть и отводить испуганно глаза. Выдержки Антоновой хватило ровно до тех пор, пока животное не стало биться мощными крыльями о дрожащее стекло. От испуга Лена перецепилась через ступеньку и с оглушающим криком полетела вниз, отключившись. *** Двадцать седьмое марта, две тысячи четырнадцатый год, Припять Ночи в Припяти, а особенно в северо-восточной её части, приближенной к границам с Россией, были особенно морозные. Утром здесь на свеже выступившей траве появлялись капельки прозрачной росы, кое-где лежали тронутые солнцем белые сугробы, которые через несколько часов, по обыкновению, превращались в талые воды, которые ручьями стекали по давно нехоженым дорогам. Воздух был как-то удивительно чист и свеж, хотя каждый знал наверняка, чем это грозило. Радиация никуда не улетучивалась, а просачивалась  в каждую пробоину или трещинку. Разбитый у подножия города лагерь, что высился среди тенистых многочисленных деревьев, состоял из четырёх палаток, тесно поставленных рядом. Здесь проживали люди. Делили все по совести, со всей ясностью понимая плачевное состояние, в котором по своей воле очутились. Они ели, пили, спали, вели разговоры все вкупе, не допуская, чтобы кто-то из компании оставался в одиночестве. По ночам, опасаясь нападков лесных зверей, коих развелось в этих краях с излишком, они посменно дежурили. Единственное, что их разобщало, это причины. Причины, по которым оказались в тридцати километровой  зоне отчуждения. У всех практически они отличались, но почти никто не знал истинных поводов для посещения этой могильной территории. Прикрывались все как один приключениями. Известную игру «Сталкер» изучили вдоль и поперёк, а некоторые перепроходили по несколько раз, но откровенно в мистические бредни не верил никто из четырнадцати человек. Пока их не осталось восемь с половиной. Этой самой «половиной» Петрищев с горечью прозвал одного из парней, которому одна из местных тварей не без удовольствия отгрызла обе ноги до колен. — Доброе утро, — как-то слишком бодро сказал Гоша, выползая из палатки. — Доброе. — с нахмуренными лицами повернулись к нему трое из ребят, подвязывая свою провизию на плечи. — Мы уходим, собирайся. — Куда? — На следующее место локации. — Жёстко обронил Андрей — главный из всего отряда — Не задерживай всех и остальных растолкай. Парень с недоуменным видом застегнул куртку и, развернувшись, стал негромким окликом подзывать остальных. Он помнил неимоверно точно, что сестра исчезла в Припяти около года назад где-то в этом районе, о чем свидетельствовала последняя сделанная ею запись, которую удалось обнаружить патрулю спустя несколько дней. Казалось, её содержимое Петрищев вызубрил уже наизусть. С рюкзаком наперевес парень взволнованно наблюдал за тем, как складывали его товарищи мешки с едой и тактично упаковывали палатки. Гоша стоял молча, погруженный в свои мысли. Валерия могла быть где угодно, хоть в этом квадрате, возможно, в следующем, которые, к его огорчению, исследовать не успел. Заявление Андрея прозвучало для парня слишком требовательно и сурово, дабы перечить. Гоша с детства опасался таких людей, хоть и старался подражать им буквально в мелочах. В самых что ни на есть. Трусость он постепенно искоренял, самостоятельно отправившись в этот Чернобыль, став одним из друзей Андрея, однако она не выветрилась, как бы ему того не хотелось. — Чего стоишь? — Георгий вздрогнул, обратив внимание на поникшего парня, что сидел, укутанный в плед. — Да так… — он пожал плечами, — жду. — Правильно, вы идите, ребят. — А ты? — удивленно спросил шатен, покосившись на собеседника. — С моими обрубками? — рассмеялся в лицо несчастный. — Нет, не пойду. Лучше пусть Зона сожрет. Это она сейчас дремлет, а вечером меня уже не будет. Гоша не нашел, что на это ответить. Он бездумно пялился на станцию, где безошибочно угадывалось разрушенное жерло четвёртого энергоблока. Отсюда вид открывался, если не превосходный, то очень хороший. Пешком из этого места через поредевшие заросли радиоактивного «рыжего» леса день пути, от силы. Естественно, Петрищев знал, что то были остатки могущественного леса, остальное в далёком восемьдесят шестом захоронили глубоко под землю, но идти там показалось парню очень опасно и невообразимо страшно. Именно туда по словам этого парня держали путь отъявленные сталкеры. Поближе к станции, чтоб сдаться, покончить со всем этим. Гоша не представлял такого исхода событий: он твёрдо вознамерился найти Леру — живой или мёртвой, больной или здоровой, но ещё сильнее его донимал ужас.  Он не готов был пойти в самый центр, самое пекло зоны, пусть и сдаться, попасть под следствие уже затем в Киеве или где бы то ни было ещё. Гоша одно усвоил наверняка — он был заклеймен словом «трус» навеки. — Гоша, ты готов? — навьюченный рюкзаком и палаткой под рукой, Андрей предусмотрительно подозвал шатена к себе. — Мы отправляемся. Попрощайся с ним. — Я не иду. — скрестив руки на груди, заметил Петрищев,  с сожалением поглядывая на покалеченного парня. — Почему? — Не иду и всё. — Увереннее заявил парень. — С ним останусь. — Твоё решение, брат. — Хмыкнул Андрей, затянувшись сигаретой. — Бывай здоров! — Они крепко обнялись, а через пять секунд Гоша обнаружил в кармане своей куртки помятую пачку с четырьмя сигаретами в наличии. Он печально вздохнул и протянул руку парню с отгрызенными конечностями. — Я — Рахим. — представился тот, протянув худую руку для пожатия. — Гоша. *** Двадцать седьмое марта, две тысячи четырнадцатый год. Припять. Из-под завалин одноэтажного дома в деревне Копачи, что находилась близ Припяти, вылезла фигура. В сумерках угасающего дня трудно было представить, кто это был и что, собственно, там делал в столь позднее время суток. Человек перебрался через остатки раскрошенной черепицы, голыми руками убрав остатки мусора, резво перепрыгнул через деревянные нагромождения и, тихо прокравшись по кустарникам, скрылся в тени деревьев. Исследователям аварии было доподлинно известно, (кому, как не им!), что после происшествия на станции целые села закапывали под землю, уничтожали всеми возможными способами, но этот странный дом на руинах или, вернее сказать, превратившийся в пыль, каким-то чудным образом более-менее держался. Несмотря на то, что крыша давно прогнила, накренилась в сторону и рухнула на оставшейся части жилища. Конечно, назвать его пригодным для жизни можно было с безусловной натяжкой, однако беглец скрывался среди этих стен около трёх месяцев. Его, а точнее её история была преисполнена драматизма. Девушка не любила таких высокопарных слов, но её существование, которое она влачила в зоне отчуждения почти год, не подходило ни под одно из описаний книг. В далёком тысяча девятьсот девяносто четвертом, когда безымянную девчушку произвели на свет, люди нарекли её безхозницей и, открестившись, спокойно отказались. Мать новорожденной, насколько Валерии удалось узнать, происходила из бедной малоимущей семьи, к тому же деревенской, поэтому все посчитали её явно лишней и категорично отвернулись. Свёрток с младенцем, где на мягкой тифлисной ткани было написано имя девочки, нашли около городской больницы несколько врачей. Как она там очутилась, до сих пор для многих оставалось загадкой. Девочку выходила свора акушерок, откормили, более-менее привели в должный вид, и на четвёртый месяц пребывания маленькой Валерии, её отправили в детский дом. Воспитатели приняли её далеко не с распростёртыми объятиями, так как на  их шеи легла ещё большая ответственность, чем можно было даже себе вообразить. Младенец, который постоянно верещал, издавал звуки, кряхтел — в особенности в ночное время суток, разумеется, являлся обузой для всего персонала. От неё отрекались и другие семьи, что пробовали малышку забрать, но по происшествии четырёх дней возвращали обратно, ссылаясь на беспокойство. В более сознательный период Валерия познакомилась с Гошей — тихим и удивительно безэмоциональным мальчиком, что тайком пробирался на кухню за горстками конфет и прочих сладостей. В застенках детского дома то была роскошь. Она подросла, стала немного тише, чем изначально предполагали, но словоохотливостью по-прежнему не отличалась, хоть и слыла чересчур бойкой и подвижной девочкой. Она хорошо запомнила тех людей, которые отважились переступить порог детского дома и забрали её из этого круговоротного пекла. Отныне Валерия была покладистее и увереннее, а спустя год впервые осмелилась произнести это страшное для неё самой слово: «родители». Обращалась девушка к ним так до наших дней — исключительно. У неё появилась полноценная хорошая семья: родной брат Гоша, родители, дядя, тётя и старший двоюродный брат Пашка. К слову, почему приемные мама и папа оставили Гоше данную ему фамилию при рождении, девушка не догадывалась, да и не видела в том нужды. А сама перед зеркалом вечерами крутилась и украдкой проговаривала: Вершинина Валерия Александровна. Поездка в Чернобыль вышла спонтанной. Сколько бы лет ни прошло, а около двадцати это точно, Вершинина порывалась узнать что-либо о биологической матери. Девушка не хотела мстить, злословить, а просто посмотреть в ее бесстыжие глаза, высказать то, что накипело. Втайне от женщины, которую Лера гордо величала «мамуля» на ласковый манер, она месяцами шерстила страницы в интернете, выписывала различные записи, комментировала информацию на многочисленных форумах, разыскивая женщину, что когда-то её бросила. Едва ли ей исполнилось восемнадцать, Вершинина воспряла духом и ринулась на поиски. В конечном итоге они привели её к Чернобылю. Это случилось, когда Лера осталась дома в одиночестве. Слоняясь по квартире, девушка наткнулась на интересную бледно-розовую папку, тщательно припрятанную за отцовским столом. Сотни писем, листовок посыпались разом на пол, чем привели Валерию в замешательство. Вся комната от и до была наводнена документацией. Порывшись в некоторых сведениях, Вершинина нашла свернутую втрое карту, на которой красным фломастером были наведены эти самые отчужденные места. На следующий день около университета ей подвернулся крайне неприятный тип, лицо которого Валерия не заметила или даже не удосужилась заметить. Он вертелся около входа, переминался, чуть не пританцовывал, но внутрь не заходил, а высматривал, кого ждала девушка. Когда она, обозленная на Настю, стала подниматься по лестнице, человек, предпочивший остаться инкогнито, просунул в карман её шубы конверт с вложенным письмом. Послание девушка обнаружила тем же вечером, когда искала гребень для волос. Тщательно перебирая длинные светлые пряди перед отражением в зеркале, девушка обнаружила письмо и принялась его читать. Увлеченно и долго. По несколько раз, а после решительно отправилась в Припять искать пропавшую без вести биологическую мать. Конечно, спустя несколько месяцев заточения в зоне Валерия будет ругать себя, проклинать, но тогда она почему-то поверила, что мать в этих краях. — Вот же… — выругалась Лера, когда наконец увидела, что свернула не на ту дорогу и вместо города очутилась на болотистой местности леса. Она шла торопливо, прислушиваясь к шорохам веток, птиц. Девушка встречалась со здешними лесными обитателями, рисковала не единожды стать вкусным костлявым обедом или ужином, но продолжала скрываться и убивать. Валерия расправлялась с мутировавшей собакой, с точностью прострелив ей облезлое пузо,  убегала от стаи диких кабанов и одной клыкастой лисы с зелёной шерстью. Пряталась блондинка от наёмников, что охраняли периметр, так как те грозились её убить, но до сих пор не выполнили обещания. Всё просто — зона не отпускала, они не насытились её телом, поэтому оставалось убегать. Питалась она скудно: бывало, воровала в полевой кухне, оборудованной специально для персонала станции, бывало, что-то добывала сама, вручную разделываясь со шкурами пойманной добычи. Последние три месяца жила в тех развалинах, добывая пищу каждые два дня и разводя костёр, который был не обнаружен военными, к счастью. — Блин. — произнесла Вершинина, опустив взгляд на левую руку. — Сорок семь минут тридцать одна секунда. Скоро ещё и полночь. Блин! Она все ещё надеялась, что сумеет сегодня выжить, несмотря на неблагоприятные условия. — Ничего, — заключила девушка, — и не из таких задниц выкарабкивались. Она бегом пустилась в Припять, над которой постепенно сгущались краски и наступал вечер.