Этюд в янтарных тонах

I.

У моего слепого друга из Обсерватории есть теория, что тьма — это то, что заставляет нас творить в Подземье ужасные вещи. «В человеческом внутреннем ухе есть участок, — говорил он, — который абсолютно не способен адаптироваться к ночному времени. Мы — создания дня, мистер Хинкс, темное небо на протяжении круглых суток пугает нас. Даже мы в Обсерватории в некоторой степени ощущаем тьму: это нечто в нашем внутреннем ухе. Хоть мы, лондонцы, утверждаем, что сумели приспособиться, мы здесь пребываем в постоянном беспокойстве. Это приводит человека в состояние паники. Ты понимаешь, что паника и есть настоящая причина жестокости человека». Я не согласен с ним. В следующем месяце мне исполнится тридцать пять лет, из которых тридцать три года я провел на поверхности. Я побывал в Англии, во Франции, в Бомбее, где уж точно достаточно солнца, и пришел к выводу — не то, чтобы для этого требовалось быть великим детективом, — что настоящая причина жестокости человека — это, черт бы его побрал, сам человек. Только обладающий наивностью ученого может утверждать иначе. Я был шпионом большую часть своей жизни и наполовину индийцем, рождённым по причине существования Британской Ост-Индской компании, — всю свою жизнь. Мне хорошо известно, что нужно нечто большее, чем солнечный свет, чтобы заставить детей Адама хорошо себя вести. Но мой друг из Обсерватории... Ну, он — мой друг, и кроме того — владелец квартиры, в которой я живу; что тех, что других у меня в Лондоне кот наплакал. Поэтому я выдавил из себя улыбку и проговорил, отняв чашку от губ: — Возможно, вы правы. — Вы лжете мне, Джек, — сказал он с хриплым старческим смешком. — Вы всегда лжете. И я сомневаюсь, что в этом повинно ночное время. Я помешал чай ложкой, нахмурившись. Водоворот чайных листьев осел на белом фарфоровом дне, сопровождаемый лишь легким звуком всплеска темной жидкости. В Обсерватории царила тишина. Но теперь, когда наша беседа прервалась на мгновение, стало ясно, что на Холме часовщиков совсем не спокойно. — Нечто в моем внутреннем ухе, — повторил я. — Ходжес, вы слышите это? В Вульфстэке начались беспорядки, и, думаю, они распространяются. Ходжес поднял голову. — Да, — пробормотал он. — Да, я слышу какие-то крики — конечно же, беспорядки. Из Вульфстэка, говорите? Вы уверены? Ах, Ходжес, всегда зачарованно слушающий результаты моих расследований или консультаций, а иногда их сочетания, и в целом заинтересованный в том, как мой разум соединяет между собой факты быстрее, чем его, и время от времени просто подшучивающий над моей гордостью за собственный интеллект. У меня всегда была лёгкая паранойя по этому поводу. Тем не менее, я откинулся на стуле назад так, что он застыл в воздухе на двух ножках, прислушался и подтвердил: — Да, я уверен. Хоть они сейчас на Холме — и дай Бог, чтобы так оно и оставалось, — но всё началось в доках, верно. Проходила какая-то забастовка, которую зачинщики пытались держать на цивилизованном уровне, но, думаю, кто-то был излишне полон энтузиазма, а неддименам* не терпелось отработать свое содержание, и теперь пылают пожары, а гнев Мистера Огня ненамного прохладнее. Люди заперлись в своих домах, опасаясь шатающихся по улицам неддименов, и всё это обернулось для констеблей ужаснейшей головной болью. Всё это утихнет к рассвету. Всегда утихает. Он выглядел впечатленным: — О? — Да, — сказал я, вставая и отодвигая стул. — Прощу прощения, кажется, я вспомнил, что у меня есть неотложное дело. Я, как всегда, высоко ценю вашу компанию, Ходжес. Астроном казался невозмутимым, но как только я отвернулся, чтобы надеть пальто, он спросил: — Вы можете выяснить все это, лишь прислушавшись? Я остановился в дверном проеме, потянулся за своим цилиндром и очкам из светящегося подземного стекла на вешалке для шляп, где они временно одиноко квартировали. Я задумался. Все же, потакая некой прихоти, я оглянулся, чтобы ответить: — Нет. Но зачем еще в наше время устраивать беспорядки? Меня зовут Джек Хинкс, и так же, как про остальных Джеков Хинксов, про меня можно сказать, что это не моё настоящее имя. Я — консультирующий детектив. Обычно я помогаю людям за деньги. Я живу на Холме часовщиков. Это история про нечто в нашем внутреннем ухе.

II.

На самом деле источник беспорядков оказался другим, но правда в том, что искусство расследования — вовсе не искусство. Его можно назвать искусством в той же мере, что и контрразведку или уборку вашего дома в спешке, когда нежданные гости уже у двери: работай с тем, что дают, исправляйся, когда обнаруживаешь больше, и молись, чтобы никто не вспомнил, что у тебя вышло изначально, после того, как получишь окончательный результат. Этим словом чрезмерно злоупотребляют — это скажет вам любой, кто знаком с настоящим искусством. (Но не я; имейте в виду, я настолько же близок к искусству, насколько была близка к нему Быстрая Хетти, которая, в общем-то, была быстра, но совершенно не «искусна»). Даже Эйвери Ридинг, когда она стала рисовать для своего фальшивомонетчика, имела обыкновение жаловаться, что всё, начиная от вытопки сала и заканчивая грибными гонками, стали назвать искусством в брошюрах с инструкциями или где-нибудь еще. У меня были причины подозревать, что если бы она взялась за что-то из этого вместо рисования портретов, она бы делала то же самое, но, тем не менее, мое мнение таково: быть детективом — не искусство, а наука. Наука куда сильнее подвержена ошибкам, нежели искусство. Кстати говоря об Эйвери — когда я прибыл домой, она отдыхала в гостиной моего коттеджа. Я опоздал, поскольку сначала пытался ее отыскать. Я особенно опоздал, поскольку владелица её квартиры находит сомнительными мои моральные качества и не впускает, если Эйвери не присутствует физически, чтобы поручиться за меня, сколько бы я ни просил. Я действительно не люблю квартирных хозяек. — Знаете, если вы захотите, я бы мог научить вас заполнять визитную карточку, — я огляделся, войдя внутрь, пальцами проверил дверной замок — вскрыт без повреждений, ах, Эйвери — и повесил свою одежду. Ее ноги в свежеотполированных туфлях лежали на подлокотнике дивана. Галстук задрался и наполовину скрывал ее лицо. — Я знаком с замечательным искусством заполнения визитных карточек, Хинкс, — ответила она, не поднимая взгляда. — Разница в том, что на взлом вы действительно обращаете внимание. В этом она была права. Эйвери Ридинг — женщина непредсказуемого темперамента, или, правильнее будет сказать, индивид неясного и неопределенного пола, и такого же непредсказуемого темперамента. Однако для меня в ее половой принадлежности никогда не было ничего неясного или неопределенного: ее маскировка хороша, но не настолько, чтобы скрыть нежный пушок на щеках и стройные бедра под хитро скроенными брюками, которые должны были их скрыть. Не всегда безопасно быть бедняком и женщиной одновременно — в Подземье или где-либо еще. Также как не всегда безопасно быть наполовину индусом. Поэтому, пока мы здесь, она — мужчина, я — англичанин, и мы это не обсуждаем. По правде говоря, я не уверен, что она знает мой секрет, и не уверен, что она знает, что я знаю ее секрет, поэтому дело здесь больше не в отсутствии разговоров, а в неосведомленности, — но, в любом случае, такова была Эйвери. — Вы в дурном настроении, — отметил я очевидное, усаживаясь напротив в потертое кресло. — Я месяц как не прикасался к меду, мистер Ридинг. — Я знаю, — резко ответила она на это, — ваши зрачки нормального размера. Хотя, смею заметить, вы злоупотребляли опиумом: судя по состоянию ваших рук, готов поспорить, вы собираетесь сделать ему предложение прежде, чем разрушите все его шансы на брак с каким-нибудь честным человеком. Прежде чем мы двинемся дальше, я должен отметить, что дрожь моих пальцев едва заметна при освещении Подземья. Я сложил руки на коленях. — Но я здесь не по этой причине, — продолжила она, уперев взгляд в потолок. — Дай Бог, чтобы единственной причиной моего плохого настроения оставались только вы, Хинкс. Я приготовился выслушать ее. Через мгновение Эйвери поняла, что я не попадусь на крючок ее острот, неуютно поежилась в своем безразмерном пальто и сползла немного ниже на диванные подушки. Когда я бросил на нее взгляд, она все еще выглядела хмурой, и это вызвало у меня беспокойство — раздражение было для нее в порядке вещей; раздражение, очевидно, было естественным следствием ее пребывания в моей компании или всего того, что напоминало ей о моей компании: моего дома, Ледибоунс Роуд, вида опиума или символов Письмен. Но хмурость — это было серьезно. — Торговец янтарем был убит, — сказала она наконец. Господи. Я также опустился глубже в кресло, откидывая голову на спинку, и закрыл глаза. — Где? — В доках. Только вчера. Что ж, подумал я, чувствуя, как внутренности сковывает холодом, по крайней мере я хоть что-то угадал верно. — Боже, — произнес я, — как будто резиновым людям и без того мало достается. Она безмолвно полулежала на диване, а я, соответственно, безмолвно полулежал в кресле. Я уже видел линчевание резинового человека прежде. Ещё в мой первый месяц в Лондоне, если хотите знать. Было лучше, когда они их вешали — тогда их жестокости хватало лишь на то, чтобы широко завязать петлю и позволить им задохнуться, выбулькивая свои предсмертные крики на потеху толпе. Люди пыталась представить их невнятную речь как неграмотный английский и бегло записать ее для газет. В первый раз, тем не менее, я стал свидетелем не повешения — они сожгли его. Вы когда-нибудь чувствовали запах горящей плоти? Я — да, и не один раз. Кто бы что ни говорил, горит обычный человек или резиновый — запах одинаковый. Я не открывал глаз, но знал, что Эйвери смотрит на меня, и знал, почему. Это дело не принесет мне никакой выгоды. А я не работаю бесплатно. Мой первый здешний кошмар — кухня, пропитанная запахом горящей плоти. Это было прежде всего остального и Севера, но, пробудившись, я был вынужден выгонять воспоминание табаком, чтобы снова заснуть. — Посмотрим, что я смогу выяснить, — пообещал я.

III.

Было уже поздно, когда я добрался до Вульфстэка, где выяснил, что я (как и Эйвери) все же ошибся, и человек погиб в другом месте, а люди просто решили поднять бунт в доках. Это в некотором роде уже стало традицией. Даже морряки привыкли к этому и знали, на каких темных пристанях на какие подпорки облокотиться, чтобы они смогли раскуривать свои трубки и слушать звуки пожаров и бьющегося стекла, словно это был тот самый старый вальс с приставным шагом. С одним из них я и поговорил, поджигая спичкой его наземную трубку из китовой кости, в то время как он бросил через плечо суеверный взгляд на Подморрье и затем ответил мне: — Не тут торговца убили, сынок, — сказал он, — и не слушай их болтовню. Его глаза не были высосаны через щупальца. Это был яд. Как и с двумя другими. «С двумя другими? » — подумал я, но ничего не спросил. — Где он умер? — задал я вопрос. — Вейлгарден, — ответил морряк и пристально посмотрел на меня одним своим глазом. — Ты один из тех наемных проныр? — Просто проныра, — ответил я, — не наемный, — и вложил ему в руку небольшой мешочек. — За беспокойство. Спасибо. Значит, Вейлгарден. Вейлгарден пах и выглядел, как дерево с переспевшими плодами: с виноградом и апельсинами, которые были для меня невозможно соблазнительными полгода назад, но к которым я с тех пор надолго потерял аппетит. Я избегал медовых притонов и на всякий случай посматривал по сторонам, чтобы вовремя заметить со спины любого из моих бывших любовников (особенно бесталанного художника, который однажды выписал каллиграфией моё имя кисточкой на спине; о боже, этот человек мог до бесконечности нести вздор, только дай ему повод). Клатермонт и Великая Игра так же могли подождать. Я купил выпить странствующему одурманенному медом констеблю, которого узнал по форменной одежде, и поговорил с ним о том, что люди уже начали называть «резиновыми убийствами». — Резиновые убийства? — спросил я, моргая. — Почему, разве есть что-то особенно резиновое в их состоянии? — Знаешь, как это бывает, — невнятно пробормотал констебль, облокотившись на меня. Он был детективом, офицером полиции, закончил университет — и вот что он теперь делал со своей жизнью. Неудивительно, что он сейчас не чувствовал земли под ногами из-за галлюцинаций от меда заключенных. — Торговцы глубинным янтарем умирают, и они считают, будто это резиновые люди, как будто если они перекроют все источники бизнеса, ха... у тебя глаза цвета глубинного янтаря, знаешь? Глубочайшего янтаря. Теплого янтаря. Того самого, что они несут вместо яиц; цвета медового опиума, глаз Мастера. Ты Мастер, Джек? — Мистер Цилиндр собственной персоной, — улыбнулся я, внутренне немного морщась от его состояния. — Тебе нужно поспать, мой друг. Опиум прогонит медовые сны. — Фшш, мистер Цилиндр. Едва ли ты мистер Цилиндр. Мистер Опиум, может быть. Мне не нужно их прогонять, иначе бы я сперва не глотнул меда, ты, чертов опиумный барыга. Я должен тебя... — Тише, — произнес я и перекинул его руку через свое плечо. — Бармен, кто сдает здесь комнаты? Моему другу нужно где-то переночевать. Я знал, что не стоит отправлять его домой. Для человека, зависимого от меда заключенных, нигде нет дома; кроме того, где теперь был дом для констеблей? Точно не в Вейлгардене. В любом случае, дома могли бы заинтересоваться отсутствием у него значка.

IV.

Храни Господь закон и его защитников. Полицейский участок на Ледибоунс Роуд оказался большим; достаточно большим, чтобы дежурным не предполагалось знать в лицо любого случайного констебля, проходящего через караульное помещение. Они не выдерживали никакого сравнения с неддименами, но разница была в том, что констебли получали должность, а неддимены получали оплату. Мостовая и туман здесь были еще неприятнее, чем на зловонном Холме часовщика, но волей-неволей я примирился с этим местом, причем даже легче, чем с моим домом на холме. Я — ищейка, а Ледибоунс Роуд — место, куда приходят люди, чтобы найти потерянное. А еще я сшил себе форменный костюм. — Мне нужно доставить письма от стряпчего одному из заключенных, — рявкнул я на дежурного офицера, парня лет на десять младше меня. — Они опечатанные. Мне нужны ключи. Все верно, они были опечатаны, но на печатях значилось «МОЛОКО И ЯЙЦА ОТ БЭГЛИ» и «ТОВАРЫ ЧАСОВЩИКА» прежде, чем я стер их до неузнаваемости, а бумагами служила копия моего прошлогоднего договора на съем квартиры. Парень сощурился, уже слегка нервничая: — Которому заключенному... — О, чертову мистеру Судороге, разумеется, — огрызнулся я, нависнув над его лицом. — До кого еще заключенных под временную стражу кому-то есть дело? — Конечно, — быстро ответил он и опустил в мою протянутую в ожидании руку связку железных ключей от всех дверей. Я представил, какое сделалось бы лицо у Мередит Раглан, узнай она о теперешнем уровне полицейской дисциплины, вздохнул и направился к камерам. У них хватило здравого смысла держать его отдельно от других заключенных, в пустующем блоке, в одиночной камере в конце коридора. Он отпрянул, закрыв себя руками и щупальцами, как только мое лицо показалось за дверью, и неожиданно я представил влажный звук удара ботинка по резиновой плоти и глумливые лица молодых констеблей, что пришли немного поразвлечься. Они прозвали его мистер Судорога, поговаривали люди возле караульной, потому что только это от него и видели. Если бы все так было на самом деле, то остальных обитателей камер они бы именовали мистер Крик, мистер Ругань, мистер Хнык и мистер Лукавство, но они так не поступали, и мне кажется, они называли его мистер Судорога потому, что не знали его имени, и просто потому, что могли. Полагаю, по той же причине они делали с ним и все остальное. Я побарабанил кулаком по решетке. Он удивленно моргнул. Я знал, они обычно не стучат. — Могу я войти? Он кивнул. Даже если он не понимал моего языка — а я был совершенно уверен в обратном, — любознательное выражение моего лица трудно было неверно истолковать. Я перебирал ключи, пока один из них не подошел к замку (он отреагировал на это, склонив голову — что ж, по крайней мере, он не слабоумен), и вошел, а он доволок свое тело в испачканном рваном костюме до одной из скамей и уставился на меня. Я закрыл за собой дверь, и она захлопнулась с протяжным скрипом. Мы были одни, что хорошо. Я присел рядом, снял шлем полисмена и, положив на колени, обхватил его руками. — Я не констебль, — начал я с предисловия. Через мгновение он настороженно кивнул. — Также я здесь не для того, чтобы устроить побег, — предупредил я, гадая, что же он видел в моем лице. — Я — консультирующий детектив, нанятый мистером Камнем. Обычно он не проявляет личной заинтересованности полицейскими делами, но до нашего сведения дошло, что мистер Огонь и неддимены могли принять излишне драконовские меры по поводу произошедшего, чтобы, до поры до времени удовлетворив интересы нативистов, получить возможность нанять больше глиняных людей и при этом не вызвать дальнейших протестов. Если это так, то в интересах моего клиента скорее добраться до сути дела. Мистер Судорога снова моргнул. Резиновые люди все время моргают, но вполовину не так часто, как мистер Судорога в данный момент. Хотя он не дернулся судорожно еще ни разу. Мне предоставили ложные сведения. — Это не значит, что я считаю вас невиновным, — проговорил я, поднимая руку. — Или что он так считает. Мне нужны ваши показания. Новые. Я не доверяю тем, что получили от вас полисмены. Я думаю, они могли быть взяты под давлением. Поднялись ли уголки его осьминожьеподобного рта в горькой улыбке? Кто мог сказать наверняка? — Я принес бумагу, — я протянул ему листки. — Не стоит торопиться.

V.

Показания от мистера Судороги я получил предсказуемо шаблонные, и поспешил отвлечься от своих сожалений, занявшись кипой бумаг от моего клиента мистера Страницы, прежде чем отправить мой украденный значок назад его законному страдающему от медового похмелья владельцу с одним из уличных беспризорников. Затем я раздумывал над тем, стоит ли объявить о себе констеблям, — но вышло так, что это констебли объявились у меня на пороге. Я не раз работал с ними раньше, но повторения не ожидал. И все же, когда я сидел в банном халате, поставив ступни на скамеечку для ног, в дверь постучали. Я нахмурился. В этот ночной час могла явиться только Эйвери. А она не стучала. — Мистер Хинкс, — осторожно проговорил констебль за дверью и мельком продемонстрировал значок инспектора. Как и мой друг, он казался изможденным. Однако, в отличие от моего друга, он выглядел еще и настороженным. Я его не узнал. — Инспектор, — поприветствовал я его, не приглашая войти, и облокотился на дверную раму. — Чему обязан оказанной честью? Он нахмурился, давая понять взглядом, что я не буду обязан ему никакой честью, пока не приглашу в дом укрыться от промозглой ночи. Я подчинился. — Значит, это вы — мистер Хинкс, — произнес он, напряженно сцепив руки за спиной, и встал возле камина, — консультирующий детектив? — Один из, — я разлил брэнди в два бокала на столе, — в отличие от моего брата: он — свечник, — я предложил ему стакан. Он удивленно моргнул. — Я пошутил. У меня нет брата. Насколько мне известно, я единственный Хинкс в городе с христианским именем Джек, и да — я работаю консультантом для констеблей и Мастеров, — упоминать Латунное Посольство и моих революционеров казалось опрометчивым, — внештатно. Чем могу вам помочь? У инспектора были тяжелые мешки под глазами, похожие на коконы пауков. Выглядел он уставшим. Прежде всего — уставшим. И, возможно, немного грустным. — Я слышал, вы хорошо делаете свою работу, — проговорил он. — Я рад, что так говорят, — я глотнул брэнди. — Мы задержали резинового человека за серию отравлений, — продолжил констебль, — но оно не совсем увязывается: три отравления, все в Вейлгардене. Каждый раз один и тот же яд. Все жертвы вовлечены в торговлю глубинного янтаря. И все имели дело с одним и тем же резиновым человеком. Я поднял брови: — Уж не наследник ли это благородного дома Судороги? — Вам и это известно, — пробормотал он. — Что ж, если слухи о вас верны, этого стоило ожидать. Да. Беда в том, что у нас нет против него улик. Я долго смотрел на него, затем — на его нетронутый брэнди, который он отгородил от себя рукавом, как будто это была полная раскаленных углей жаровня. Он отвел взгляд. Иногда констебли так делали, когда уставали обвиняюще таращиться на людей. — И вы хотите, чтобы я их вам раздобыл? — медленно спросил я. Если бы он согласился, я все равно взял бы его деньги. Я люблю деньги. Они оплачивают шляпы, опиум и мою ренту. Но он снова отвел взгляд, задумавшись на секунду, прежде чем ответить; и ответил он, наконец, вот что: — Я хочу, чтобы вы раздобыли нам хоть что-нибудь. Три убийства и отсутствие виновного плохо сказываются на полиции. Это нервирует Разрушенный Дворец. Я побарабанил пальцами по краю своего стакана, какое-то время пребывая мыслями далеко. — И все же я думал, у вас есть кое-то. Он молча на меня смотрел. — Хорошо, я работаю за обычную ставку, — ответил я, поджимая губы, чтобы предательское сочувствие не отразилось на моем лице — к жертвам, к резиновому человеку и к изможденному констеблю лет сорока, все еще пытающемся отыскать справедливость где-нибудь в Лондоне. Сочувствие было вредным как для кровеносной системы, так и для репутации. — Я буду поддерживать с вами связь. Что-нибудь еще?

VI.

Одно было ясно наверняка: если вы хотите, чтобы кто-то навсегда убрался с вашего пути в Павшем Лондоне, вы не станете его убивать. Если Подземье сделало что-то хорошее для англичан, так это избавило их от мук окончательной смерти, тем самым превратив Нью Ньюгейт в тоскливое и переполненное место, а колонии-гробницы — стали и того хуже. Конечно же, смерть не являлась радостным событием (интеллектуальное испытание игрой в шахматы с лодочником — единственное, что я теперь находил в этом привлекательного), но она не остановила бы упрямого противника от возвращения и причинения дальнейших неприятностей. На самом деле, вряд ли бы это даже заставило его измениться. Лучше всего смерть служила предупреждением, предвестником более жестких мер, стоит вашей жертве продолжить вам досаждать. Конечно, только если вы не хотите запереть его в Подземье. Никто из тех, кто ощутил холодное рукопожатие лодочника, не мог снова увидеть солнечный свет. Ходили слухи, что однажды умерший человек на солнце превращается в прах. Это было возможным мотивом. Разумеется, убийца просто мог быть в гневе. Или безумным. Безумие всегда вероятно. Особенно здесь. Так или иначе, догадки ничем не помогли бы мне, и следующим пунктом моего списка значились расспросы жертв — всех трех. Двоих нигде было не отыскать. Хотелось бы мне знать, затаились ли они или безвозвратно скончались? В любом случае, я обнаружил третьего торговца янтарем, который отгораживался железной дверью от констеблей, и когда я совершил ошибку, показав другой украденный значок человеку, ответившему на стук... Дверь закрылась у меня перед лицом так быстро, что я едва успел подставить локоть. Человеку хватило милосердия не пытаться ее захлопнуть снова, и я успел разглядеть мелькнувшее лицо с глубоко посаженными глазами и впалыми скулами прежде, чем он снова спрятался за дверью. — Извините, — проговорил он, — я болен, и уже много раз рассказывал все вашим людям. — Я не с констеблями, — сказал я, рукой немного подтолкнув дверь вперед. — Мистер Дженнингс? Мистер Дженнингс позволил мне отворить дверь. Он оказался тощим потрепанным мужчиной — и едва ли его недавняя смерть помогла делу, — в костюме, сидящем на нем мешком. Он переводил взгляд с меня на мою руку, что секунду назад держала мой «значок», вероятно, несколько скептически относясь к моему новому утверждению. — Я консультирующий детектив, — объяснил я, — и меня наняли разобраться в вашем деле, — он снова стал закрывать дверь, поэтому я быстро перебрал в уме, что бы еще добавить, и остановился на следующем: — один из инспекторов считает, что могла иметь место следственная ошибка... Дверь замерла. Иногда, стреляя вслепую, можно попасть «в яблочко». — Подозреваемый, которого мы задержали, — мы не уверены, что он... Как же все-таки подобрать к нему правильный ключик? Знаком ли он с мистером Судорогой? Был ли он ему приятен? Неприятен? Хотел ли он увидеть резинового человека на виселице? Какой подход здесь верный? Один означает для меня беседу, другой — захлопнутую перед лицом дверь, но... Я поймал отблеск покрасневших, налитых кровью глаз Дженнингса, пока он, моргая, всматривался меня, ожидая окончания предложения. Нет. Не это у него сейчас на уме. Я поменял тактику. — Это частное расследование, — спокойно произнес я, — не будет никакого переполоха. Пожалуйста, я просто хочу поговорить с вами. Мне бы хотелось разрешить этот вопрос без лишней шумихи. Он согласился.

VII.

Дела обстояли, как поведал мне мой недавно умерший знакомый за чашкой едва теплого чая, следующим образом: он, торговец глубинным янтарем, запирал свой магазин после долгого рабочего дня, как неожиданно осознал себя охваченным приступом внезапной смертности. Что оставляло угнетающе мало вопросов. В несовершенной науке расследования редко бывает важным, было ли открыто окно или который пробил час и могла ли жертва слышать пение птиц на улице. В действительности только некоторые вопросы имели значение: — Вас ограбили? — Да. Украли половину выручки. — Вы видели кого-нибудь? — Нет. Меня отравили, и рядом никого не было. — Вы говорили в тот день с кем-то еще? — Да. С резиновым человеком, с которым я веду дела, вашим подозреваемым. С ленивым Гарри, дубильщиком. С мистером Удачей. — Еще что-нибудь странное? — О да. Был странный запах... — Странный запах? — Да, что-то жженое или тухлое, или что-то протухшее, а потом сожженное. И вся медь — все медяки в моем магазине — почернели. Перед смертью они были последним, на что я смотрел. Вся медь стала черной. Право же, все интересное, что детектив ожидал узнать от свидетеля, имело обыкновение попадать под всеобъемлющее туманное определение «чего-нибудь еще странного». Я поблагодарил мистера Дженнингса за явно тревожный для него разговор и оставил его наедине с домом, дверными засовами и знанием, что он никогда снова не вернется на поверхность. Я мог только посочувствовать.

VIII.

Я немного поразмыслил, пытаясь понять, есть ли связь между прежними жертвами, этим Ленивым Гарри и тем обладателем стальных нервов, который осмелился звать себя «мистером Удачей» в городе, где правили Мастера, но все оказалось непросто: оба они испарились — один разделил свою маленькую корпорацию по торговле глубинным янтарем между несколькими рабочими (тем самым вызвав на рынке ажиотаж) и отправился в колонии-гробницы, а другой, видимо, увяз в крупных долгах и скрылся. Это вся предварительная работа, которую я смог проделать до встречи с двумя другими личностями — дубильщиком и человеком, который оказался амбициозным букмекером, выкупающим фирмы с целью собственной легализации. Дубильщик ничего не знал. Вторым был букмекер с довольно дерзким прозвищем «мистер Удача» — и констебль мог получить назад свой значок, поскольку я решил, что будет лучше предстать другом. Вопрос состоял в том, кого этот мистер Удача мог счесть «другом», и я достаточно хорошо знал только одного азартного игрока, которого мог об этом спросить. Существо, которое я и по сей день называю Любящим Дьяволом — по причинам, которые я, вероятно, однажды раскрою, но, полагаю, я обязан ему хотя бы этим — я нашел в медовом притоне — не там, куда обычно заглядывают дьяволы, а в другом, который мы часто посещали вместе, прежде чем обстоятельства и ветер перемен привели меня на более благодатную почву, а его — к поиску возможности случайной встречи со мной на улицах, где, как ему известно, я бываю чаще всего. Ему всегда нравилось пробовать разные сорта меда заключенных, когда мы проводили время вдвоем: разнообразная текстура, как он говорил, делает вкус ещё более сладким. — Как и любовники? — с любопытством поинтересовался я — и, может быть, тогда я положил голову ему на плечо. — Есть немного, — признал он, сверкнув жемчужно-белой улыбкой. — Так говорит твой опыт? — Иногда. Я спрашиваю тебя. — Ты — красный мед, Джек, — таков был ответ, на котором он в итоге остановился. — И это был вопрос с подвохом. Но в конечном счете я перестал с ним видеться, и он завел себе новых любовников — а количество посещаемых им медовых притонов, напротив, сократилось до одного. Вот куда приводят тщательно продуманные планы дьяволов и людей. Я не искал его компании в нынешние дни. Не хотел создавать ложное впечатление. Но — отчаянные времена. Расшитое золотом красное бархатное кресло, в которое я опустился рядом с ним, немного напоминало мне о нем. Он не взглянул на меня, то ли слишком поглощенный медовым сном, то ли, что вероятнее, достаточно хорошо знал мой голос, что, услышав, как я поприветствовал нескольких постояльцев у двери, не ожидал увидеть кого-то другого, когда поднимет взгляд, что, в конце концов, он и сделал. Улыбка, которой он одарил меня, была уверенной, яркой и сверкающей до самых кончиков его острых зубов, но не коснулась его змеиных глаз. — Джек, — произнес он. — А я-то думал, ты почти в совершенстве овладел искусством избегать меня. Прошло почти две недели. — А я-то думал, ты почти в совершенстве овладел искусством находить меня, — я откинулся, оперившись на подлокотник и улыбнувшись ему. — Ты, старик, становишься медлительным. Или потерял интерес? Мне стоит ревновать? Я понимал, что мои слова немилосердны, но сегодня у меня не было времени на милосердие. Он отвел взгляд, но лишь на мгновение. Он — дьявол. И у него было чувство собственного достоинства: — Нет, становлюсь медлительным, — согласился он. — Должно быть так. Боюсь, к тебе невозможно потерять интерес, мой дорогой. И мы оба это знаем. Я закрыл глаза и подумал, какой светской болтовней можно было бы направить нашу беседу в нужную мне сторону. — Итак, скажи мне, — неожиданно произнес он. Когда я моргнул и вновь посмотрел на него, его глаза мерцали каким-то загадочным светом, — в какой услуге ты нуждаешься настолько сильно, что решил обратиться ко мне? Я снова моргнул. — О, перестань, — сказал он добродушно — возможно, слишком добродушно. — Ты ясно дал мне понять все насчет наших отношений. Я не ожидал, что ты будешь искать встречи со мной, только если тебе не нужно что-нибудь или если ты не недооценил свою тягу к опиуму. И я вижу, — он взял мою руку в свою, большую и когтистую, — что твои пальцы не дрожат. И что же тебе нужно от меня? Скажи мне, друг, какое благое дело должно быть свершено сегодня? — Это насчет убийства торговцев глубинным янтарем, — ответил я, слегка покраснев. — Я не уверен, что констебли задержали виновного. — Как и следовало ожидать, — жизнерадостно проговорил он. Вероятно, в этот раз просто из высокомерия. — Люцифер спаси того, кто арестует резинового человека в твоем присутствии. Тем не менее, что тебе нужно от меня? — Ты знаком с мистером Удачей? Мой Любящий Дьявол вглядывался в меня из-за полуопущенных ресниц. На внутренней стороне моего запястья кончики его пальцев ощущались горячими: такова была общая черта всех дьяволов, как я выяснил, но мне нравилось думать, что ему это свойственно в особенности, как и все остальное: от бронзовой кожи на ключицах до острых углов его тазовых костей. Он отпустил мою руку, и я вернул ее назад на подлокотник, но затем он приблизился и сократил расстояние между нами настолько, чтобы получить возможность подцепить мой подбородок тремя своими пальцами. Кончики его ногтей слегка впились в мою кожу. Его дыхание было очень теплым. Он бросил на меня взгляд из-под ресниц. Он был действительно привлекательным — для человека, который вовсе не человек. Порой только из-за этого я мог закрыть глаза на все остальное, касавшееся его. — Не знаю. Если бы только что-то прояснило мою память. Я совершал вещи похуже и по меньшему поводу. Просто еще одна сделка. Наука расследования — что ж, это скучная и ужасная работа. Я закрыл глаза и приготовился изобразить хоть сколько-то искренний поцелуй. Однако прежде, чем я что-то успел сделать, рука отпустила меня, дыхание исчезло, а он — отстранился. Кажется, слегка помрачнев. Он оперся подбородком на руку, и чем дольше я на него смотрел, тем сильнее подозревал, что принял неверное решение. Дьяволы — очень непредсказуемые создания. А он, насколько я знал, в особенности. Тем не менее, через мгновение он решился заговорить: — Мистер Удача — друг Латунного Посольства. Он выкупил у нас дело по обмену кровавого золота в Неостывающую Латунь — и он заинтересован в том, чтобы последняя стала местной валютой. Назови мое имя, и оно может открыть тебе дверь. Я неуклюже кивнул и задумался, имело ли смысл дальше притворяться, будто мне интересна дружеская беседа. — Ну и чего же ты ждешь? — он отмахнулся от меня рукой в кольцах. — Полагаю, если причина стоит того, чтобы вешаться мне на шею, она стоит и того, чтобы резко оборвать разговор. Иди и освободи резинового человека.

IX.

Вся правда о ведении расследований в том... Что ж, вся правда о ведении расследований в том, что иногда все, что тебе остается — это продолжать. Я мог поверить в то, что один полностью вменяемый резиновый человек без судимости мог решиться разрушить свое дело и подвергнуть опасности многих своих коллег, убив и ограбив трех случайных торговых партнеров. Или я мог подумать о том, зачем букмекер решил сделать себе имя в обществе, выбрав себе дерзкое прозвище и дерзких партнеров в работе, которые могли бы пожелать пойти по тому же пути. И вот я прибыл в кричащий и цветастый игорный зал «мистера Удачи», упомянув моего друга из Латунного Посольства, чтобы пройти мимо его секретаря. Я составил историю для прикрытия, пока ждал приглашения в его офис, но это оказалось лишним, поскольку он предпочел вместо этого выйти поговорить со мной в зал. — Я вас знаю, — сказал низкорослый тучный мистер Удача, склонив голову. — Вы — консультирующий детектив. Любитель вмешиваться в чужие дела. — Неужели я единственный? — усомнился я, глядя на него, словно пойманный вор через секунду после того, как у него на запястьях защелкнулись кандалы. К слову, я взял кандалы с собой, но не собирался сегодня использовать их по прямому назначению. Исполнять роль констебля неформально — одно дело, но делать это официально не стоит. Я ожидал от себя большего. — Единственный, до кого есть дело констеблям, — он моргнул. — И ты единственный представляешься как мистер Хинкс. Извините, но мне больше нечего сказать констеблям. — Я просто хотел... — Послушайте, — бесцеремонно перебил он, — мне совершенно нечего рассказать констеблям. Мой секретарь может подтвердить мое алиби на момент совершения всех трех убийств, как и независимые деловые партнеры, — он совершенно не нервничал. На самом деле, он говорил абсолютно уверенно. И чем больше он говорил, тем сильнее это меня выводило из себя. — У меня нет доступа к яду такой природы — и прежде чем вы спросите, как я узнал об этом: между прочим, именно констебли прояснили мне суть преступления. Держу пари, даже аптекари ничего о нем не слышали. Я не ваш подозреваемый. Вы уже задержали человека — если можно так его назвать. Думаю, на этом все. — Мне кажется, нам стоит обсудить это в вашем офисе, — сказал я. — Я не думаю, что нам еще есть что обсуждать, — беззаботно парировал он. — Я говорю, нам стоит обсудить это в вашем офисе, — спокойно повторил я. — Мне так кажется. Но если вы того желаете, мы можем продолжить разговор здесь. Я просто считаю, что лучше бы сделать это в офисе. Он пристально посмотрел на меня. Я ответил ему взглядом, который, как мне казалось, выражал спокойствие и уравновешенность — поскольку я был абсолютно серьезен, и если ему публичная сцена только повредит, то для меня в любом случае все закончится благополучно. Очевидно, он увидел нечто иное, и поэтому отвел взгляд и пробормотал: — Войдите. Мы вошли. Его кабинет был обставлен нарочито скромно — и опытному глазу было видно, что еще недавно здесь все было иначе. Он еще не научился изображать состоятельность или хотя бы солидный возраст фирмы. Он не знал, как добавить в старомодную обстановку несколько ветхих вещей, которые давали бы понять, что он, как и все, кто занимался торговым делом уже долгое время, старался идти в ногу со временем, покупая декор, с которым его жена постеснялась бы находиться в одной комнате. Отделка выглядела прилично, но вот обивка была чересчур сдержанной. Он слишком старался пустить пыль в глаза. — Итак, мистер Хинкс, — проговорил мистер Удача, как только я уселся и скрестил ноги, разглядывая украшенный камин и его спину, обращенную ко мне, — чем я могу вам помочь?

X.

Вся правда о ведении расследований в том, что для этого необходимо нечто в вашем внутреннем ухе. — Я здесь не для того, чтобы задавать вопросы, мистер Удача, — проговорил я, разглядывая потолок. — Я знаю, что вас уже допрашивали. Полиция не нуждается в новых сведениях. Он молчал, и я посчитал это знаком того, что можно продолжить. Что я и сделал, по-прежнему скользя пустым взглядом по комнате, как будто мне не о чем беспокоиться: — Я здесь, чтобы привести вас без шума. Я понимаю, что вы не хотели бы скандальной сцены на глазах у вашей новой компании. Послать за вами неосведомленного человека значило бы поднять гвалт. Если вы сейчас вернетесь со мной в участок, неприятностей больше не будет. Мистер Удача повернул свою голову и вытаращился на меня: — Прошу прощения? — Ваши руки, — равнодушно произнес я и, не вставая, достал кандалы и в ожидании протянул вперед. — Если только вы не решите пойти добровольно. — Я... — он был настолько шокирован, что не мог даже бессвязно бормотать. На мгновение я подумал, что потревожил невиновного человека. Но через секунду он собрался духом, сузил глаза и потряс головой. — Не понимаю. Вы уже проверяли мое алиби. — Они, — пренебрежительно поправил я его, подняв палец вверх. — Они уже проверяли ваше алиби. Я не констебль. Я здесь, чтобы подчистить хвосты. Но не важно — я предоставил вам ваши варианты: сцена с полицейскими значками, более тихая сцена с кандалами или мы обходимся без них. Будьте благоразумны, мистер Удача. — Не понимаю, — повторил он, стоя на своем, — я же сказал: есть подтверждение, что я был в другом месте. Я стукнул каблуком ботинка об пол. — И вы думаете, что констебли понятия не имеют о существовании наемных убийц? Он моргнул. — Надеюсь, что имеют. У вас нет доказательств против меня. — Возможно и нет, — согласился я, пожав плечами. — Мне многого не говорят. Но я здесь, чтобы привести вас — и предупреждаю, это ваш последний шанс. Волей или неволей, но вы идете со мной. Это была чистой воды авантюра. Он либо пойдет со мной, либо не пойдет; если пойдет, то мне придется привести его в полицейский участок и столкнуться с невозможностью сдать его на руки констеблям, учитывая, что на его арест не было ордера, а если не пойдет — у меня не останется иного выбора, кроме как устроить «сцену», которой я ему угрожал. Итак. Я глубоко вдохнул: — Я просто делаю свою работу, мистер Удача, — произнес я и поднялся на ноги вместе с кандалами. Мистер Удача попятился назад. — Если бы вы рассказали им что-нибудь об убийце, то задержание вас обоих могло бы помочь, но в ином случае — я даже не знаю, я ведь не констебль и не судья... Пожалуйста, вытяните вперед руки, как... — Убийца? — выпалил он. Увидев лепреконово золото, хватай его и беги сдавать в банк. — Да, тот самый, чье существование вы не признавали? Тот, с помощью которого вы подставили вашего друга мистера Судорогу? Кандалы защелкнулись вокруг его запястий в момент его потрясения. Его глаза расширились, а затем сузились. Он побледнел. — Нет, — проговорил он, — вы не понимаете. — Неостывающая Латунь, — вторил я ему, мрачно улыбаясь. У меня хватило милосердия сковать ему руки спереди, и это дорогого стоило, — неплохая валюта. Жаль, что сейчас она стоит дешевле кровавого золота — но она могла бы занять главенствующее положение на рынке, если бы публика была чуть более благосклонна к Латунному Посольству. Или если бы люди, способные экономически вложиться в нее, не делали вместо этого ставку на резиновых людей? — Я... — брови мистера Удачи сошлись на переносице, а зубы сжались в оскале. У него на лице застыла уродливая гримаса. Я взял его под руку с опечаленной улыбкой, которую он мне не вернул. — У меня нет в этом личной выгоды, — уведомил его я. — Работа. Своим присутствием я делаю вам одолжение — и, полагаю, им, а так же мне, но это уже вторично. И должен сказать, я немного потрясен. Он вытаращился на меня. Я продвинулся к двери. — Все резиновые люди в Лондоне, — я пристально смотрел на него. — Линчеваны. Вынуждены скрываться. И все ради вашей доли в Неостывающей Латуни? — Нет. — Нет? — я уже открывал дверь. — Убийца, — рявкнул он на меня. — Вы хотели убийцу? — Было бы неплохо, — согласился я. Снаружи болтали помощники. Я надеялся, что он будет признаваться всю дорогу до Ледибоунс Роуд. У меня получилось бы изящнее уладить дела, имея инспектора в свидетелях, и мне хотелось верить, что все устаканилось бы в течение дня, и тогда, может, в Вульфстэке и Вейлгардене на некоторое время воцарился бы покой. — Это был один из них, — мистер Удача отчаянно прошипел, в то время как я потянул его вперед, на глаза его коллегам и работникам. — Вы — идиот. Чертов глупец. Они хотят делать это друг с другом. Они нелюди. Я на мгновение остановился. Он ухватился за это: — Мне всего лишь стоило предложить ему денег, и он... — Он? — я резко обернулся и загородил ему дверной проем, встав спиной к выходу. — Ваш проклятый резиновый человек, — огрызнулся он. — Мистер Судорога. Знаете, вы не так уж и несведущи — он действительно убил их. Но вам ведь наплевать на это, верно? Пока они вам платят, вам и остальным чертовым...

XI.

Констебли взяли его под стражу, инспектор одарил меня быстрым кивком и уставшей улыбкой и немного удивился, что я ее ему не вернул. Мы все время обменивались такими многозначительными улыбками. Они были сродни улыбкам, что посылали друг другу два солдата, проверив здание на наличие взрывчатки и врагов и не найдя оных. Порядок. Я прошел мимо него. До поры до времени все было спокойно, однако это будет не так, когда они через некоторое время придут за ним, поэтому это были последние несколько минут нашего уединения. Если подумать, не так уж много времени прошло с того момента, как мы первый раз остались наедине. Однако с тех пор многое изменилось. — Мистер Судорога, — поприветствовал я заключенного, как и прежде, сев на скамейку напротив него. Казалось, будто он не пошевелился. Он смотрел на меня с тем же выражением лица, что и прежде. Но опять же — вероятно, я просто не умел читать резиновых людей. — Я поговорил с мистером Удачей, — продолжил я. — Не думал, что в наши дни будет так легко организовать выход из Нью Ньюгейта для одной персоны. Мистер Судорога имел любезность не выглядеть потрясенным. — ...но опять же, — размышлял я, — полагаю, у меня получилось. Это несложно. Куда легче, чем навлекать ложное обвинение на всех сородичей одной личности за преступление, которого не совершали. Должно быть, я глупый человек. Прошу прощения. Я поставил локти на колени и подался вперед. Он просто склонил голову набок; в нем не было ничего стоического или дерзкого — всего лишь очередной мальчишка, которого поймали с рукой в коробке с печеньем. У этого были щупальца, и я не понимал, что он говорит. Но я был довольно уверен в том, что мне это и не нужно. — Что же мне с вами делать? — я уже принял решение. Резиновый человек постарался выглядеть жалостливо; но, может быть и так, что он вовсе не старался, но при том все равно выглядел жалостливым. Я был уверен, что у него уже имелись догадки по поводу происходящего и, ни смотря ни на что, он с этим смирился. Справедливость должна была восторжествовать. Справедливость. Что ж. — Собирайте свои вещи, — сказал я ему. — Ну, те, что у вас остались. Вы свободны, мистер Судорога. Разве что только есть другое имя, которым я мог бы вас звать? Я поднялся, пока он переваривал мои слова, и повернулся к нему спиной. К его чести — или чему бы там ни было — ему не потребовалось много времени, чтобы прийти в себя и начать хвататься за свои пожитки. — Когда вас оправдают, беспорядки утихнут, — громко произнес я. — Мало-помалу Лондон снова станет безопаснее для резиновых людей. Люди забудут. Курс обмена станет прежним. Глубинный янтарь вернется в оборот. Слава богу, что вы невиновны, да, мистер Судорога? Он пробулькал что-то, что, возможно, должно было иметь для меня смысл, а возможно и нет. У меня не было с собой ручки и бумаги. Наверное, мне стоило принести их с собой. — Я отпираю вашу камеру, — сказал я. — Поговорите с инспектором на входе — он отведет вас домой.

XII.

Эйвери свернулась калачиком, как кошка, в одном из моих кресел. Я отвернул свое кресло от камина — и, думаю, именно так она узнала, что я чувствовал себя несчастным. В некоторые дни она могла бы оставить меня в покое, но не сегодня. Сегодня она была полна смертельной решимости поднять эту тему — я мог сказать это по тому, как она время от времени неловко пыталась начать разговор. В конце концов она переходила к делу. Это было одним из ее достоинств. Она всегда достигала цели, рано или поздно. — Хинкс... — она начала. — Мистер Ридинг, — перебил я, что заставило ее замолчать, и я смог продолжить, — как вы думаете: каков источник человеческой жестокости? — Деньги, — не раздумывая, ответила она. Я покачал головой: — Мистер Ридинг. — Латунное Посольство? Я немного подумал о моем друге и поморщился: — Очень религиозно с вашей стороны. Другие теории? Я всегда считал, что у Эйвери поразительные глаза; самое поразительное, что было в ее внешности — и это многое о них говорило. Я не мог их видеть со своего места. Мне приходилось довольствоваться тем, что представлять себе, как они с любопытством в меня всматриваются, пытаясь разобрать меня на частички, чтобы понять цель теперешнего разговора. — К чему вы ведете? — Физический дефект, — произнес я, вглядываясь в стену напротив. — Я думал про какое-нибудь расстройство в голове. — Резиновое дело, — медленно проговорила она. — Это оно вас настолько взбудоражило? — Что-то врожденное, — я обнял себя руками, укрываясь от холода. — Наследственное. Или какая-то обычная неприятность: может, слишком много алкоголя перед родами... — Хинкс. — ...или пристрастие к опиуму, в случае же отца... — Хинкс, — сказала она, — вы должны поспать. Но вместо сна я отправился в астрономическую башню навестить моего друга. В конце концов, я должен был ему игру, чаепитие и некоторого рода уступку. И работа всегда продолжалась.