Мозаика

Холодно. Печка почти не дает тепло, чадит, вода в чайнике еле слышно потрескивает. Аллен сжимается, кутается в пальто. Изо рта вырываются едва заметные клочья пара. Декабрь давно пробрался стужей в дома, накануне Рождества она была особенно лютой. Наверное, это самая холодная зима на памяти Аллена. Уолкер греет руки дыханием, невольно бросает взгляд на ровные стопки книг. На переплетах тонким слоем лежит едва заметный колкий иней. Лишь бы влага и холод не попортили чернила, не пошли бы страницы разводами и желтизной. Аллен зазубрил книги от и до, но достать подобные тексты сейчас очень сложно. Интересоваться наукой и химией все равно что копать могилу самому себе. Церковь сама толкнет тебя в приготовленную яму и присыплет сверху землей — стараться не нужно. И петь молитву будет с насмешкой, а после злобно сплюнет сквозь зубы на могильный крест. Естественно, все согласовав с богом. Фоторамка в инее. Аллен тянет к ней замерзшие пальцы, стирает ледяной налет. Его драгоценная память и обмазанное ядом сокровище. Невольная улыбка так и просится на лицо, но Уолкер позволяет лишь дрогнуть уголкам губ. Вытирает рукавом, подносит к слабому свету от огня из открытой дверцы печки. Ласково гладит стекло, все же не в силах сдержать печальную улыбку. Фотография истерта временем, подпалена по краям и вздута от влаги. Отца он почти не помнит, да и лица матери уже не различить. Но Аллен на фотографии такой счастливый. Еще совсем кроха. Вспомнить не может, сколько же ему было. Три или четыре года, может? Или чуть старше? Задорные серые глаза — от отца, русые, отдающие медью волосы — от матери, улыбка от ушей, все равно, что нет переднего зуба — поздно прорезался. И сейчас тоже все равно, потому что ничего этого уже нет. Ни матери, ни отца, ни счастливой улыбки. Волосы давно не русые, весь цвет пожрала жадная седина. Зуб, да и тот, — на месте. Аллен касается снежно-белых волос, оттягивает криво обрезанные пряди. Уолкер ненавидит их. Они — как символ его слабости, как напоминание о том ужасном дне. Пальцы с силой сжимают рамку, еще чуть-чуть и стекло треснет, вопьется осколками в кожу, окропит фотографию кровью. В ушах не треск угля, а вой необузданного пламени, что, казалось, лижет небо; не тонкий свист наконец вскипевшего чайника, а крик матери, нечеловеческий, человек просто не может издавать такие звуки. Нос щекочет не уютный запах растопленной печки, а вонь обгоревшей плоти и резкий — паленых волос. И глаза видят не раскаленные угли в открытой дверце, а черное, изуродованное и изломанное тело. А после лишь обрывки. Неделя в детском приюте почти не отложилась в потрясенном детском сознании, сварливая полуслепая бабка, взявшая его на попечение, почти не заботилась ребенке. Разбитое старое зеркало в прихожей завешено черной тканью. Одного единственного брошенного невзначай взгляда хватило. Это не он! «Посмотрите, посмотрите на него…» «Бедняжка» «Какой ужас» «Да он весь седой. Нужен ли кому-нибудь такой?» «Умри уже, пожалуйста…» Дыхание перехватывает, рамка с фотографией влетает в стену. Стекло хрустит, надламывается и лишь чудом не разлетается. Аллен сжимается, дергает себя за короткие волосы изо всех сил. Трет глаза, избавляясь от наваждения, с трудом сглатывает ком в горле. Его тошнит, голова кружится, ладони противно вспотели. Мало воздуха, это все чайник парит, пыхтит. Уолкер хватает раскаленную ручку, бросает его на стол, не чувствуя боли в обожженной ладони. Выбегает из дома, судорожно вдыхает морозный воздух. Тянет шарф с шеи, расстегивает ворот и запрокидывает голову, дышит полной грудью. Тошнота уходит, но его все еще колотит. На этот не от ужаса — от холода. Ледяной воздух обжигает легкие, пробирает до костей. Уолкер спешно заматывается обратно в шарф, прячет нос в вязаной шерсти, сует руки в карманы, крепко сжимает окоченевшие пальцы в кулаки. Понимает, что находиться дома не сможет, не выдержит давящего валуном на плечи одиночества. Чуть не бежит, разгоняя стылую кровь по венам, ноги изредка скользят по замерзшей мостовой. Стянутых в тугой куцый хвостик волос под капюшоном не видно, и купить обжигающе-горячий чай не составляет труда. Пьет торопливо, чтобы не остыл, и спешит уйти, пока его не узнали. По одежде, по глазам, по манере держаться на людях, Аллену порой кажется, что у него на спине табличка висит: «Эй, это тот самый, который седой! Не забудь доебаться! Но близко не подходи, вдруг заразный». Более странным было разве что семейство Кембеллов, что жили в большом особняке на отшибе, посреди, казалось, бескрайнего пшеничного поля. Дед Сириус, его сын Беннет и внучка Катерина. Слухи про них ходили странные, без доказательств, но никто и никогда не осмеливался ступить во владения Кембеллов, чтобы проверить. Началось это несколько лет назад, когда Катерина вдруг стала матерью двух мальчишек-близнецов, но никто не видел девушку беременной. - Аллен, это ты? Уолкер вздрагивает, бросает осторожный взгляд в сторону книжной лавки. На пороге стоит пожилая женщина, владелица магазина. Аллен откидывает капюшон, но не решается подойти. Доверять людям он не научился до сих пор. - Все в порядке? Тебя снова обижали? – и, получив в ответ отрицательное покачивание головой, манит Аллена к себе. – Держи. Сегодня утром принесли, я не знала, куда ее деть. Уолкер жадно выхватывает новую книгу из рук продавщицы. Темно-зеленый приятный на ощупь переплет, позолоченные буквы стерты, но название различить все же можно. «Основы генетики». Аллен трепетно проводит пальцами по оттиску старых букв на обложке. - Спасибо, Мойра! Женщина смеется в ответ. - Тебе спасибо, сам же знаешь, я такие книги не могу у себя держать. Церковь частенько наведывается, каждую полку чуть ли не обнюхивают. Боже, боже, в какое время мы живем… Не хочешь зайти? Налью тебе горячего шоколада. Аллен снова отрицательно мотает головой. Если кто-то увидит его, книжную лавку Мойры тоже начнут обходить стороной. - Нет. Я пойду. Спасибо вам большое! - Не стоит. С наступающим. Береги себя. Уолкер благодарно склоняет голову и снова натягивает капюшон. Прячет книгу под пальто, затягивает пояс потуже. Ноги сами ведут его в старый, забытый богами квартал Лондона. Вместо дома пепелище. Обгоревший фасад, несколько искореженных балок, нетронутое пламенем крыльцо, да угли и зола. - Мам, ну когда уже в школу можно?! - Потерпи, Аллен, ты еще слишком мал. - Но я хочу в школу! - Аллен… Он помнит объятия матери, ее нежный голос и всегда теплые руки. Запах молока, фартук в муке и ее полный томительного ожидания взгляд в окно, пока поднимается тесто. - А папа скоро вернется? - Скоро, дорогой. Старый сервиз в шкафчике без дверцы, вазочка с земляничным вареньем и жухлый букетик из вьюнков и ковыли на столе. Аллен глубоко вдыхает. Он помнит их слабый аромат. Но в горле першит от гари. Крапива у крыльца, ступеньки, что помнят топот детских ножек. Стайка несносной ребятни, палка в руках. Несколько ударов, и крапива уже не будет обжигать голые ноги. - Возвращайся к обеду! - Да, мам! Палка постукивает, подпрыгивает на камнях. Смех кружит голову, и солнце ярко слепит глаза, заставляя щуриться, прятать лицо. Старый сад, цветущие яблони, ободранные о крепкую кору пальцы и время, полное обещаний и надежд. «Мы с тобой навсегда друзья!» «Спорим, я на самый верх залезу?» «Аллен, а помнишь…» Помнит. Но пожар выжег белоснежное клеймо изгоя. Мосты горели ярче солнца. И жаркие обещания превращались в пустые слова. Аллен судорожно вдыхает морозный воздух, кашляет. Не чувствует рук и ног. Уолкер понимает, что очень замерз, что пора возвращаться домой, снова поставить чайник греться в нишу печки. Он не зажжет старые керосиновые лампы, а растопит покрытый сажей камин, достанет самый теплый плед и будет ютиться в старом, жутко скрипучем, но таком уютном кресле, поджав продрогшие ноги. Аллен мимолетно касается книги под тканью пальто и довольно растягивает замерзшие губы в улыбке. Будет читать взахлеб, до позднего зимнего рассвета, пока глаза не начнут слипаться, а сознание на миг засыпать при смыкании тяжелых, будто свинцовых, век. И только тогда он отложит книгу, трепетно проведет по теплому кожаному переплету пальцами, откинется на спинку кресла и прикроет уставшие глаза, смакуя новые знания как дорогое вино. Неожиданно для себя вспомнит о чайнике, вздрогнув, рассмеется собственной рассеянности. Вода давно выкипит, а Уолкер даже не обратит внимания на свист пара, увлекшись чтением. Снимет раскаленный чайник, обернув ручку полотенцем, и подбросит в печку еще угля. Лишь сейчас в комнате установится комфортная температура, только пол останется холодным, а для отогретых под пледом ступней Аллена и вовсе покажется ледяным. Ойкая, вприпрыжку добежит до кровати и нырнет под одеяло, накроется с головой. Но заснет не сразу, лишь после того, как нагреет собранным теплом постель. Аллен спешит домой, окрыленный собственными мыслями-мечтами, крепко прижимая к сердцу книгу. Останавливается на минуту — полюбоваться разноцветными гирляндами на окнах, сверкающими огоньками и узорами озорника-инея на стеклах витрин закрытых лавок. Резкий порыв ветра сбивает капюшон с головы, ледяными пальцами залезает в волосы, под воротник пальто, вместе с мурашками бежит вниз по хребту. - Мам, я повешу! Звезда в руках блестящая синяя и такая хрупкая. Руки матери поднимают в воздух, Аллен тянется к верхушке украшенной красавицы-ели. - Готово! - Ты такой тяжелый, Аллен. Совсем уже большой мальчик. Смотри, как красиво. Пусть одни, пусть без отца. Аллен лишь потом понял, что папа не придет, что он навсегда останется лишь на тех редких фотографиях в пол-оборота, в рассказах матери, останется стремительно исчезающими осколками в памяти. - А ну пошел прочь от моего дома! И чтобы больше тебя здесь не видел! Аллен вздрагивает, спешно натягивает капюшон обратно и, растирая совсем окоченевшие пальцы, быстрым шагом идет дальше. Проходит до боли знакомые дома, вот сейчас повернет налево и… Выскочивший как черт из табакерки мальчишка чуть не сбивает с ног. - Смотри куда прешь!..