Мгновения

У Земли времени остается немного – ее судьба решается здесь и сейчас, от конца всего ее отделяют лишь несколько часов, – и все, кто способен еще сражаться, превозмогая боль и усталость, рвутся, тянутся в пыл боя, пытаются хотя бы зубами выдрать жестокую победу у захватчиков. У Тсукуе, похоже, сломано ребро, светлые волосы на затылке слиплись от крови и грязи, терпимый звон в ушах, несчетное количество синяков, ссадин, царапин, ран и порезов – ее пытаются рубить, колоть, резать, взрывать аманто, но она выкарабкивается, стремительно наступает и наносит удар за ударом. Руки в крови – чужой, черной, запекшейся – больше, чем когда-либо, глаза заливает кровь – собственная, теплая, вязкая – из рассеченной брови. Но Тсукуе встает. Превозмогает все, плюет на свое тело, усталость, всякие «Я больше не могу» и силится дожить до рассвета, убив как можно больше аманто. Она оглядывается назад – на тех, кого оставила за собой, – пусть и боится это делать. Но страху не сковать ее, он не поколебнет решимость двигаться дальше. Потому что там – за спиной – ее Хьякка, зацепленными взрывами, сметенные осколками, встреченные смертоносным оружием, пытаются встать и сражаться с отрубленными, оторванными конечностями, сломанными, вывихнутыми, раздробленными костями. И это не она, Тсукуе, рвано успокаивает одну из своих девушек – «Все будет хорошо, ничего страшного», – это ей шепчет маленькая Хьякка, плюясь кровью, одной рукой зажимая рану на животе, придерживая вываливающиеся через пальцы кишки, а второй отталкивая Тсукуе, чтобы та шла вперед и не останавливалась. Кровь маленькой Хьякка остается на одежде Тсукуе, расползается бурым цветком-напоминанием о том, сколько крови пролито и сколько еще прольется. И Тсукуе, бьющаяся со всей своей неистовостью, сражающаяся, кромсающая проклятых захватчиков, думает о том, как много не успела сделать в жизни. Солнце не приносит умиротворения. Оно дает лишь краткую передышку, в течении которой Тсукуе дрожащими руками набивает кисеру кидзами, но закурить у нее не получается. Дышит она тяжело, осматривает остатки своего отряда, оставшихся защитников Земли – последнего оплота на ее спасение. Тсукуе в то утро собирается со своими силами и мужеством и тем же утром говорит: «После всего этого я хочу быть женщиной». Она улыбается своим мыслям, будто бы это и вправду осуществимо, будто бы она обязательно станет женщиной – слабой, поддерживающей, нуждающейся, зависимой – для своего мужчины – сильного, безрассудного, защищающего, зависимого. Тсукуе вся грязная, окровавленная, уставшая и поломанная среди хаоса мечтает о семейных завтраках, ленивых воскресеньях в постели и мужчине, которого будет обнимать во сне. На краю мира она думает об утренней суете, бытовых таких приятных мелочах и обещает, что если выживет, то обязательно постарается стать такой. Она еле дышит, когда всех в Эдо связывает одна мысль «Конец. Спасение», и приваливается к каменным глыбам, бывшими когда-то чьими-то домами. Тсукуе ищет беглым взглядом спасителя, героя этой планеты, пытаясь зацепиться за серебро волос, но видит каштан, вереск, лен, огонь, смоль. Он не мог умереть, твердит себе Тсукуе до тех пор, пока Шимура Шимпачи не приносит горькую весть, ради которой Тсукуе цеплялась за жизнь так отчаянно. – Гин-сан ушел. И Кагура-чан тоже. Йородзуи больше нет… в полном составе, – бормочет мальчишка, спасший весь мир, но не сумевший сохранить свой собственный. Сердце у Тсукуе опускается, падает, рвется, разрывается, но она пытается убедить себя, что Гинтоки Саката вернется, что своим уходом он дает ей время стать настоящей женщиной для такого мужчины, как он. Она понимающе кивает, не вмешивается в сетования остальных – «Как Гинтоки мог нас оставить? Как он мог так поступить?», – отмалчивается в каждом разговоре, где всплывает имя серебряного самурая. Тсукуе залечивает раны медленно – день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, – хорошеет и ловит восхищенные взгляды Хиновы. Она помогает Тсукуе ухаживать за собой, подстригает волосы – совсем чуть-чуть – и хвалит, когда пшеничные локоны Тсукуе спускаются к пояснице. – Ты очень красива, милая, с такой длиной, – улыбается Хинова, расчесывая мягкие пряди. Тсукуе смущенно улыбается, краснеет и радуется тому, что сидит к Хинове спиной и та не видит ничего, хотя, наверное, и догадывается. Остальные подруги тоже заваливают Тсукуе комплиментами, говорят, что она становится настоящей красавицей, и кое-кто даже советует бросить курение. Тсукуе всерьез об этом задумывается, об этой своей старой отличительной черте, приятному горьковатому аромату кидзами на ее пальцах и губах. Но Тсукуе смотрит в зеркало, небрежно прикрывая светлыми прядями шрамы на лице, и не узнает красавицу в зеркале. У красавицы в отражении волосы ниспадают на оголенные плечи и спину, кожа со скрытыми шрамами и только глаза выдают прежнюю Тсукуе, терзаемую сомнениями. Да, женщина в зеркале не она и ей никогда не стать такой. И Тсукуе в отчаянии выхватывает кунай и, глядя собственному отражению в глаза, криво и яростно обрезает свои волосы. Ей не стать прекрасной домохозяйкой, не просыпаться по утрам от поцелуя любимого мужчины, не готовить ему ужин, потому что это будет не Тсукуе, а Гинтоки ушел, оставил ее, не дав даже шанса попрощаться. Тсукуе оседает на пол, сгибаясь пополам, хватая пальцами обрезанные пряди и задыхается в слезах, потому что только сейчас по-настоящему понимает, что Гинтоки ушел. Вот она, стадия принятия, затянувшаяся, откладываемая, не способная прижиться в ее нежном сердце. Такой ее и находит Сейта, в ужасе бегущий за матерью, которая в этот вечер долго гладит Тсукуе по голове и приговаривает, что все будет хорошо. Она утирает размазанные по лицу Тсукуе слезы и сопли, приглаживает пшеничные волосы и говорит: – Ну а с этим мы что-нибудь сделаем. Хинова улыбается, подстригает ее коротко-коротко, чтобы хоть как-то спасти положение, и Тсукуе, вертящаяся у зеркала, смотрит не на красавицу, а на гордую воительницу. Наверное, так будет правильнее, если она не будет пытаться стать кем-то другим. – Останется только дождаться Гин-сана, чтобы он увидел, какая ты у нас красавица, – хихикает Хинова, довольная своей работой. Тсукуе улыбается – больше из вежливости, чем по собственной прихоти, – но боится, что Гинтоки никогда не вернется в Эдо. Голос разума велит ей двигаться назад, бежать навстречу будущему, в котором серебряного самурая нет. Но Тсукуе, наверное, слишком глупая, потому что не слушает его, заглушает назойливый шепоток бесплотными надеждами и мечтами. И она верит, верит, верит… Верит до тех пор, пока по Эдо не прокатывается новость: Саката Гинтоки возвращается. Но возвращается как вор, как гость, как чужой. Возвращается, скрывая свое лицо ото всех, не заходя поприветствовать никого, не пытаясь найти встречи. Тсукуе забывает, как дышать, кусает губы, дрожит от нетерпения, не зная, что делать, но короткий совет Хиновы – «Иди к нему» – толкает ее вперед. Она бежит, не разбирая дороги, сбивая и сбиваясь с ног, рвется навстречу к человеку, которого ждала, ради которого пыталась стать настоящей женщиной – теплой, ждущей, ласковой, – и ради которого решила остаться собой. Тсукуе ни за что не заплачет, увидев серебряные волосы в толпе. Тсукуе ни за что не заплачет, когда он обернется на ее окрик. Но Тсукуе как кисейная барышня бросится к нему, удивленному, хмурому, растерянному, даст звонкую пощечину и, прежде чем Гинтоки успеет опомниться, прижмется сильно-сильно. Она спрячет лицо в изгибе шеи, чувствуя такие знакомые ароматы пота, ванили и чего-то жареного, запустит пальцы серебряные волосы на его затылке. И только когда его сильные руки сомкнутся на ее талии, а подбородок опустится на ее плечо, Тсукуе по-настоящему осознает, что ее самурай вернулся. Она соберет в кулак всю свою волю и тихо прошепчет на ухо: – Наконец-то ты вернулся. Я скучала. Я чертовски скучала, идиот. И ответом будет сиплое, глухое «Я тоже».