***
Все же его зовут Киришима Эйджиро, семнадцать лет, первый курс, рост сто семьдесят и первая группа крови — собранной за неделю информации Катсуки безнадежно мало, и каждый день на обеде он просто приходит на скамейку под сливой и делает вид, что читает. Его жутко тянет подойти поближе, но ладони намокают от пота, и колени как назло становятся желейными, стоит только Киришиме появиться на площадке и взять мяч. Катсуки краснеет от одной мысли, что действительно увлекся им, и, когда спустя две недели игры в гляделки и смущенных улыбок Киришима крейсером направляется к нему, Катсуки молча паникует и, отчаянно вспоминая свои манеры, физически не может встать. — Привет, — бесхитростно бросает Киришима, опускаясь рядом с ним и протягивая ему картонный стакан с трубочкой — там что-то холодное булькает, и Катсуки принимает не раздумывая. Почему-то смотрит секунду на его ладонь, а затем наклоняется и легко целует — Киришима ошарашенно хлопает ресницами, но руку не отдергивает, и у Катсуки будто мотылек в груди бьется. Вблизи он еще красивее. — Здравствуйте, — Катсуки чуть было не переключается с японского, но вовремя спускается с небес — с ним никогда раньше не заговаривали так непринужденно, и Киришима пахнет в точности так же, как он себе представлял, — пряности и чай. — Ты ведь Бакуго? — Киришима отпивает из своего стакана и закусывает трубочку, и мелко кивающему Катсуки все сильнее кажется, что он тоже взволнован. — Киришима Эйджиро. — Большая честь познакомиться с Вами, — несколько несдержанно выпаливает он, чувствуя себя немного нелепо — по примеру подносит стакан к губам, и ему легче от первого же глотка газировки. — Благодарю. — Что читаешь? — у Киришимы ресницы до бровей, и под низкими ветвями глаза кажутся темнее, и Катсуки почти пропускает вопрос, крепче вцепляясь в книгу. — Никки Каллен. «Рассказы о Розе», — Катсуки показывает ему обложку, и Киришима сощуривается, пытаясь разобрать. Он милый очень, и Катсуки поверить не может, что по-настоящему беседует с ним. — Оригинал, что ли? — он снова ловит трубочку кончиком языка, и Катсуки не понимает, одобрение ли это в тоне его голоса или же насмешка. Вроде бы ни то, ни другое. Он решает кивнуть второй раз вместо полноценного ответа, и ему жарко от крови, прилившей к щекам. — Круто, — Киришима чуть льнет к нему и опирается предплечьями на колени. — А, точно. Ты же с гуманитарного? До Катсуки доходит, что Киришима, должно быть, расспрашивал о нем не меньше, и он готов поклясться, что не обошлось без помощи леди. — Регионоведение. Датское отделение, — он садится еще прямее, что в принципе невозможно, и мысленно старается отыскать среди правил этикета и кодексов поведения хоть что-нибудь, что оставит Киришиму здесь подольше и, весьма желательно бы, само за Катсуки возьмет его номер. — Я с ветеринарки, — Киришима улыбается ему взаимно-стеснительно, и Катсуки замечает маленькую родинку над его верхней губой. И, о небо, он учится на ветеринара. Катсуки уверен, что по законам Антегрии вполне может взять его под стражу за такую восхитительную идеальность. Кажется, у Катсуки даже температура поднимается. Тут с площадки Киришиму окликают — высокий юноша и девушка с неоново-розовыми волосами, и Киришима отмахивается от них, раздраженно цокая. Мало помогает — они хохочут над ним в унисон и улюлюкают самым невежественным образом, вкрай смущая Катсуки. Киришиме даже приходится встать и с криком «Свалите, черти!» пригрозить им пустым стаканом, но Катсуки посмеивается деликатно сквозь румянец, и то, что здесь им не дадут поболтать, становится яснее ясного. — Слушай, — Киришима швыряет стакан в урну и вдруг присаживается на корточки перед Катсуки. — Я тут подумал. Не против встретиться после пар? Знаю, неожиданно, но я сюда каждый день хожу, и ты вот сидишь, и я все смотрю на тебя, и, ну… Он замолкает и совершенно очаровательно отводит глаза, и у Катсуки внутри рождаются родники и с гор лавины сходят. — Р-разумеется! — он почти не заикается, — Киришима приземляет указательный палец ему на колено и тыкает в его газировку. — Мой номер, — проводит над донышком стакана, и Катсуки сглатывает — и впрямь ровные цифры маркером. — Напиши в лайн. Киришима задерживается ровно на секунду, глядя на него снизу вверх, а затем резко поднимается и вприпрыжку несется до дожидающихся его ребят. Оборачивается, чтобы улыбнуться Катсуки напоследок, как раз в тот момент, когда Катсуки уже счел подобное безнадежным — его спутники оглушительно свистят и посылают Катсуки воздушные поцелуи, и Киришима уводит их с площадки, по пути отвешивая подзатыльники. Катсуки остается один под сливой на главе, где Ричи и Изерли, и в голове у него одно: что такое лайн. Нет, еще второе: он совершенно точно влюбился.***
(17:43) Бакуго Катсуки: Добрый вечер. Надеюсь, не потревожил Вас. (17:43) reddoriot: привет) сейчас добавлю нуу как дела Катсуки бросает телефон на подушку и падает следом, сконфуженный до предела, — все ж решился и написал ему, боже правый. И Киришима ответил — почти сразу, ох, и все еще что-то печатает. Катсуки вздрагивает на постели и постепенно расслабляется, как только приходит уведомление о новом сообщении. Здравый смысл подсказывает ему, что дипломатия и умение вести деловую переписку тут не сработают, поэтому он отныне и насовсем вверяется в руки судьбы — как не умеющий плавать отдается приливной волне. (17:44) reddoriot: что делаешь насчет встречи сходим завтра в кифас? Пока Катсуки судорожно просматривает результаты Google-поиска по этому слову, оказывается, что «кифас» — не греческое произношение древнего библейского имени, а ресторан KFC, и он начал бы собираться хоть сейчас. (17:45) Бакуго Катсуки: Отличная идея. Освобожусь в четыре часа. (17:45) reddoriot: классс (: тогда буду ждать возле плоадки площадки* в четыре ок??? Катсуки интуитивно догадывается, что такое «ок», и даже секунду размышляет, может ли прислать ему смайлик в ответ. (17:45) Бакуго Катсуки: Хорошо. :) (17:46) reddoriot: слуушай тебе нравится кино? У Катсуки немного пальцы дрожат и во рту сахарно и мятно — ему нравится, естественно. Они обмениваются сообщениями допоздна, и Катсуки по ошибке открывает для себя голосовые — ненароком соскальзывает, но reddoriot в ответ шлет восемь маленьких аудио. На записи голос его еще чудеснее, и к полуночи Катсуки по шею в одеяле и по уши в любви. Завтра в четыре. Как там, «кифас»?***
С пар Катсуки летит, как на крыльях. На улице прохладно, и он в сером пальто и своих лучших ботинках на шнуровке — наряжался как мог и все сам. При виде Киришимы на кованой скамеечке у площадки ему вдруг невыразимо хорошо — красные волосы его заплетены в две тугие косички, и у него рюкзак с зомби и куртка большевата. Катсуки приветствует его неглубоким поклоном и наиджентельменейшим поцелуем по фалангам его длинных пальцев — Киришима выглядит удивленным, но ни слова не говорит, только наушники убирает в передний карман. И рассказывает, как сегодня их пугали коровьими родами на следующем курсе, и хохочет над каждой мелочью, и только хмыкает неслышно, стоит Катсуки взять его под руку на выходе за территорию кампуса. Катсуки не в курсе, как ему следует себя вести и что делать, но Киришима явно не против, и Катсуки готов на все, лишь бы меж ними так и не возникло неловкой паузы. Оказывается, зря боялся — ни пауз, ни передышек ему вообще не дают. Киришима сыпет вопросами со второй космической скоростью, и они отскакивают от заостренных кончиков его зубов и длинного шрама на правом веке — совершенство. Вот просто. — Я с Тиба. Бакуго, ты откуда? — Киришима тайком подпрыгивает у светофора, и Катсуки считает секунды до синего, словно это избавит его от необходимости говорить правду. — Мой отец — японец, а матушка из другой страны, — уклончиво отвечает он. Так и есть на самом деле, и сие объяснение того, почему Катсуки весь словно пепельный, видимо, вполне устраивает Киришиму. За разговором Катсуки не замечает, как они доходят до… Ну, он до последнего верил, что это ресторан, что сказать, — Катсуки открывает дверь перед Киришимой и будто бы не озирается на пути к уединенным диванам в углу зала. Народу не очень много, и первые пять минут Катсуки никак не может понять, где все официанты, а когда на него нисходит, уже поздно — Киришима возвращается с целым подносом всякой всячины. — Я угощаю, — объявляет он ни с того ни с сего, и Катсуки чуть ли не вскакивает с места от собственной недалекости. — Эй, ты чего? Я ж тебя пригласил! — Все же настаиваю, — начинает Катсуки, и ему вдруг странно и неуместно тянуться сейчас за кошельком, потому что Киришима плюхается не на диванчик напротив, а рядом с ним, и отправляет в рот хороший такой сноп картофельных палочек. — С тебя в следующий раз, — он плутовато щурится и касается лодыжки Катсуки будто мимолетно, и у Катсуки горячий импульс бежит по позвоночнику. Этого ему достаточно — брошенного мимоходом, но такого уверенного, словно заранее спланированного, и Киришима продолжает рассказывать про залив в Тиба и недосмотренный сезон «Ходячих мертвецов». Кофе с молоком здесь совсем не такой, как подают на завтрак в особняке, но тоже вкусный, и Катсуки оставляет безуспешные попытки размешать сахар пластмассовой палочкой. — Я никогда прежде не бывал в таких заведениях, — сознается он, завидев вопросительные знаки в киришимином выражении, и через секунду Киришима прелестно хихикает. — Да ладно? — он капает кетчупом с картошинки на поднос и опять тыкает Катсуки пальцем, и Катсуки взгляд отвести не может от его пухлых губ. — Ты вообще настоящий? Флирт точно так же непривычен Катсуки, и приятен, и волнующ, и ему хочется попасть в настрой, угадать с тоном, но он смертельно неловкий и держится за стакан с кофе, как за соломину. Поводит плечами неопределенно и только мнет салфетку, а Киришима, кажется, любит газированную воду. Они разговаривают ни о чем, однако Катсуки узнает о нем все больше, увязает все сильнее и к последнему глотку отваживается даже пошутить несмело — Киришима смеется, как колокольчики, как первый снег и тоненькие прозрачные сосульки, как ландышевые стебельки. Катсуки сдвигает в сторону свою формочку с пирожным и прикрывается ладонью в смущении — как нельзя лучше. — Могу ли я проводить Вас? — спрашивает он у дверей в надежде закончить вечер как положено. Киришима чуть расширяет глаза, и на спинке его носа виднеется чудный оттенок замешательства — значит, они проведут больше времени вместе, а голубые сумерки так идут Мусутафу. — Ну, тут недалеко, и я бы… — Киришима сопротивляется так вяло, что Катсуки просто сразу берет его под локоть и ведет к светофору со святым незнанием, что в другую сторону. Впервые его воспитание не вразрез с желаниями, и в загорающихся огнях на вывесках магазинов Киришима весь меняет цвет и цепляется за рукав его пальто, как ребенок. Катсуки не будет уточнять, можно ли считать сегодня первым свиданием, но даже при всей его неопытности спору нет — интерес обоюдный. — Спасибо за вечер. Мне понравилось, правда, — Киришима останавливается у одной из девятиэтажек и поворачивается к нему. У него крошка от тирамису на щеке, и Катсуки боязно к нему прикоснуться — Киришима смотрит доверчиво, даже нежно, а затем разворачивается и в три заячьих прыжка исчезает в подъезде, обещая позвонить. Катсуки впервые в жизни приходится разбираться со скачанным электронным справочником и воодушевленно плестись обратно — у него такое состояние эйфории, что петь хочется. Повсюду парочки и закатные лучи, и на приступке у станции метро одиноко сидит какой-то парень. Катсуки проходит мимо и внезапно оборачивается, почувствовав на себе его взгляд. Парень тоже слегка приподнимает голову и прищуривает левый глаз — нечесаные черные волосы его сильно растрепаны, и меж татуированных пальцев — незажженная сигарета. — Слышь, — хрипит он, и у Катсуки не остается сомнений, что обращаются к нему. — Прошу прощения? — он замирает на полушаге и слегка раздражается, но парень вдруг выглядит таким опечаленным, таким огорченным, что Катсуки даже слегка заинтригован. — Ты ж педик? — уважаемый на приступочке пинает пыльным носком туфли откупоренную бутылку пива рядом и прячет глаза за длиннющей слипшейся челкой, и Катсуки отчего-то смеяться хочется. Прежде, чем он пользуется возможностью ответить, его перебивают — парень достает из кармана замызганной олимпийки зажигалку и безрезультатно пытается прикурить. — Я тя с рыжим видел, если чо, — так же грустно объясняет он. — Да не ссы, епт. Я, это. Тоже, типа. Пидор, короче. В сгущающейся темени Катсуки различает острые кончики его ушей, аккуратное MIRIO, набитое на казанках, и то ли сочувствие, то ли некую солидарность в выражении его бледного лица — воистину необычный представитель гоп-культуры, думается Катсуки. — Буишь? Да ты присядь, бля, — юноша великодушно протягивает Катсуки пиво, и тот отказывается, предпочитая откланяться. — Лан, чо. Иди уж. На этом аттракцион несуразных откровений завершается, и через минуту от станции ему уже звонит Киришима — Катсуки набирает полную грудь по-апрельски свежего воздуха и поднимает голову к постепенно синеющему небу. Оставшиеся полпути до машины играючи спорит с ним, кто первый должен сбросить вызов, и опять они переписываются до ночи. Месяц назад Катсуки и представить не мог, что в Японии так здорово, а теперь он влюблен, и в жизни его происходит столько всего, что самому не верится. Он размышляет, куда сводит Киришиму в тот самый «следующий раз», и собирает себя в целое по утрам, приглаживая светлые вихры перед зеркалом и капая BVLGARI на запястья. Зацветающее, крепнущее день ото дня чувство за его ребрами попросту великолепно.