***
На восемнадцатилетие Эйджиро Катсуки везет его в ресторан на пристани. Эйджиро вполне празднично и нарядно и так, в толстовке до колена, с Миниными заколками у виска и темным лаком на ногтях, и Катсуки ничего не говорит, по традиции помогает ему сесть, отодвигая стул. Зажженные свечи на их столике похожи на гигантских мотыльков, с лаунж-зоны доносится негромкий джаз и звон бокалов, и, сколь бы Катсуки ни силился наколдовать хоть какую-нибудь романтическую атмосферу, Эйджиро не замолкает и все тычет ему в лицо своим айфоном: сэромина вручили ему торт в виде гантели, что, несомненно, волнующе и необыкновенно, но у них как бы свидание и Катсуки как бы не так все себе представлял. В коротких перерывах Эйджиро странновато держит нож и вилку и, может быть, восторгается на полтона ярче, чем Катсуки позволил бы себе в общественном месте, но это нормально, это естественно. Вечер только начинается. Снаружи музыка почему-то отчетливее, и до причала Катсуки ведет его за руку — идея заказать фейерверки изначально принадлежала леди Очако, однако ж Катсуки ее усовершенствовал до целого шоу. Слегка перебарщивать уже входит в привычку, и под разрывающимся алым и оранжевым небом собираются такие же парочки и четы постарше — Катсуки обнимает его со спины, прячет нос в дотянувшихся ниже плеч волосах. Впервые остается ночевать у Эйджиро. Эйджиро надоедает постоянно осветляться и краситься и в конце концов он возвращается к своему родному черному. Катсуки особенно нравится, как выровнявшаяся челка его падает на лицо и паутиной рассыпается по лбу, когда Эйджиро лежит на его бедрах, как поблескивают скиндайверы на его ключицах. Где-то посреди надламывающегося ноября и стареньких общих футболок, современных фильмов и диких танцев в полвторого ночи Катсуки забывает как-то, что за ним — ворох обязательств перед короной и с десяток государств-сателлитов. Катсуки забывает, что принцам не пристало смеяться в голос и ходить с засосами на шее, понимает, что вовсе не необходимо всю жизнь держать себя в руках, что можно на пару мгновений потерять голову и опоздать на часок-другой, обнимаясь под тяжелым одеялом, заперевшись в машине на вузовской парковке. Матушка изредка спрашивает, как у него дела, но в расспросы не пускается, в отличие от отца — тот все ж немного обеспокоен Катсукиным круглосуточно мечтательным видом, за завтраком треплет его по макушке и интересуется семестровыми дисциплинами. Впрочем, Катсуки добросовестно учится — следит за Эйджировой успеваемостью тоже. Эйджиро не допытывается, откуда у неработающего студента деньги на рестораны с мишленовскими звездами и обслуживание люксового автомобиля, удивляется эмоционально, но весьма так очевидно всякий раз, как Катсуки дарит ему что-нибудь нужное или рассчитывается за двоих в кафетерии UA. Катсуки едва ли не проговаривается однажды, в канун Рождества. Они с Эйджиро идут пешком из костела под мигание гирлянд-шариков — варежки для влюбленных и пряничные домики в коробках, запах имбиря и кориандра. Шагают неспешно по заснеженным улочкам под зонтом. Эйджиро грызет карамельную тросточку и стряхивает налипшие на кончик черного хвоста льдинки, читает статью про католицизм в Японии — Катсуки невольно заглядывается на его изогнутые ресницы, на розовый кончик носа. Пропускает вопросительную интонацию Эйджиро и сильнее сжимает его изящную ладонь в своей. — Извини, — машинально вылетает у него. — Ты мне родину напоминаешь. — Да? — И снова Эйджиро улыбается ему по-летнему, и румянец его цвета морошки расползается по скулам. Тротуар похрустывает под их ногами, и отчего-то Катсуки охота оставить все, побежать с ним в аэропорт и слетать на спонтанные выходные в Антегрию. До него тут же доходит, что Эйджиро по большому счету ничего о нем не знает, и все ж он доверчивее ромашки, и наивнее фиалки, и красивее роз-аристократок. Ничего хорошего в его почти полугодовом молчании нет, Катсуки сознает, но до сих пор держится за свой секрет — если это вообще секрет. Чего скрывать-то. — Там здорово, — Катсуки уклоняется от чего-либо конкретного, но ему и вправду неловко, и он мысленно клянется рассказать Эйджиро как-нибудь. Ну, про все-все, как есть. Про зеленые долины с толстыми овечками и клеверными точками у прогалин, про песни фей высоко в белоснежных горах, про нетронутые реки и крутосклонные холмы, лиловые от вереска. Про свои титулы и фамильный замок дома, про ожидающий его трон и матушкино благословение достойно править. Как-нибудь между делом. Он придумает как и точно скажет. Эйджиро пожимает плечами и не настаивает, только предлагает Катсуки наполовину слизанную тросточку. Зазубренный краешек карамельки острой виной колет Катсуки под язык.***
Все меняется разом с долгожданным приездом кронпринца Изуку после зимних каникул. Катсуки возвращается с политологии поздновато, когда все давно собрались на обед в столовой и ждут, — Изуку поднимается, едва завидев его, но быстро садится, ограничиваясь кивком. С прошлого года веснушки его не побледнели ни на грамм, и в темных кудрях его словно все еще путается соль Северного моря — леди Очако смиренно сидит возле него, но Катсуки-то знает, что ей не терпится броситься ему на шею. Равно как Эйджиро всегда висит на самом Катсуки в перемену. Однако ж манеры ее безупречны, осанка — шпаговой прямоты, тонкие плечи чуть подрагивают и улыбка с губ не сходит. Катсуки не видит, но готов спорить, что под столом Очако и Изуку крепко-накрепко держатся за руки. Эйджиро тоже с ними — он молчит и смотрит в свой поднос немигающе, и что-то в выражении его побелевшего лица настораживает Катсуки. Утром они разошлись по разным корпусам и как всегда целовались долго под лестницей на прощание, а сейчас Эйджиро вздрагивает крупно от звука его голоса и головы не поднимает — карие глаза его практически круглые, и он сглатывает пару раз, прежде чем заговорить. От подозрительной тишины, приблизившейся вместе с ним, Катсуки становится неприятно. — Катсуки? — Эйджиро по обыкновению цепляется за него, приземлившегося рядом, закидывает бедро на его ногу в их любимую расслабленную позицию, но он весь какой-то шокированный донельзя, взбудораженный, напряженный как струна, и по переглядывающимся Изуку с леди Катсуки уже все понятно. — Мидория-сан мне тут рассказал кое-что… Он замолкает и вдруг издает звук заглючившего гаджета, и Катсуки вздыхает от того, сколько же придется ему объяснять. И главное — сколько оправдываться. Очако стыдливо отводит взор и потихонечку подпинывает Изуку сапожком, но Катсуки даже рад, что так все вышло. А что же? Изуку не знал, Эйджиро тоже, а следовало бы. Он сам виноват. Некого корить, кроме себя. — Ты правда принц? — Эйджиро будто бы пережевывает последнее слово, комкает загустевшую паузу за столом. Заранее приготовленные фразы предательски скатываются обратно по Катсукиной гортани. — Правда, — шепчет он неуверенно, готовый к чему угодно. Оказывается, не ко всему — потому что Эйджиро внезапно радостно взвизгивает и кидается на него всем телом, валит на скамейку. По подносу его разлетается картошечка фри, перепуганные изуоча то охают, то порываются ретироваться подобру-поздорову. — Это ж круто! Офигеть, я как Меган Маркл! — Эйджиро верещит ему на ухо маленьким дракончиком, мнет его белую рубашку на груди. Катсуки держится за воздух зубами, решает не упоминать пока, что знаком с Меган лично. Круто. Катсуки лишний раз вспоминает, почему влюбился в него.***
— Ты что, вообще все знаешь? — Эйджиро чуть наклоняет голову по-щенячьи, усаживается на шпагат удобнее. У него за ушами по карандашу, на матрасе разложены атласы с перечерканными каналами графиков и меридианами производных. С биологией пока все хорошо, с химией — тоже, однако Катсуки не стесняется заодно решать отныне совместную математику и проверяет его готовность к семинару. В ответ он лишь загадочно приподнимает бровь. Эйджиро уговаривает его сделать английский за двоих. — А на финском как? — Эйджиро стукается лбом о его колено и просит показать еще — финский Катсуки дается немногим тяжелее, но он терпеливо объясняет Эйджиро, что все скандинавские языки разнятся. Катсуки заплетает его волосы в две косы. — Моей няней была финка, — кратко поясняет он, записывая поверх его черновиков детские считалочки. Эйджиро старается запомнить хоть что-нибудь и провоцирует его пару раз сорваться на датский от нехватки слов, но в конце концов им наскучивает, и они идут на кухню готовить ужин. Именно в такие моменты Катсуки счастлив вдвойне — именно Эйджирову непринужденность и какую-то взрослую, мудрую легкость характера он любит более всего. Потому что Эйджиро тогда пришел к нему под сливовое дерево, не зная ничего — только книгу на русском, прилизанные волосы, его имя. Потому что между ними ничего не изменилось — Эйджиро посидел немного с ошеломленным видом от ушата ледяной голой правды да и вновь запрыгнул на него. Катсуки успокаивается под невероятной, казалось бы, мыслью, что в двадцать первом веке он может быть наследным принцем и встречаться с тем, кого сам выбрал, как обычный человек, что Эйджиро всерьез не считает его регалии препятствиями. И ненароком Катсуки опасался напрасного — нет во всем мире такой силы, что могла бы их разлучить дольше чем на три пары, расставить по углам и навеки заточить Катсуки в башне одного. Это в старых балладах принцессы годами томятся и ждут, теряют надежду и вьют веревки из простыней и так и не пригождающихся кружевных платков. В эпоху скоростных лифтов и ступенькоходов не надо выжидать в окошке прибытия спасителей верхом на доблестных скакунах. Да и сказки теперь пишутся для электронных книг. Все-таки в одну из ночевок Катсуки снится принц-панда в черно-белых доспехах, взобравшийся к нему в спальню по бамбуковым стволам. Он просыпается не в слезах как раньше, а с усмешкой — Эйджиро на его плече разговаривает даже во сне, что-то неразборчивое про его любимые пельмени, какие-то непонятные космические носки. Через жалюзи еле брезжит рассветное желе в три оттенка фиолетового.***
Эйджирово знакомство с антегрийской культурой почему-то отчетливо концентрируется на национальной кухне. Катсуки тщательно втолковывает ему, что смёрребрёд руками не едят, чтоб рот не разорвать, но усилия впустую. Катсуки начинает думать, что столь отменный аппетит — неотъемлемая черта местных, ибо из кондитерских Эйджиро не вытащить, вдобавок он с завидной регулярностью подбрасывает шоколадки и батончики в сумку Катсуки. Катсуки тем временем вовсю грезит о свадьбе на западный манер — каменный алтарь и белые кольца на подушечке, готический собор и они в одинаковых смокингах, розы в петлицах. Конечно, шумиха в прессе по всему свету — как же, королевский брак, да еще и ЛГБТ, но это пройдет в скором времени. Останется новое имя на гобелене с генеалогическим древом и его личный герцог Арстотцкий в красных кроксах и трусах с пандой. Пожалуй, Катсуки всей душой надеется до конца жизни просыпаться под сонное бормотание про стейки из руконожки и двухметровых петухов. И доставать подсунутые сладости из самых неожиданных мест, и учить его датскому, и бесконечно учиться у него — главное, чтобы Эйджиро согласился, а выбирать свою пару с другого конца света у Катсуки, кажется, в крови. Досталось от матери и бабушки вместе с престолом и жизненным опытом двух королев. Он настроен весьма решительно и к весне сам инициирует визит Эйджиро в поместье за городом. Матушка с отцом с утра пораньше отменяют поездку в посольство и весь день донимают его своими звонками, как будто Катсуки ради этого уйдет с занятий, как же. Не с международного права. У Эйджиро академический выходной, но он не лучше — от его непрерывных сообщений телефон Катсуки ползет на вибрации к краю парты и почти сбрасывается жаворонком на кафельный пол. Леди дает ему списать последние полпредложения лекции, поворачивается к Изуку — тот скороговоркой думает вслух, беспрестанно делает пометки в своем многотомном молескине, мучает преподавателя чередой вопросов. Катсуки чуть морщит лоб, заслышав, каким грубым акцентом он оброс за год дома, быстро открывает мессенджер, чтоб тут же закрыть и поймать несдержанное «ах» в ладонь — Эйджиро шлет ему себя топлесс, дабы получить совет в выборе верха. Леди сочувственно улыбается ему и обещает скинуть копию конспекта. Катсуки страшно представить, что ж вечером будет. Вечером ему смешно — Эйджиро, к счастью, его слушается и одевается просто, однако ж настаивает заехать в KFC и взять с собой ведро крыльев. Катсуки не спрашивает зачем, не дает ему переложить королевские дыни с заднего на торпеду. Ему помнится с матушкиных слов, что отец тоже странно себя вел, хоть и был на момент помолвки знаком с будущими свекрами — как посол, разумеется, но все же. Вот только Эйджиро пока ничего не подозревает и ладно. Припарковавшись, Катсуки рисует на обороте его тетради свою родословную, правда, в упрощенном виде, листает в Википедии статьи с давно почившими прадедами и архивные фотографии в галерее, рассказывает, как лучше обратиться к матушке. В отличие от него Катсуки — японец только на три четверти, но Эйджиро о и так далеко не публичной семье Бакуго не знает почти ничего. Что вполне оправданно. Наверстать всегда успеется. По итогу все проходит на удивление гладко: от громких криков королевы Митсуки с порога Эйджиро не падает в обморок, за ужином ударения в тройке выученных фраз не путает и только восхищается обильно от вида с балкона в Катсукиной спальне. Катсуки без проблем убеждает его остаться на ночь даже не потому, что сегодня представил Эйджиро как своего elskede. Катсуки уже не может заснуть без него здесь, и они долго возятся под мартовским небосводом, болтают о чем угодно, молчат под высыпающиеся созвездия. Катсуки в уме перебирает излюбленные ювелирные магазины леди, играючи вытаскивает руки Эйджиро из своих пижамных штанов. Когда у него в голове готов примерный образ колец, Эйджиро уже спит лицом в его подушку.***
— Катсуки, — Эйджиро тянет хлястик на Катсукином пальто, выруливает их общий чемодан к сидениям в зале ожидания. — Ключи у тебя? Катсуки трогает карман снаружи, кивает ему устало. Его немного штормит после перелета, шарф все еще отдает шалфеем и клюквой с завтрака, терабайтник в рюкзаке забит видео с зоопарка. Данное и выполненное обещание свозить Эйджиро в Антегрию в честь успешного окончания первого курса греет Катсуки душу, и совместных впечатлений им точно хватит минимум до лета — Эйджиро брызгает капюшон купленным в дьюти-фри Jo Malone, деловито поправляет волосы, занимая свое место слева от Катсуки, за локоть и шаги одинаковые. Кольца на их безымянных пальцах тоже сверкают одинаково — на самом деле в Антегрию они летали, чтобы официально объявить о помолвке. И да — о том, что само предложение было сделано спонтанно, на ватной коленке и с трясущимися руками, в планетарии после сеанса, знает одна лишь леди Очако. До съема Эйджиро едут на такси, забирают со двора машину. Завтра у Тогат вторая годовщина брака и, хоть приглашения они так и не дождались, Эйджиро готов начать собираться сейчас. Он пишет леди и Изуку, параллельно шлет мемы Мине и записывает истории в Инстаграм, закидывает ноги на Катсуки на заправке. Катсуки смотрит на будущего лорндазского принца в парке-ласточке и невероятно узких джинсах, голосует за какой-нибудь ромком на вечер после любимого Эйджиро JoJo’s Bizarre Adventure. В их комнате Эйджиро зажигает ароматические свечи перед сном, порхает по поместью неугомонным Каспером, пугает горничных ненамеренно, шатаясь по темным коридорам с подносом всяких вкусняшек на кино. В полумраке возобновляет попытки склонить Катсуки к прелюбодеянию, ни капли не обижается на отказ и непритязательный поцелуй в лоб. Катсуки зовет его впотьмах, вспоминает, как ровно год назад ворочался тут на постели один и паниковал что было сил. В этой стране уже вовсю стелется весна, и уже засыпающий под титры Катсуки сквозь полудрему слышит, как его гладят по лицу, как белые лепестки терпких сидарезакур поднимаются из цветущего сада. Как Эйджиро гасит свечи, шуршит покрывалом, укладываясь. Катсуки недолго размышляет о том, что принесут им следующие несколько лет. Черная макушка Эйджиро на его плече все еще пахнет домом.