Кровь и туман

Вода не помогает. Не знаю, помогала ли она когда-либо вообще, или это было не более, чем самовнушение, но раньше казалось, будто вместе с утекающими в канализацию потоками уходили и неприятности предыдущего дня. Надуманно. Как и то, что мне наконец удалось взять ситуацию под контроль. Стоит только реальному шансу что-то сделать замаячить на горизонте, как меня парализует; вещи становятся хуже, темнота сгущается, а у меня против неё лишь последняя спичка в коробке, и та с надломом. Кирилл, Валентин и Марья мертвы, как и ещё десяток тех, чьи имена мне не знакомы. Люди встают друг против друга, не осознавая, за что именно они борются. Ваня пропал после битвы перед штабом и до сих пор не выходит на связь. Влас потерял столько сил, что сейчас больше похож на свою копию, прогнанную через сканер и распечатанную заново, и всё же он работает с прибывшими членами Совета и союзниками над восстановлением призмы, делая вид, что каждый шаг и каждое действие не даётся ему с непосильным трудом. Лия вздрагивает каждый раз, когда кто-то начинает слишком громко говорить. К Лене вернулась страшная мигрень, из-за которой она не спит уже неясно какие по счёту сутки. Даня выкинул краски и все свои наброски после того, как взял кисть в руки и понял, что дрожь никуда не делась. Дмитрий пытается пережить потерю лучшего друга, полностью погрузившись в работу и, — иногда, когда мама не видит, — алкоголь. Тётя Аня пьёт вместе с ним, а потом идёт на улицу и пытается найти хоть кого-нибудь, на ком можно будет выплеснуть всё накопившееся. Я запрокидываю голову, позволяя сильному водному напору бить прямо в лицо. Самое странное и самое страшное во всём этом — факт моего кристального спокойствия и мраморной холодности. Когда умерла едва знакомая мне Марья, я невольно выпала из жизни на несколько дней, я лелеяла своё горе, оно окутывало меня как тёплое одеяло. Тут же не стало лучшего друга и крёстного папы, а я… нет. Разумеется, я чувствую что-то, но это другое. Смерть Марьи была ножевым ранением. Это резало меня в самом начале и заставляло страдать в процессе, но в конце остался лишь шрам. Боли больше не было — только сожаление. Смерти Валентина и Кирилла — ампутация обеих нижних конечностей. С таким невозможно свыкнуться. Мозг никогда не позволит мне осознать отсутствие чего-то настолько важного. Я не горюю только потому, что всё ещё надеюсь увидеть знакомую рыжую шевелюру и грязно-жёлтый твидовый пиджак в коридоре за поворотом. Я выключаю воду, провожу ладонями по лицу и волосам. Взгляд скользит по собственному телу и останавливается на шраме, обнимающем бок. Рану от оружия оборотня пришлось зашивать, а это — вмешательство иного вида, поэтому клятва хоть и помогла тканям восстановиться, но лишить меня пожизненного напоминания о произошедшем уже не смогла. Шрам зигзагообразный и выпуклый. Я касаюсь его подушечкой указательного пальца. Прошло трое суток, а боль всё ещё пульсирует где-то в моих нервных клетках. Но воспоминания — лишь иллюзия, напоминание. Они исчезают так же быстро, как и появляются. Воспоминания — не проблема. Проблема — ядовитое чувство, таящееся где-то под рёбрами и иногда распускающееся огненным цветком. Оно заставляет меня задыхаться. Теперь я понимаю, зачем Марсель делает то, что делает. Когда настоящая физическая боль выходит на передний план, душевная утихает, не в состоянии ей противостоять. Жаль, что эффект у подобного действия временный, и когда раны на коже затягиваются, те, что не существуют, снова начинают кровоточить. Я хватаюсь за занавеску и дёргаю в сторону, когда раздаётся короткий стук. — Занято, — отвечаю я. — Ещё пара минут. — Слав, — за дверью — Марк. — Ваня пришёл. Я выпрыгиваю из ванной и едва не падаю на колени, скользя по холодному кафельному полу. Наскоро одеваюсь, не думая о том, что на сухое тело это сделать было бы гораздо проще, и вылетаю из наполненного горячим паром помещения, лишь чудом не сталкиваясь с Марком в дверях. Мы идём по коридору, спускаемся по лестнице. Иногда я всё ещё слышу гул, исходящий от стен. Они кричат голосами моих друзей и моим собственным, угасающим до зловещего шёпота. В общей гостиной много народа. Я уже была частью похожей сцены с теми же главными героями, но в ином месте, где вместо диванов, журнального столика, камина и двухъярусного стеллажа с книгами во всю стену были больничные койки, а в воздухе витал стойкий запах хлора и медикаментов. Оба раза мы собирались ради Вани. Тогда — уже мёртвого, но ещё человека. А сейчас… На Ване жёлтый спортивный костюм. Чужой, но по размеру подходит идеально; должно быть, Данькин. Вокруг Вани столпотворение, каждый требует от него ответ на свой вопрос, хотя все вопросы, по сути, не отличаются оригинальностью — одно и то же, с разницей по формулировке: «Ты в порядке?», «Где ты был?», «Почему не выходил на связь?». Я громко зову Ваню по имени, и он слышит. Мы смотрим друг на друга несколько секунд, прежде чем я первая быстро подхожу и заключаю его в объятия. — От тебя странно пахнет, — сообщаю я. Отстраняюсь и вижу, как Ваня шевелит носом, словно принюхиваясь. Лена тем временем протягивает ему очки, которые он сразу и с неким облегчением на лице надевает. Оранжевые глаза гаснут, уступая место привычному карему оттенку. — Это шерсть, — говорит Лена, принимаясь убирать невидимую грязь с рукава Ваниной спортивной кофты. — И лучше бы тебе не принести на себе блох или лишая. — Если ты вдруг забыла — я лис, а не дворняжка, — скашивая на девушку недовольный взгляд, напоминает Ваня. — От стригущего лишая никто не застрахован. — Лена замолкает, быстро обводя взглядом всех присутствующих. — Спать сегодня будешь отдельно, — в конце концов произносит она. Кто-то смеётся, и я быстро нахожу, кто. Бен. Когда наши взгляды пересекаются, он легко качает головой. — Предлагаю вообще постелить ему на коврике у входа, — говорит он, протискиваясь вперёд. Оказываясь рядом с Ваней, он хлопает того по плечу. Я ожидаю стать свидетелем перепалки, но вместо этого вижу, как хлопок и крепкое рукопожатие внезапно превращаются в однорукие объятия. — Рад, что ты в порядке, чувак, — сообщает Бен. — Аналогично, — кивает Ваня. Пауза после этого заполняется неловким движением Вани, которым он поправляет съехавшие очки, и тем, как Бен суёт ладони в задние карманы джинсов и принимается переминаться с ноги на ногу. — Даня говорил, тебе удалось обратиться в лиса, — говорю я тихо. — Угу, — кивает Ваня. — А вот с обращением обратно в человека возникли проблемы. — Поэтому ты не выходил на связь? — Да. Мне хотелось справиться со всем самому. — Это всё, конечно, хорошо, но стоило подать нам хоть какой-то знак, — строго заявляет Дмитрий. Как бы я не хотела игнорировать его присутствие, он, так или иначе, сам даёт о себе знать. Точнее, запах. Именно это я и все остальные чувствуем первым, когда Дмитрий входит в помещение. Похоже, он не мылься столько же, сколько не отрывался от бутылки. — Знак? — переспрашивает Ваня. — Что-то вроде этого? Когда Ваня поднимает оттопыренный в кулаке средний палец, я разве что не кричу от неожиданности. Единственным человеком, который, как мне всегда казалось, будет соблюдать субординацию до самого конца и, скорее, нагрубит собственной матери, чем Дмитрию, ведёт себя так, как обычно веду себя я. — Ваня! — шепчет Лена сквозь пальцы, прижатые к губам. — У меня отец умер из-за того, что кое-кто излишне педантично относится к выполнению обязанностей. Мне кажется, в этот раз я имею полное право на то, чтобы высказать своё мнение, даже если оно противоречит приказу. Дмитрий всё это выслушивает молча. Ни единый мускул на его лице не дёргается. Когда Ваня заканчивает, всё, на что Дмитрий оказывается способен — это завести руки за спину и сказать, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в отдельности: — Здесь не на что больше смотреть. Возвращайтесь к своим делам. Стражи переглядываются между собой, но слушаются, несмотря на то, что после выходки Вани можно с уверенностью сказать — влияние Дмитрия пусть и немного, но подорвано. Ваня продолжает топтаться на месте. Видимо, их разговор ещё не окончен. Бен что-то шепчет на ухо Лене, она кивает в ответ и они вместе с Марком идут к выходу. Я хочу последовать за ними, когда меня из толпы за руку выхватывает Влас. — Нужно поговорить, — произносит он, наклоняясь к моему уху и отвечая на немой вопрос, который я выражаю округлившимися глазами. В свободной руке у Власа какие-то бумаги. Сначала я не придаю им никакого значения, но потом различаю на лицевой стороне картонной папки своё имя, и меня пробирает холодок. — Хорошо, — киваю я. Так Влас тянет меня за собой, и мы уходим, как и все, только Лена, Марк и Бен — в одну сторону, а Влас и я — в другую. Нашим пунктом назначения оказывается небольшой кабинет на этаже с общими комнатами. Здесь только одно окно, и то закрыто жалюзи. Небольшой угловой стол и стул на колёсиках, пробраться к которому возможно только протиснувшись между горшком с высоким растением, стеной и столешницей. В воздухе витает запах старины и пыли, но я не вижу грязи на полках или полу. Соседняя с этим помещением дверь — вход в кабинет Дмитрия. — Это кабинет Валентина, — говорю я утвердительно. Ни разу здесь не побывав, я хорошо представляю старшего Филонова в некрашеных и неоклееных обоями стенах. Вижу, как он снимает ботинки у входа и надевает тапочки, чтобы не запачкать ковровое покрытие. Вижу, как перекидывает через спинку своего стула пиджак. Вижу, как надевает очки для чтения, чтобы пролистать записи, которые вёл до этого в общей гостиной, пока слушал о проблемах очередного стража… Не пациента, потому что Валентин никогда не посмел бы воспринимать приходящих к нему как-то иначе, чем тех, кто временно оказался в затруднительном положении и кому нужна помощь. Влас идёт к столу, но, останавливаясь напротив него, разворачивается ко мне лицом. — Я нашёл это здесь, — говорит Влас, подбрасывая папку в воздухе. — Знаешь, Совет крайне озабочен тем, что записи Валентина о сеансах могут попасть не в те руки. — Влас фыркает. — Словно над нами не висят более важные угрозы, вроде войны с оборотнями или атак расы, собирающейся нас уничтожить. — И что? — спрашиваю я осторожно. — Ты читал? Влас пожимает плечами. Открывает папку на произвольном месте и вытаскивает оттуда листок в клеточку с рваным краем, обозначающим место, где он когда-то был частью блокнота на пружине. — «Вьетнамский синдром», — читает Влас. Затем снова поднимает глаза на меня: — Валентин пишет, что твоё состояние напоминает ему посттравматическое стрессовое расстройство, правда, насколько я понял, он так и не смог добраться до его первопричины. Я поджимаю губы. — Разве эти документы не должны быть чем-то вроде врачебной тайны? — Врач мёртв, — напоминает Влас. Словно это действительно нужно. Словно меня самой там, чёрт возьми, не было. — Теперь всё, что после него осталось, принадлежит штабу. — Но ты определённо точно не читал чужие папки, — я указываю на бумаги на столе. — Только мою. — Я беспокоюсь о тебе. — Ты мог бы спросить напрямую, а не делать это так, исподтишка. — Спросить? — Брови Власа ползут вверх. Мои слова кажутся ему несусветной глупостью. — Напомни-ка, когда в последний раз ты была со мной откровенна после того, как я решался задать вопрос? Некоторое время я молчу, задыхаясь от обиды за то, что Влас влез туда, куда ему лезть не следовало. Но вскоре осознаю, что сама поступила бы так же, если бы кто-то из близких очевидно для меня скрывал своё беспокоящее меня состояние. — Ты разочарован, — констатирую я. — Разочарован, — кивает Влас. — Но не удивлён. Совсем. И это, знаешь, пожалуй, даже ужаснее. — Влас пролистывает папку, не задерживаясь ни на одном из вложенных листов даже на секунду. — Здесь написано, у тебя кошмары, и иногда ты не понимаешь, где происходит то, что происходит: наяву или во сне. — Влас замолкает, ожидая моей реакции. Я киваю. — Ещё здесь написано, что ты видишь Христофа. Знакомое имя, произнесённое голосом, хозяин которого меньше всего хотел бы вспоминать о его носителе, как по щелчку вызывает преломление пространства, обрастающее чертами черноволосого высокого юноши. Христоф из моего воображения встаёт рядом с реальным Власом. Я задерживаю дыхание, но не сама, просто кислород внезапно становится густым и вязким. — Ты видишь его и сейчас? — А? — я вздрагиваю. — Взгляд на две тысячи ярдов. Так называли отрешённый взгляд в пространство бойца, который только что пережил сражение. — Влас выпрямляется. Кладёт папку на стол. — Ты не смотришь на меня даже тогда, когда, вроде, смотришь… — Влас проводит костяшками пальцев по линии челюсти. Только теперь я замечаю, что он оброс густой чёрной щетиной. — Будто сквозь… Попытка отстраниться от ситуации, вызывающей неприятные воспоминания. Один из синдромов ПТСР. — Я… Трясу головой. Быстро провожу ладонями по лицу. В груди начинает гореть, и я нервно дёргаю левой рукой, слегка её приподнимая. Нет, не инсульт. Не в этот раз. — Почему ты не рассказала мне об этом? — не отступает Влас. — Тебе не кажется, что такая тема, как мой мёртвый дядя, приходящий к моей девушке — это то, что меня касаться должно чуть ли не в первую очередь? — Бла-бла-бла, — встревает Христоф. Он тянет руку к растению, но разумеется не касается листьев. — Такой он зануда! Даже не знаю, в кого. — Ты прав, — отвечаю я Власу, игнорируя Риса. — Рад это слышать. Я гляжу то на Риса, то на папку позади Власа. Что там ещё написано? Как вспомню, о чём рассказывала Валентину — так передёргивает. Влас слишком хороший. Я не могу рассказать ему всю правду. Он не будет таким же понимающим, как Ваня и Даня, и определённо не даст мне шанс, как Лия. К тому же есть вероятность, что я сама не захочу им воспользоваться… Я не могу разбить ему сердце. Поэтому у меня остаётся лишь один вариант — позволить разбить своё. — Я должна была поделиться c тобой первым, но боялась, что это напугает тебя, — произношу я. — Столько всего происходит в последнее время, и каждое следующее событие вполне возможно станет последней каплей для кого-то из нас. — Твоё вечное сомнение в моей силе духа немного расстраивает, — говорит Влас. Уже мягче. Кажется, пока мне удаётся избегать острых углов. — Не заставляй напоминать, насколько я на самом деле стар и через сколько всего уже прошёл. Влас делает паузу, чтобы улыбнуться и потрепать себя по волосам. Теперь, когда они торчат во все стороны, вкупе с щетиной и небрежно мятой рубашкой, не застёгнутой на две верхние пуговицы, Влас выглядит не больше, чем на двадцать два года. — Я не пытаюсь контролировать тебя, — продолжает он, снова посерьёзнев. — Я помню, как тебе это не нравится и как ты обещала прибить меня на месте, если я ещё хоть намёком попытаюсь это сделать, просто мне нужно знать: я всё ещё тот, с кем ты первым делишься, если что-то произошло, или моё место уже занято кем-то другим? «Кем-то другим». Это так сильно режет слух. Наверное потому, что за этим неопределённым местоимением скрывается вполне конкретное имя. Я знаю его. И Влас; если не знает, то подозревает — точно. И он мог бы промолчать и не поднимать эту тему, но, как он сам признался, ему это необходимо. Даже сильнейшим, мудрейшим и старейшим из нас нужна опора. А Влас… он ведь не виноват, что тот, кого он выбрал в качестве поддержки, сам нуждается в помощи. — Я люблю тебя, — говорю я, медленно подходя к Власу. Шаг. Шаг. Ещё один. Теперь я могу коснуться пуговиц на его рубашке, и именно это я и делаю. Такая глупость. — Обещаю, что впредь всем буду делиться с тобой. Прости. Не люблю. Ложь. Самое страшное враньё, которое я могла выдумать. Лучше бы сразу ножом его пырнула и оставила здесь истекать кровью. — И я тебя люблю, — в ответ произносит Влас. Нет уверенности, кто кого целует первым. Это просто случается само собой: наши лица внезапно оказываются так близко друг к другу, что коснуться его губ своими кажется единственным разумным выходом. Когда мы отстраняемся, Влас снова берёт папку в руки. Несколько секунд смотрит на неё зачаровано, а потом с лёгкостью рвёт: на две части, на четыре, на восемь — и так до тех пор, пока обрывки не становятся совсем маленькими и едва ли пригодными для склейки. — С тех пор, как штаб перестал быть безопасным местом, всю бумажную документацию решено на время передать Совету, — объясняет Влас. — Не думаю, что кто-то заметит пропажу одной тоненькой папки. Меньше всего я бы хотела, чтобы объятья, которые я тут же ему дарю, напоминали громогласное «спасибо», но так и выходит; я буквально бросаюсь Власу на шею, привставая на носочки и даже слегка подпрыгивая. Я говорю ему, что буду делиться всем-всем, но про себя решаю: только с этой самой секунды. С секунды, с которой слова прозвучали вслух. А то, что было до этого, я просто запрячу как можно дальше.

***

Огромная чёрная яма — всё, что осталось от братской могилы. Из-за временной невозможности дать останкам стражей «вторую жизнь» в силовом поле, тела решено было сжечь здесь, на территории штаба, а пепел собрать и разместить в старом склепе, когда-то принадлежавшем одному из местных родов, проживавших в Дуброве чуть ли не со дня его основания. Я стою на краю ямы и гляжу на покрытые копотью стены и дно. Чем дольше смотрю, тем отчётливее начинает казаться, что и сама бездна смотрит на меня в ответ. В воздухе до сих пор витает запах жжёного льна, в который оборачивали тела, делая их одинаковыми с одним только отличием — цветом закрепляющей ленты. Зелёные — защитники, синие — хранители, красные — миротворцы, фиолетовые — добровольцы, люди и те из сторонников, семьи которых изъявили желание похоронить своих близких вместе с нами. Трупы лежали не отдельными секциями а чередовались, создавая цветную вереницу. Синего на ней было меньше всего. Самый частый цвет — фиолетовый. На кремации, случившейся вечером того же дня, как я очнулась в больнице, присутствовали все. Было так много народу, что меня впервые за долгое время посетило лёгкое волнение из-за столпотворения. Кто-то плакал. Дмитрий произносил трогательную речь, которая может кого-то и тронула, но точно не меня. Затем у каждого была возможность выйти вперёд и сказать что-то стоящее. Я следила за тем, как к небу поднимается пепел, пыль и густой серый дым и едва ли слушала, потому что не хотела плакать на людях. Но потом вышел Даня, слегка покачиваясь: — Там, в этой огромной гигантской яме, заполненной людьми и прочими формами жизни, есть кое-кто, кто сейчас должен был быть в моей жизни… — сказал он. — Но его нет. И больше никогда не будет. — Данины глаза были красные от слёз, голос срывался на каждом слове. — Папа, он… Последними словами он просил нас с Ваней присматривать друг за другом, а сейчас Ваня пропал, и получается, что я подвёл отца, не выполнив его просьбу. — Даня осмотрел толпу перед собой, ни на ком не остановив свой взгляд, и вдруг хмыкнул: — Это так паршиво, что мне, если честно, самому хочется сдохнуть. Далеко не самая воодушевляющая, разрывающая сердце речь. Или изменяющая мировоззрение услышавшего, например. Но ей удалось сделать кое-что для меня — она напомнила о Кирилле и о его последнем желании, которое тот адресовал мне и Северу. «Спасите Вету». Да, мы с Севером, образно выражаясь, пожали друг другу руки и взяли временное перемирие, чтобы поработать над планом, в котором мы словно герои лучших боевиков врываемся в замок королевы и заставляем её освободить сестру Кирилла, а вместе с этим и поплатиться за совершённое по её вине, хоть и не её руками, но сам каркас этой идеи, несмотря на энтузиазм и львиную долю жажды мести, казался нам обоим, не имеющим привычки питать пустые надежды, настолько хрупким и шатким, что напоминал табурет на трёх ножках. Всё держалось на слишком большом количестве «если»: если Влас согласится помочь и откроет портал, если Совет или кто-либо ещё из руководства не раскроет нас раньше времени, если мне удастся собрать достаточно союзников, если я не струшу, если Север или кто-либо ещё из пиратов не решит в последний момент переметнуться на сторону той, работать с которой им привычней, чем со мной, если, если, если… У Севера свои «если», у меня свои, но есть и нечто общее, вроде сомнения в себе, а ещё больше — друг в друге. Мы оба любили Кирилла достаточно сильно, чтобы шагнуть ради него в ад, но также мы оба прекрасно знаем, насколько на самом деле коварен и силён этот дьявол. Сумасшедшие три дня. Город перешёл на военный режим с комендантским часом и нашими круглосуточными дежурствами на улицах. Атмосфера в стенах штаба напряглась до предела с прибытием членов Совета, хотя их задачей является как раз обратное — помощь нам, в частности в том, чтобы восстановить призму. Я почти не сплю. Слова «режим» больше не существует. Я не знаю, что будет завтра и наступит ли завтра вообще, но жизнь от этого ценнее не стала. И сейчас, стоя на краю погребальной ямы, я делаю единственное, что могу — думаю, думаю, думаю обо всём сразу. В какой-то момент на смену мыслям приходит зависть к тем, кого не стало. «Теперь они свободны» — заключаю я у себя в голове, а затем словно чужим голосом собственный разум напоминает: «Смерть — это не освобождение. Смерть — это конец». — Смерть переоценивают, — произношу я. Ветер поднимает в воздух пыль вместе с теми мелкими хлопьями пепла, которые не забрали для захоронения, и я чувствую тошноту, когда думаю, что это может быть не сожжённая льняная ткань, а чьи-то останки. — Стрёмно, согласись: оставлять эту гигантскую яму тут, не прикрыв, не закопав или не придумав хоть что-то, чтобы из окна штаба она не напоминала проход в преисподнюю? Бен подходит ко мне. Я продолжаю смотреть на яму, но боковым зрением замечаю вспышку зажигалки и крошечный оранжевый огонёк подожжённой сигареты. — Мама то же самое сказала Дмитрию, когда принесла ему обед, который он забыл, — отвечаю я. — Правда, не так мягко. Она заявила, что если он не разберётся с открытым кладбищем на заднем дворе, этим, вопреки его нежеланию или запрету каких-либо зануд вроде членов Совета, займётся она сама, и пусть кто-нибудь только попробует её остановить. — Твоя мама ничего, — Бен хмыкает. — Знает, как с мужиками общаться. — Обычно, она не такая, просто… В связи с последними событиями многие сильно изменились. — Это да. Марк стал параноиком, а дед не пускает в свою комнату никого, кроме старой гвардии, и есть предположение, что они там далеко не пиво пьют и футбол смотрят. — Дмитрий почти не спит и не ест. Не то, чтобы я сильно о нём беспокоилась, и всё же он мой отец… Даня совсем расклеился, а Ваня стал жёстче, чем те сухари, которые ты достал вчера из своей тумбочки. — Стоит отметить, что я банально про них забыл. Недели полторы назад они были ещё ничего. Я качаю головой и поворачиваюсь лицом к Бену. — Ты отвратителен. — Это всего лишь чёрствый хлеб. Подумаешь, немного с плесенью. — И снова: ты отвратителен. Бен морщится, делая очередную затяжку. Я представляю горький привкус табака, ассоциируя его с тем, какой он на запах. Не понимаю, зачем кому-то может хотеться добровольно наполнять свои лёгкие ядом… А затем ухмыляюсь, когда провожу параллели между этим и ядовитыми мыслями, заполняющими мою собственную голову. Каждому своё. — Значит, вы уходите? — спрашивает Бен. Хотя знает точно. Он присутствовал при всех наших встречах с Севером. В этом не было необходимости, но отказать Бену, нуждающемуся в том, чтобы занять себя хоть чем-то полезным, я не смогла. — Уходим. — Сегодня? — Сегодня. Ночью. — Ладно, — протягивает Бен. Но как будто не ладно, на самом-то деле. Как будто до этого самого «ладно» ещё целые километры. — Только не говори мне, что ты пришёл сюда, чтобы промывать мне мозги очередными лекциями о необходимости остаться, как это делает Нина. — Она переживает за вашу, эту, — удерживая сигарету в зубах, свободными руками Бен машет вокруг своей головы, — связь. Типа, мало ли что случится. — Она может пойти со мной, — предлагаю я. — Она не может. Ты же знаешь, для её здоровья такие путешествия могут быть опасными. — Точно. К чему тогда этот твой разговор? — К тому, что если тебе важно моё мнение… — Бен замолкает, многозначительно смотря на меня. Я киваю, мол, важно, продолжай. — Я знаю тебя достаточно, чтобы с уверенностью сказать, что ты с ума сойдёшь, если не поступишь так, как считаешь нужным, даже если это впоследствии будет самой страшной ошибкой в твоей жизни. Я хмурюсь. — Как-то это… не очень воодушевляет. — Я вообще о том, — продолжает Бен, — что мы здесь справимся и без тебя. Ты не единственный герой этой истории, Слав. К тому же, ты дала обещание своему лучшему другу, а это легко перевешивает чашу весов в свою сторону. — Такое чувство, что ты меня выгоняешь, — говорю я, усмехаясь. — Ну, — Бен докуривает и недолго раздумывает, прежде чем бросить окурок себе под ноги и затушить носком кроссовка. — Я не в восторге от самой идеи, но к причинам и мотивации прицепиться не могу при всём желании. Порывистый ветер продувает насквозь, несмотря на то, что на мне тёплая зимняя куртка и шапка с шарфом. Последний я хочу дотянуть до самого носа, но перед этим, схватившись за вязаную ткань, спрашиваю у Бена: — И когда же это успело произойти? — Он глядит на меня с вопросом в глазах, и я поясняю: — Помню времена, когда ты бы скорее кожу со ступней содрал и прошёлся по раскалённым углям, чем заговорил со мной. — Да, я тоже помню, — говорит Бен, придерживая кепку, которую он наотрез отказывается менять на что-то более тёплое, несмотря на то, что неприкрытые края ушей посинели от холода. — Говорят же, что от любви до ненависти — один шаг. Полагаю, обратный путь тоже существует. Я не уверена, что правильно понимаю смысл его слов, а потому выбираю самую логичную реакцию и позволяю шарфу скрыть мою улыбку. — Знаешь, что, коротышка? — продолжает Бен. — В этот раз ты уходишь без меня, и за тобой некому будет присмотреть, так что… будь осторожна, ладно? — Ладно. — И возвращайся. Только в этот мир и в это настоящее, а то я тебя знаю. — Бен тоже улыбается. Улыбкой, которую я не знаю. Улыбкой, говорящей: «Я в порядке», когда это далеко нет так. Улыбкой, присущей кому угодно, кроме Андрея Прохорова. — Возвращайся, — повторяет он, словно есть сомнения, и они больше, чем ему хотелось бы. — Обязательно, — говорю я. Удовлетворённый моим ответом, Бен кивает. Окурок превратился в расплющенный блин, но Бен продолжает втаптывать его в землю, пока тот не теряется среди комков земли. — Я буду скучать, — признаюсь я, и мне совсем не стыдно. — Не начинай, — просит Бен. — Помнишь, что произошло, когда мы в последний раз друг друга подбадривали? Мне нужно некоторое время, чтобы вспомнить. Когда это происходит, мои щёки горят. — Ты меня поцеловал, — выпаливаю я. Бен заметно напрягается, и я начинаю лихорадочно перебирать другие возможные варианты ответа, но в голову ничего другого не приходит. — Я запаниковал, — наконец говорит Бен. Я мысленно выдыхаю и смеюсь. Коротко, но искренне. — Чтоб ты знал, это был не самый неприятный в моей жизни поцелуй, — отвечаю я, не забывая, но не упоминая о том, что он был вообще-то моим первым. — Разумеется. Я же мастер в таких штуках. — Он как всегда острит, но выражение лица его слишком серьёзно для глупостей. — Береги себя. — Ты тоже, — прошу я. Двустороннее молчание. Ни он, ни я ничего не отвечаем другому, потому что не хотим давать обещания, которые не сумеем сдержать.

***

Вечером Дмитрий решает провести внеочередное собрание. Он словно знает, что я планирую сделать, и поэтому тянет время, долго ожидая, пока соберётся как можно больше народа (чего обычно он никогда не делает, потому что считает дурным тоном опаздывать на объявленное директором мероприятие). А когда всё наконец начинается, он разглагольствует обо всём, что уже произошло, зачем-то пускаясь в аналитику и нечто вроде попыток вынести из всего этого то ли мораль, то ли урок, то ли вывод. Лия, сидящая рядом со мной (которой, вообще-то, не должно быть на собрании, но сейчас всем абсолютно плевать на подобную мелочь), толкает меня локтем в бок. Получив моё внимание, она кивает в сторону двух фигур, стоящих в дальнем углу у стеллажей с книгами. Их чёрные одежды, серьёзные лица и руки, скрещенные на груди, говорят мне о том, что именно в них скрывается причина странного поведения Дмитрия. Члены Совета крепко схватили его за то место, с помощью которого теперь могли легко им манипулировать. — Как вы знаете, у нас появилась информация о том, что с гнори можно договориться, если иметь стоящее предложение. «Появилась информация». Пф. Нет, чтобы мне спасибо сказать за то, что я пока ещё могу терпеть Эдзе! — Содружественная с нами часть Волшебного народца в лице королевы Летнего двора рассказала о недавних происшествиях в их мире и вскользь упомянула о том, что они стали свидетелями переломного события, когда враг, единый для любого народа, помиловал их, уйдя уже на следующий день после своего прибытия. Как мы поняли, именно о гнори и перитонах шла речь. — Королева Зимнего двора заключила сделку с гнори, чтобы они забирали своих домашних питомцев и валили нахрен с их территории, что тут непонятно, — раздражённо ворчит Бен. Разумеется, он не делает это достаточно громко, чтобы его услышал Дмитрий или члены Совета, но громкости хватает, чтобы я, близнецы и тётя Аня, Марк и Лена, сидящие и стоящие рядом, обернулись и отреагировали каждый по-своему. — Теперь мы знаем, что убийство — не единственный способ возможной расправы с врагом, — продолжает Дмитрий, словно не осознавая, что он переливает из пустого в порожнее. Эта тема, как и любая другая связанная с продолжающимися нападениями гнори и перитонов, обсасывалась на всех собраниях до этого и ещё ни разу не приводила к какому-то конечному решению. Но сегодня, возможно из-за членов Совета, мне кажется, что стоит ждать чего-то нового. — Можно? — в воздух поднимается Ленина рука. Дмитрия это удивляет, и всё же он кивает. — Директор, это предложение или констатация факта? — Уточни. — С тех пор, как мы знаем о возможности заключения сделки, всё время поднимается эта тема, озвучивается одно и тоже. Складывается впечатление, что нам пытаются промыть мозги. Вдолбить единственную истину, чтобы в конце концов она стала нашим собственным решением за неимением альтернативы. Дмитрий не отвечает, держит паузу. Это не играет ему на руку, и по собравшейся толпе пробегают глухие возмущения. — Мы что, собираемся поступить как трусы? — спрашивает Марсель. — Будто в первый раз. — Снова комментарий от Бена, и снова «в кулак». — Не логичнее было бы сначала разобраться с предателем? — спрашивает Татьяна. Я нахожу её стоящей у подоконника. По левую руку от неё — Евгений, по правую — Антон. Уровень серьёзности этого трио где-то так же высок, как раздражение Бена и искреннее непонимание Марселя. — Мы работаем над этим, — с напором произносит Дмитрий. — Ага, играем в «угадайку», кто на такое способен, а кто — нет. — Мы все знаем, кто относится к первой группе, — подаёт голос тётя Аня. Она делает несколько шагов до того крохотного островка свободного места, где до этого Дмитрий стоял и вещал один. — Никого не хочу обидеть, но только в каждом страже я уверена как в себе. Потому что связанные не просто словами, а клятвой, никогда не станут нарушать их и помогать кучке бродячих собак выпускать на свободу преступников, ранее пойманных с таким трудом. — Мам, один из тех, про кого ты так «завуалированно» говоришь, спас мне жизнь, — напоминает Ваня. — Не все оборотни — преступники. Как и не все стражи — честные люди. Нужно проверить всех. — Согласен, — говорит Дмитрий. — Но считаю, что начинать нужно с очевидных претендентов. Дмитрий говорит о Лизе, Тае и Боунсе. Ему плевать, что все они разве только из шкуры вон не лезут, чтобы всячески нам помочь. Всё, что он видит — это их принадлежность к противоборствующей стороне. При этом он совершенно не берёт в расчёт то, что при достаточной мотивации на сторону врага может переметнуться кто угодно. — Оборотни… — Не все из оборотней хотят войны, — обрывает Дмитрия Ваня. — Пока всё, что видим мы, доказывает обратное, — наседает Дмитрий, не понимая, что кроме его правды вполне может существовать и другая. — Хаос для нас хуже смерти, — произносят за моей спиной. Оборачиваясь, я вижу Боунса. Кажется, словно между нашей последней встречей и сегодняшней прошло едва ли больше пяти минут. На оборотне та же одежда, у него тот же осунувшийся усталый вид. Даже запах, сопровождающий его, тот же — машинное масло и одеколон. — Те, кто поддаются хаосу, становятся омегами и теряют рассудок. Не все, но абсолютное большинство оборотней предпочтут пойти за тираном, деспотом и убийцей, чем остаться одним и медленно сходить с ума. — Я делаю шаг в сторону, когда Боунс проходит мимо. Он протягивает ладонь Дмитрию, и тот жмёт её в приветственном жесте. — Трещина по отношениям в стае Амадеуса пошла ещё тогда, когда он привёл в стаю Ольгу. Но они не хотели смерти своему альфе, это было бы неразумно. Разве что не было среди его приближённых того, кто был бы не против подсидеть Амадеуса на тёплом местечке. — Магдалена, — говорит Бен. — Вполне возможно, — кивает Боунс. — Так или иначе, когда был убит Амадеус, стая перестала быть ячейкой как таковой и начала существовать как сумма отдельных частей, не имеющая ни ценности, ни веса. К таким стаям в Ликаонии начинают относится без уважения. Они автоматически становятся низшим слоем общества. — Война против нас для них — не только месть, но и способ доказать, что они всё ещё чего-то стоят, — догадывается Ваня. — Не просто стоят. В случае победы, они станут той самой стаей, что перекроила вековые устои под себя и, в теории, подчинила себе человека. — Боунс замолкает. Его взгляд останавливается на Ване. Боунс смотрит на него так… странно. — К тому же, Магдалене нужно было показать своё могущество, ведь она не может стать полноправным альфой на всех уровнях. — Боунс трясёт головой, словно выходя из некоего транса. — В каждой стае выбор и инициация нового альфы имеет свои особенности. В моей, например, это обязательно должен быть мужчина, обладающий определённым уровнем силы духа и тела, что, в свою очередь, проверяется чередой долгих и временами мучительных испытаний. Начинать могут десятки, но к концу целым и невредимым остаётся только один. Боунс снимает кепку, зажимает её под мышкой. Проводит ладонью по платиновым волосам, перекидывая их на одну сторону. Под копной скрываются многочисленные проплешины-шрамы в виде овалов, чей размер не превышает сантиметр в диаметре. Бен открывает было рот, чтобы задать логичный вопрос, но Боунс перебивает его: — Ты не захочешь знать, — говорит он, снова надевая кепку. — Поверь мне. — И каков этот процесс в стае Амадеуса? — интересуюсь я. — В краю, где они проживают, есть Дикий лес... — Это не совсем и лес, — вмешивается Ваня. В каком бы состоянии он не находился, он никогда не упустит шанс продемонстрировать свои познания. — Он больше напоминает многокилометровый лабиринт, состоящий из лиственных густо посаженных деревьев. Плюс ко всему, это дом для омег всей Ликаонии. Стая Амадеуса использует преодолевание этого леса как марш-бросок для двоих: действующего альфы и претендента. Даже если действующий альфа оставляет должность по собственному желанию, ему всё равно необходимо пройти через лес вместе с тем, кто планирует занять его место. Выбраться должен только один. — Ваня замолкает, словно вспоминая, всё ли он сказал. — Ах, да. Альфой может стать только потомок предыдущего, независимо от пола. — Это ужасно, — протягиваю я. — Получается, что отец или мать должны добровольно пойти на самоубийство, чтобы передать титул дочери или сыну? — Да. И это лишь в случае, если ребёнку вообще удастся выйти из леса. — Амадеус мёртв, но у него остались дети: Лиза и Тай. Кто-то из них может стать альфой? — Ага. Другие претенденты, даже в том случае, если будут выбраны членами стаи, конечно, тоже смогут, но их связь в коллективе не будет являться… духовной, если хотите. Я больше предпочитаю слово «инстинктивной». — Значит, мы можем остановить войну! — хорошо, что я стою. А сидела бы — вскочила от отличной новости. — Если Лиза займёт… — Сейчас её едва ли примут обратно с распростёртыми объятьями, — говорит Ваня. — Да и даже если она решится, испытание всё равно будет обязано состояться. Я плохо знаю Лизу, но на общем фоне, как мне кажется, мы с ней можем даже назваться приятельницами. Я уверена, что уговаривать её встрять в это будет крайне сложно, ведь она уже была на «противоположной» стороне со своей стаей и едва ли снова добровольно решит пойти на такой шаг. Если только вопрос не встанет ребром к тому, ради кого она бросила вызов своих соратникам и ушла, став предательницей. Разговор в гостиной продолжается, но я уже не слушаю, отвлекаясь на телефон и проверяя время. Осталось тридцать минут до комендантского часа и два с половиной до того момента, как придётся покинуть Дубров, а это значит, что у меня всё-таки ещё есть возможность обмолвится парой фраз с Таем. Поэтому, пока все увлечены беседой, я покидаю гостиную. Даже если кто-то и заметит моё отсутствие, остановить меня всё равно уже не получится.

***

Я нахожу юного оборотня там, где он, как мне кажется, проводит большинство своего свободного времени — за ничегонеделанием у прилавка в магазинчике на заправке Боунса. Боунс продолжает оставлять Тая за продавца в надежде на то, что парень будет более собранным и самостоятельным. Но тот вместо всего этого листает журналы и пьёт газировку, оплачивая каждую банку со своих же карманных денег. О моём приходе сообщает дверной колокольчик, однако Тай не отвлекается от своего занятия, лишь только причмокивать перестаёт. — Ты один? — спрашиваю я. — Абсолютно, — тут же отвечает Тай. — И свободен, как трусы без резинки. — Журнал со шлепком опускается на прилавок. — Есть предложение? — Ага, на миллион просто. — О! — Тай искренне воодушевляется. — Превращаюсь весь в один большой волчий слух! Я обхожу оскудевшие ряды с дешёвой едой и напитками, химическими средствами для автомобиля, газетами и журналами и останавливаюсь напротив кассы. — Мне тут интересную историю рассказали... — начинаю я. — Люблю интересные истории. — … о том, что вы с Лизой сейчас — самые первые претенденты на место альфы в своей стае. — Ах, это, — Тай корчит рожицу, словно я подсунула ему под нос половинку лимона и, сжав его, брызнула парню соком прямо в лицо. — Не, такие истории я не хочу слушать. — Почему? — Потому что не могу я смотреть на этих предателей, — Тай делает следящий жест, указывая средним и указательным пальцами на свои глаза. — Ни в глаза, никуда. Будь воля моя, вычеркнул бы их из стаи чёрным водостойким маркером. — Вот как раз это ты и сможешь сделать на правах альфы, — подмечаю я, а у самой кошки на душе скребутся. Науськиваю мальца, чтобы впоследствии спровоцировать его сестру, которая наверняка не даст брату глупости совершать — это же до какого дна нужно скатиться, чтобы считать такую идею гениальной? — Допустим, — протягивает Тай. — Но это ж какой геморрой! — Ну ты же большой парень. Справишься. На мои слова Тай хмурит брови. Сейчас он в ловушке, в какую попадают все излишне импульсивные, но при этом совершенно не готовые к тому, чтобы проявлять мудрость, подростки. Они требуют ответственности, а, получая её, не представляют, как с ней обращаться. — Не знаю, — Тай чешет затылок. — Как-то это… типа, неправильно. Я же их ненавижу. Не могу я быть их лидером. — Мне кажется, у вас с Лизой найдётся гораздо больше союзников, чем вы сейчас думаете. — Я всё ещё не уверен. К тому же и представить боюсь, что скажет Лиза, если я заявлю ей, что решил участвовать в инициации. — Она будет в ярости. Нельзя показывать своё удовлетворение, но это именно то, что мне нужно. — Но только представь — ты сможешь остановить войну и стать героем. Последнее слово я произношу, понижая голос и надеясь, что это превратит его в нечто сакральное. И Тай ведётся. Как красная тряпка для быка или лазерная указка для кошки. Он весь мой, и всё его внимание — моё. Осталось довести начатое до конца: — Встреться с их нынешним лидером. Я слышала, что это женщина по имени Магдалена. Даже если она сейчас считает себя альфой, это не является таковым по факту до тех пор, пока она не пройдёт через инициацию и не сразится с потомком предыдущего лидера. И я не знаю, на что способна та волчица, но ты, Тай, удивительный. И будешь отличным альфой, несмотря на юный возраст. Гордость переполняет сияющие голубые глаза Тая. Рыбка на крючке — только подсекай. — Я стану альфой! — громогласно произносит Тай, поднимая руки к потолку. Я улыбаюсь ему, несмотря на горечь во рту, и повторяю: — Ты станешь альфой. Посмотри на себя, Романова. Бросаешь парня на амбразуру, а сама наотрез отказываешься понимать и принимать зеркально такое же предложение Дмитрия перевести внимание гнори на иной мир, чтобы спасти наш. У медали две стороны. Всегда. И я прекрасно знаю об этом, как и о том, насколько важно не закрывать глаза на наличие второй, когда всё внимание уделяешь первой. Так почему же я делаю вид, словно живу в двухмерном мире?

***

Возвращаясь в штаб, я сразу принимаюсь к сбору вещей. Собственно говоря, сумки собраны уже давно — лежат под кроватью и ждут своего часа. Я лишь проверяю, наверное, в сотый раз, всё ли взяла и ничего ли не забыла. За полчаса до выхода приходит Влас. Он молча следит за тем, как я заканчиваю с сумками, затем переодеваюсь в более удобную и практичную одежду. Только когда замираю, хлопая себя по бокам и немо объявляя, что всё готово, Влас говорит: — Там на улице ребята ждут. Он явно имеет в виду не Севера или пиратов. Мне начинает это не нравиться. Если они задумали брать меня количеством, чтобы убедить остаться, то им лучше сейчас же передумать, а иначе я кого-нибудь точно убью. — Зачем? — спрашиваю я у Власа. — Пойдём — и увидишь. Нет времени на препирания, и я, хватая куртку, плетусь за Власом. Он ведёт меня на первый этаж, затем — на задний двор. Первое, что я вижу — яркое пятно костра в десятке шагов впереди. А первое, что слышу — музыку укулеле. — Что вы тут устроили? — спрашиваю, подходя ближе. У костра, разбросанные по кругу парочками, трио и одиночками, расселись мои хорошие знакомые, уже почти приятели и давно как друзья. Здесь Бен с Ниной, близнецы, Лия, Марк, Лена, Артур, Шиго и Саша. У последнего в одной руке укулеле, а в другой — бутылка. Её содержимое угадывать не приходится. — Смотрите-ка, а раньше меня одного алкоголиком называли, — смеясь, сообщает Саша. Шиго реагирует на его слова моментально; рука только и успевает взмыть вверх, как Саша восклицает и принимается тереть затылок. — За что? — Ты в завязке, — отчеканивает она. — Кто сказал? — Я. Бен, сидящий плечом к плечу с Марком, достаёт из-за уха давно припасенную сигарету. Я продолжаю топтаться на месте рядом с Власом, глядя на ребят сверху вниз. Бен успевает поджечь кончик и затянуться, когда Шиго наконец улавливает запах и резко оборачивается в его сторону. — Вы, люди, самые неразумные существа из всех, что я встречала! — недовольно заявляет она. — Как можно знать, что вы не бессмертны, и всё равно продолжать собственноручно убивать себя день за днём? — Так мы устроены, — протягивает Бен, выпуская струйку густого дыма. — Саморазрушаться, чтобы создавать хотя бы видимость движения, потому что движение — это жизнь. — Но вы не вверх идёте, а катитесь вниз. Грош цена такому движению. — Психология человека устроена иначе, — подает голос Лия. — Тебе не понять. — Она произносит это не с неким превосходством, скорее, с разочарованностью. — Собственно, никому из нас не понять. Она сидит, сложив ноги в позе лотоса. Бросает на меня взгляд из-под опущенный ресниц, и я решаю сесть сейчас именно рядом с ней. Бен уже понял и отпустил меня. Как и Даня, за которым присматривать останется Лена, потому что Ваня наотрез отказался рассматривать любой вариант, кроме того, где он идёт со мной. Нина до сих пор сомневается в правильности моих приоритетов, но не показывает это. Артур свои переживания даже не скрывает. А Лия… я вынуждена оставить её как раз тогда, когда мы снова сблизились. — Нам редко в последнее время выпадают спокойные вечера, — говорит Марк, с опозданием отвечая на мой вопрос. — Мы подумали, что это отличный повод немного отдохнуть. — И выпить! — воодушевлённо кричит Саша. — Ты здесь только для того, чтобы на гитаре играть, — заявляет Шиго. Они ведут немую перепалку взглядами. Я пользуюсь моментом тишины и иду к Лие. Опускаюсь рядом с ней, подбирая под себя ноги. — Ты как? — спрашиваю я. — Привыкла? Хоть немного? — Чуть-чуть, — честно отвечает Лия. — Ты уверена, что тебе нужно уходить? Может, ты… — Лия, — перебиваю я. — Да знаю, знаю. Ну хоть попытаться-то стоило. Лия улыбается. В мерцающем свете огня она выглядит красивее обычного, хотя я и сомневаюсь, что такое вообще возможно. Замечаю, как Марк, сидящий неподалёку, иногда бросает на неё короткий взгляд, продолжая при этом разговаривать с Артуром. Она всё ещё ему нравится. А ей всё ещё наплевать. — И надолго вы планируете своё путешествие? — Пока я не найду сестру Кирилла и не освобожу её. — Звучит очень многообещающе. — Ты хотела сказать «почти невыполнимо»? Я поджимаю губы. Раскусила. — Я просто попытаюсь сделать всё, что в моих силах. Собственно, как и обычно. Правда, надеюсь, в этот раз хоть что-то получится. Надежда — всё, что у меня теперь осталось и по совместительству единственное, чего я боюсь. С высоты ожиданий всегда слишком больно падать, а я за всё время уже успела отбить себе копчик. — Я бы сказала тебе, что всё будет хорошо, но, образно выражаясь, я могу видеть будущее, поэтому... — (У меня появляется идея, и, видать, это отлично выражается на моём лице, так как Лия, замолкая, начинает активно мотать головой). — Ничего тебе предсказывать не собираюсь. Тем более, у тебя ничего не изменилось — всё так же черным-черно, как за Полярным кругом в декабре. — Спасибо за очень красочную метафору. Поддержка на пять с плюсом. И кстати, когда это ты могла побывать за Полярным кругом? — Я не была, — разочарованно сообщает Лия. — Знакомый моего любимого продавца ювелирных украшений был. — Лия тычет пальцем в браслет, который она подарила мне на день рождения и который я не снимаю с того самого момента, как замочек застегнулся на запястье. — Он любит разные астрономические чудеса. Влас опускается рядом со мной. Долго пытается усесться, так и эдак размещая свои длиннющие ножищи. Когда он наконец успокаивается, я кладу ладонь ему на коленку просто потому, что мне так хочется. Влас не замечает этого, как если бы моя ладонь лежала там уже не один десяток лет. Я всё хочу спросить его, сколько раз за всю свою жизнь он был влюблён, да всё не попадается нужного момента. Сейчас — тоже не он, но и у меня уже нет той жажды к познанию существующих вокруг меня. Я закрываю глаза на их прошлое не только потому, что меня там ещё не было даже по факту наличия, но и потому что надеюсь — в моём отношении они поступят так же. — Ты либо играй давай, либо заканчивай инструмент насиловать, — ворчит Бен, обращаясь к Саше, пока тот, в свою очередь, перебирает струны в одном ему известном ритме. — Я — художник, я так вижу. — Нет. Ты другое слово на букву «х». Ваня подходит ко мне, оставляя Лену и брата. В его руках бутылка, которую он протягивает мне. На ней нет даже клейкого следа от этикетки или акцизной марки, а ещё у неё забавная форма, напоминающая кеглю для игры в боулинг, только полную с обеих сторон. Откручиваю крышку, принюхиваюсь. Никакого резкого запаха, свойственного алкоголю. Предложение присоединиться к общему веселью я воспринимаю как отличную попытку поговорить о том, о чём не успела. — Ты не должен идти со мной, — говорю я. Ваня опускается на корточки. Теперь наши лица примерно на одном уровне, и мы можем заглянуть друг другу в глаза. — Иначе тебе придётся оставить того, кто нуждается в тебе больше, чем я, — продолжаю, когда не получаю никакого ответа. Шёпот мой практически неразличим даже мне самой, но Ване помогает новоприобретённый оборотнический слух. Поэтому он не переспрашивает. — Даня сильнее, чем кажется, — отвечает Ваня. Я вижу, как Влас, хоть и без особого желания, но заводит разговор с Лией, за что я безмерно ему благодарна. Теперь мы с Ваней косвенно, но одни. — Он будет в порядке. Ему помогут Лена и Амелия. — А кто поможет тебе? Твой папа…. — Мёртв. Знаю. И ни одно моё действие сейчас его уже не вернёт. Как и бездействие тоже. Я хочу смотреть в лицо Вани как в родниковую воду, чтобы видеть все подводные камни и мелкий песок, но вместо этого я будто всё ещё продолжаю глядеть в пепельную бездну. — Я знаю, что ты думаешь, — Ваня грустно хмыкает. — Я выгляжу так, словно мне всё равно, но на самом деле я умираю изнутри с каждым вдохом, который делаю, и всё же я иду на это, хотя давно уже мог спиться, слечь с депрессией или покончить с этой бесполезной тратой жизни. Знаешь, что держит на плаву? Папа бы не хотел, чтобы я убивался горем, как это сделали мама и Дмитрий. Сам папа никогда бы не сдался. И я… Все считали Даню — его копией, но сильнее, чем я, никто и никогда не хотел быть похож на Валентина Филонова. Хоть на йоту. Именно поэтому я здесь. Именно поэтому я сражаюсь. И именно поэтому я не брошу свою лучшую подругу. — Ваня выпрямляется. — У меня ещё будет целая жизнь впереди на то, чтобы страдать. По крайней мере, я на это очень надеюсь. Не давая мне возможности хоть что-то придумать в ответ, Ваня возвращается к Лене и Дане. Я снова обращаю внимание на бутылку, которую продолжаю держать в руках. — Что здесь? — спрашиваю у Власа, отвлекая его от разговора с Лией. — Попробуй, — вместо ответа предлагает он. — И узнаешь. Я рискую сделать маленький глоток и нисколечко не жалею, когда ощущаю на языке приятную сладость и вкус цитрусов. — Это вкусно, — сообщаю я. — Ещё бы. — Я думала, здесь виски. По цвету похоже. — Никакого алкоголя в штабе, пока здесь члены Совета. Приказ Дмитрия. — И заодно никакого веселья! — кричит Бен, скрадывая ладони рупором вокруг рта. Все смеются, и я тоже. Но внутри, — о, Боже, — внутри меня всё горит и плавится. У нас уже был похожий вечер у костра, и я хорошо помню, что принёс за собой следующий день. Скоро случится что-то плохое.

***

Север, Гло и Филира встречают нас в той части города, где я ни разу не была. Она настолько обычная со своими типичными пятиэтажками и настолько тихая, что мне бы и в голову никогда не пришло открыть портал именно здесь. Но прятаться всегда лучше всего у всех на виду — вот, что изрекает Влас в ответ на мои сомнения. Хорошо, что Ваня идёт с нами. Вот и будут с Власом умами мериться, меня оставив в покое. — Наша задача — максимально быстро всё проделать, потому что если члены Совета обнаружат нашу пропажу, будет скандал. — Тогда, может, тебе не стоило идти? — скептически заявляет Север. — Ты же один из них. — Не всё так просто, — вмешивается Ваня. — Если остальные члены Совета узнают, что Влас мог бы пойти с нами, чтобы проследить, что всё будет в порядке, но не пошёл, они разозлятся ещё сильнее. — Но разве они не разозлятся максимально, когда поймут, что он мог и вовсе никуда вас не пустить? — спрашивает Филира. У неё такой же голос, каким я его помню; она говорит медленно, растягивая слова и превращая их в тихую песню. Но если раньше эта песня отдавала блаженным спокойствием, то теперь я словно слушаю худший в истории музыки андеграунд-концерт. — Они знают, что так поступить я бы не смог из-за Славы, — говорит Влас. — Это называется проанализировать все возможные ситуации и совершить то действие, которое даёт наибольшую ожидаемую ценность. — Напомни, насколько ты стар? — спрашивает Ваня, приподнимая одну бровь. — Ожидаемая ценность. — Фыркает. — Знающие люди давно переименовали этот термин в математическое ожидание. — Если бы я хотела слушать подобные лекции, я бы в университет пошла, — недовольно встреваю я. — Мы здесь по другому поводу собрались, так что давайте перейдём к делу. — Девчонка права, — кивает Север. Затем бегло осматривает Ваню, даже не пытаясь скрыть своего презрения. — Хотя, я вот лично не понимаю, зачем ты здесь нужен. Что в тебе такого, человек? — Ничего, — Ваня пожимает плечами. Но, разумеется, на этом дело не заканчивается, и следующим своим действием он снимает очки, демонстрируя Северу свои теперь уже естественные оранжевые зрачки. — Просто я не человек. Оранжевый против голубого. Огонь против воды. На подобный бой, даже если он заключён в обычном зрительном противостоянии, я была бы готова смотреть хоть целую вечность, но сейчас мы слишком ограничены во времени. Поэтому я беру на себя роль громоотвода и завожу с Власом разговор о портале. Он приводит магию в действие, оставляя очередной порез на своей руке. Когда я только появилась в Дуброве, кожа у него была чистая, теперь даже смотреть страшно. Чёрные «личинки» повсюду: на запястьях, сгибе локтя, предплечье, плече. Я заставляю его страдать и ужасно то, что он не считает это чем-то неправильным. — Когда ты успел побывать в мире Волшебного народца? — спрашиваю я, меняя тему в своей голове. — По работе? — Не совсем, — Влас заметно напрягается, не ожидая от меня такого вопроса. — Помнишь, я рассказывал о Хилли? Нет. — Да, — вру я. — Ну вот, иногда я так выбирался к ней, когда появлялась возможность. — А. Понятно. Не то, чтобы я ревную, но интересно, кто такая Хилли? Когда Влас заканчивает с порталом, мы не ждём, чтобы присесть на дорожку, обменяться многозначными взглядами или сделать что-то в духе команды. Мы сразу идём, открывая дверь в неизвестность. Цепочкой, один за другим. Когда я делаю свой шаг, закрываю глаза. Не знаю, зачем. Возможно, надеюсь, что так вещи станут менее страшными. То, на что я ступаю, хрустит у меня под ногами сухой травой. Я открываю глаза, чтобы не упасть, но тут же приходится сощуриться; здесь нет солнца, но жёлтое небо само по себе настолько яркое, что нужно время, чтобы привыкнуть. Влас закрывает портал. Сощуренным взглядом я слежу за тем, как дверь из цветного стеклянного витража растворяется в воздухе, смешиваясь с зелёным горизонтом. Никто до сих пор не произнёс ни слова, и вдруг я ловлю себя на том, что вслушиваюсь в абсолютно неестественную для улицы тишину. Никакого пения птиц. Ни ветра, шевелящего листья. Ни журчание воды где-то вдалеке. Это всё совсем не похоже на Волшебные земли, которые я себе воображала. Мы стоим в середине огромного поля. Буквально бескрайнего. Я верчусь на месте, но не вижу ничего, кроме зелени и бледно-оранжевых облаков, настолько низких, что в некоторых местах, как мне казалось, они соприкасались с самыми высокими травинками. — Чем быстрее мы доберёмся до Зимнего двора, тем раньше вернёмся домой, — говорит Ваня. Он суёт ладони в карманы джинсов и оглядывается вокруг с нескрываемым презрением. — Влас, куда нам… Слава? Ваня произносит моё имя обеспокоенно, но я запоздало понимаю причину этого. Колени больно колет — оказывается, я стою на них, хотя не помню самого момента, когда умудрилась упасть. Трава кажется мне зеленее обычного. Кажется, я вижу что-то ползучее, что ныряет в землю, словно в воду с бортика бассейна. Ладно. Может, Волшебные земли и не так разочарованно просты... — Тебе плохо? — спрашивает Филира, стоящая ближе всех ко мне. — Нет, — отвечаю я. — Не больше, чем обычно. Прежде чем подняться, я на короткое мгновение зарываюсь пальцами в траву. Она острая и сухая. Мне кажется, стекловата на ощупь должна быть на это похожа. — Вопрос снимаю, — говорит Ваня. — Похоже, я понял, куда нам. Он указывает в сторону горизонта, где, как я ранее видела собственными глазами, не было ничего, кроме зелёного поля и облаков. И всё же я прослеживаю взглядом это направление. То, что я вижу, заставляет меня открыть рот от удивления. Волшебные земли далеко не так просты, как мне сначала показалось.