Канун католического Рождества.
Не то, чтобы я испытываю ненависть ко всей этой череде зимних праздников, но то обилие украшений, которое ежегодно достаётся из кладовки и создаёт хаос в месте, где порядок предполагает круглосуточную перспективу, начинает невероятно раздражать ещё на этапе распаковки коробок. В этот раз особенно. Многочисленных зеркальных поверхностей в виде шаров, бус, гирлянд и мишуры мне при всём желании не избежать. Ярко-оранжевые огни, смотрящие на меня с каждой из них, дезориентируют на секунду, в течение которой я вспоминаю, что это отныне норма. Нет, я, конечно, привык, вот только свыкнуться пока так и не смог. — Вань, подай-ка мне шар со снежинками, — просит Лена. Она участвует в украшении ёлки вместе с Виолой, Полиной и Марком. Мне же досталась роль восседающего на диване в обнимку с гигантскими коробками пассивного помощника. — Вот этот? — я вытаскиваю из коробки голубой шар с белыми кляксами. У того, кто обозвал их снежинками, явная проблема с идентификацией природных явлений. — Да, да, — нетерпеливо сообщает Лена. Машет, мол, поторопись. Я подбрасываю шар в воздухе. Лена пытается поймать, но сделать это ей не помогает даже лихорадочное перебирание руками воздуха. Шар падает на пол, но не бьётся. Не стекло — пластик. — Хочешь — не хочешь, но пока мы не украсим гостиную, ты никуда не пойдёшь, — сообщает она. — А теперь подай мне этот дурацкий шар, я не буду ради тебя слезать с табуретки. Когда друг против друга стоят хранители, даже миротворцы не лезут в спор. Поэтому, как бы я ни надеялся на то, что Марк воскликнет что-то вроде: «Ребята, я всё улажу!» и сам поднимет игрушку, сделать это приходится самому. — На, — я подхожу к Лене и протягиваю ей поднятый шар. Она принимает его. — Ты бы хоть улыбнулся, — говорит она. — Новый год же скоро. Где твоё праздничное настроение? — Праздники для детей, — отмахиваюсь я. — Ага, — Лена выпрямляется, фыркает. Свободной ладонью распрямляет складки на юбке. — Совсем забыла, что ты у нас тут самый старый. Я медлю, не отхожу. Но и не отвечаю ничего. Лена теряет к моей персоне интерес и возвращается к украшению ёлки, и вот тогда я вступаю в игру: хватаю Лену за подол юбки и тяну на себя. Лена оказывается в моих руках. Я наивно полагал, что это будет мило и романтично, но вместо этого Лена начинает лупить меня по спине и криком требовать, чтобы я сейчас же поставил её на место. Удивительно, как легко мне сейчас даётся то, что раньше я не сделать — подумать об этом не мог. Кружу Лену на месте, будто она ничего не весит. И, главное, никакого беспокойства за возможность схватить межпозвоночную грыжу! — Филонов, тебе серьёзно лучше поставить меня на ноги, а иначе я тебе голову оторву, и не посмотрю, что оборотень — найду способ! Ворчать продолжает, но уже не сопротивляется. Победа за мной, решаю я, и опускаю Лену. — Сама же хотела моё праздничное настроение, — говорю я. — Вот, получай. Лена улыбается и лишь только для факта недовольно качает головой. — Дурила. — Я люблю тебя. — Я знаю. Лена тянется ко мне. Думаю, ну наконец он — заслуженный поцелуй, но вместо того, чтобы поблагодарить меня за проявленный жест, Лена вдруг резко выпрямляется, так меня и не коснувшись. В её руке оказывается гирлянда. Я оборачиваюсь через плечо. Ну, точно. Коробки с игрушками! — Распутывай давай, Ромео, — Лена кидает гирлянды мне в грудь. — Потом поговорим. Я со вздохом и выражением лица готового к капитуляции солдата принимаю задание. — И я тоже тебя люблю, — добавляет она, забираясь обратно на табурет. Капитуляция отменяется. Гирлянда, так гирлянда. Кому-то всё равно нужно это сделать, а когда я в последний раз пугался сложных задач? — Слушайте, видел кто-то Даню? В гостиную по-свойски проходит Тай. Парень чувствует себя здесь как дома, в отличие от его грубиянки-сестры Лизы. Хотя именно у неё, фактически, больше прав и привилегий в стенах штаба. Как-никак, новая альфа временно нейтральной, но в перспективе содружественной стаи оборотней. — А он тебе зачем? — интересуюсь я. — Обещал показать мне кое-что медицинское, — увиливая от прямого ответа, говорит Тай. У парня — семь пятниц на неделе. Я, конечно, поощряю его желание познать различные сферы, но ещё пару дней назад он мучил Бена, потому что страсть как хотел стать механиком, а теперь уже, похоже, метит в медработники. — Я передам, что ты его искал. Бросаю взгляд на настенные часы. Сегодня вторник, сейчас половина второго. Я знаю, где Даня. И в штабе его не будет ещё около получаса. — Окей, — Тай демонстрирует мне оттопыренный в кулаке большой палец. — Спасибо. И кстати, Боунс будет ждать тебя вечером у себя, как обычно. Чёрт. Я прямо-таки чувствую все эти изучающие взгляды. — Круто, — бурчу в ответ. Но не обязательно было говорить об этом при всех! Тай уходит, взгляды продолжают меня исследовать. Непосвящённых среди них всего двое: Виола и Полина. И их в совокупности недостаточно, чтобы меня смутить. — Даня пошёл в художку? — интересуется Лена. Конечно, она знает. От неё у меня секретов нет. — Угу. — Так иди, чего сидишь? Я удивлённо на неё гляжу. — Ты же сама сказала, что о свободе мне только мечтать, пока вы не закончите разводить бардак! — Но не тогда, когда дело касается твоего брата. Ты давно уже нужен ему, Вань. — Мне в руки прилетает тот самый шар со снежинками. Я отрываю взгляд от гирлянды на коленях и поднимаю его на Лену. — Иди. Бросаю и гирлянду, и шар обратно в коробку. Из гостиной — в комнату «Беты», где я оставил свою куртку на Лениной кровати. Оттуда — на улицу. Бежать не надо: я знаю, сколько времени Даня ещё планирует провести там, куда отправился. Три дня в неделю в одно и то же время он уходит, чем бы ни занимался и где бы ни находился, к одному и тому же месту — к крыльцу своей бывшей художественной школы. Как известно, бывшие так просто не уходят. Всё равно магнитом к ним тянет, чтобы только ещё раз увидеть. Клянёшься себе, что в последний, но фишка в том, что не работает это, за последним всегда идёт самый последний — и так по возрастающей прямой удаления конца, который тебе, на самом-то деле, не очень-то нужен. Так и с людьми, которых бросаем мы и которые бросают нас, и со зданиям, местами. Поэтому я не удивляюсь, когда выхожу из-за угла, оказываюсь перед двухэтажным зданием художественной школы и вижу Даню. Стоит напротив входа, спрятав ладони в карманы куртки. Опирается спиной на один из металлических прутьев забора. Молча прохожу через ворота и встаю рядом в ту же позу. Сегодня наша одежда отличается только цветом — так бывает часто, когда утром мы собираемся не вместе. Кто-то раньше смеялся, что у нас один мозг на двоих, да вот только быстро перестал, стоило Славе элегантно намекнуть нашему обидчику, что если он не заткнётся, ему о своём собственном мозге придётся беспокоиться. Давно это было, лет пять назад. А если вспомнить всё, что произошло со временем со слов Славы, то и того больше. Даня приходит к художественной школе за пятнадцать минут до начала занятий и уходит, когда его бывшие сокурсники покидают здание. Оправдывается, мол, Амелию встречает, но на самом деле всё это пропитано исключительно эгоистическими мотивами. Мне больно смотреть на него такого. Сам не свой. Больше никогда не на своём месте. Раньше рисование держало его на плаву в любой из ситуаций: когда случалось что-то ужасное, он запирался у нас в комнате, выгоняя меня в кухню, и рисовал. А теперь лишь сидит на своей кровати, сверлит взглядом стену и трёт правую руку, больше не способную выводить на холсте художественные формы и штрихи. — Если бы ты не психовал, был бы сейчас там, — говорю, нарушая тишину. Киваю на здание. — А не тут. — Давай не будем, — с напором просит Даня. — Ладно, допустим, то время, когда ты показал себя последней истеричкой, уже не вернуть. Но ведь можно пойти в самую младшую группу и… — Это так не работает, — раздражённо перебивает Даня. Раньше никогда такой привычки не имел. А сейчас обрывает, даже не задумываясь. — Ты ведь не пробовал. — Не поможет, говорю. — Слушай... — Разговор окончен. И так каждое моё следующее предложение. Я не сдаюсь, когда счётчик попыток пересекает несколько десятков. И когда в ход идут уничижительные взгляды и цоканье языком. Он не идёт на открытый конфликт, но при этом не позволяет мне и слова сказать, потому что знает, что я прав, а вся его идея мучения самого себя является нелепым детским капризом. Успокаивается Даня, только когда из дверей школы выходит Амелия. Она сразу замечает его, машет ему рукой. Даня не расцветает, как бывало раньше, но по крайней мере уже не напоминает грозовую тучу в человеческом обличье. Амелия пускается бегом по ступенькам, и Даня отлипает от забора, чтобы двинуться ей навстречу. Я успеваю схватить его за руку и развернуть обратно на себя. — Прекращай, — прошу. Для просьбы выходит грубовато, но я уже не знаю, какой мне выбрать способ, чтобы до него достучаться. — Нет ничего постылого в том, чтобы начать сначала. Сдаться и бездействовать — вот, что плохо. — Со стороны-то рассуждать мы все горазды, — сквозь зубы цедит Даня. — Мне просто не нравится видеть тебя таким. — Так не смотри, в чём проблема? — Даня резким движением вырывает свою руку обратно. — Проблема в том, что я твой брат! — кричу вдогонку. Даня не останавливается, не замедляет шаг. Но мне плевать. — И я не успокоюсь, пока ты не вернёшься ко мне старым собой. Слышишь? Филонов! Взмахивает рукой. Просит отстать. Но я знаю его слишком хорошо, чтобы поверить в его безразличие. Удочка заброшена. Осталось только дождаться, когда рыбка заглотит наживку. А она заглотит. Я эту рыбку лучше себя знаю. Я не остаюсь, не становлюсь свидетелем драматической сцены. И так знаю, какой она будет: они обнимутся, поцелуются, обменяются парой фраз, в которых, со стороны Амелии, проскользнёт и моя мораль в том числе, а со стороны Дани будет то же, что он сказал мне, только в более мягкой форме. Ведь ощетиниваться у него в привычке только в моём обществе, потому что я не считаю гнев минусом, тогда как сам Даня стыдится того, что может проявлять такие эмоции. Миротворец до мозга костей. Весь в папу. Возвращаюсь обратно в штаб тем же путём. Короткий разговор с Даней напоминает о том, что впереди меня ждёт нечто похожее и с Леной. Оба: что Даня, что она — непробиваемые, твердолобые… не глупцы, нет. Просто упёрто считающие, что есть проблемы, попытки подбора решений к которым не приведут ни к чему, кроме провала. — Давай поговорим, — говорю с порога. В гостиной народу только прибавилось. Слава пришла, вместе с ней Лия и Артур. Зря я рот раскрывал. И снова на меня все смотрят. — Ваня? — спрашивает Слава. Думает, что я ей. Обеспокоенно оглядывает меня, брови хмурит. — Что-то случилось? — Это мой клиент, — говорит Лена. Она уже не у ёлки, а в руках вместо шариков — мишура: на очереди украшение камина. — О чём ты хочешь поговорить? — спрашивает, подходя. Правда, вопрос какой-то и не вопрос вовсе. Никакого интереса в нём, никакого любопытства. Потому что знает всё прекрасно и без моих наводок. — О возможностях, которые мы можем приобрести вместо того, чтобы сидеть на пороховой бочке, например. — Бочка-то моя, — Лена выталкивает меня в коридор, закрывает за нами дверь, ведущую в гостиную. — И мне на ней сидеть. — Накидывает мне на шею мишуру, как шарф. — Так что не надо за меня решать. — Но я люблю тебя! — Да что затараторил-то одно и тоже? Любит он… — Потому что одна мысль о том, чтобы потерять тебя… — Я запускаю пальцы обеих ладоней в волосы, ерошу с таким остервенением, что не удивился бы, если бы в этот момент во все стороны полетели клочья. — Лен… — Чтобы успокоиться, беру её за руки. — Я уже потерял папу и почти умер сам. Даниил ведёт себя так, словно вот-вот сойдёт со своего чёртового ума… —Что ты несёшь? Не зло спрашивает. Скорее, с упрёком, мол, что ты жалуешься? Или мне так кажется… не знаю. Сложно стало видеть грань между правдой и картиной, в которую происходящие события складываются в моей голове. — Я несу то, что если ты оставишь меня, есть большая вероятность, что я отправлюсь вслед за тобой. — Не прибедняйся. Ты сильный. — Если бы был таковым, то давно смог бы и тебя, и Даню уговорить поступать разумно. — Иногда самое полезное, что ты можешь сделать, чтобы помочь своим близким, Вань — это отступить и дать им свободы, — Лена делает шаг ко мне. Расстояние между нами минимально. — Все шишки, которые Даня соберёт, пока будет приходить в себя, будут только его шишками. И его ответственностью. А мои — моими. — Но твои шишки-то смертельно опасны… Лена затыкает меня поцелуем. Целует так, как не целовала давно. Берёт моё лицо в свои ладони, и я чувствую себя в безопасности. Так не должно быть; ну, по-хорошему. По тому картонному плану, где мужчина всегда сильный, а женщина привычно слабая и нуждающаяся в защите. Вот только мир давно перестал делиться на хорошее и плохое, на правильное и из ряда вон выходящее, на реальное и вымышленное. Нам, стражам, лучше других известно, что между чёрным и белым цветами прячутся сотни градаций серого. — Не пытайся взвалить на себя чужие проблемы, особенно если те, кто волноваться должны, совсем не беспокоятся, — говорит Лена, едва наши губы перестают соприкасаться. Зато теперь соприкасаются лбы. И мы продолжаем дышать одним воздухом, что сводит с ума не только человека во мне, но и звериную мою сторону. — Там Андрей заходил, спрашивал про пули, — продолжает Лена. — Говорит, что-то ему не нравится. Просил посмотреть ещё раз. — Умеешь же ты всё испортить, — возмущённый стон мне не сдержать. — Заговорить об Андрее в такой момент! Лена дёргает уголком губ. Быстро убирает выбившуюся из причёски прядь волос за ухо, а затем хватает меня за руку, переплетая пальцы. — Пойдём, — говорит, — в лабораторию. Андрей ушёл туда минут десять назад, и я боюсь, что если мы не поторопимся, целым оборудование уже не застанем.***
— Слишком быстро прогорает, — сообщает Андрей. Стоит над душой. Знает, что меня это максимально раздражает, поэтому не уходит, даже когда я толкаю его локтем в живот, прося отойти подальше. — Я вижу, — сообщаю я. В этот раз с порохом что-то не то. Видать, ошиблись в пропорциях ядовитой для гнори смеси и взрывчатого вещества. — Ну так сделай что-нибудь! — Если под руку лезть не будешь — сделаю. Андрей делает шаг в сторону, отгораживаясь от меня выставленными вперёд ладонями. На помощь приходит Лена. У неё с пропорциями «на глаз» всегда было лучше, чем у меня. — Вы так и планируете держать в секрете состав сыворотки? — спрашивает Андрей. — У тебя, Вань, в крови и белок оборотня, и белок человека, и эхно, но при этом если всё это смешать в отдельной тарелке, ничего не выходит. Как вам-то удалось? — Никакого секрета нет, нам просто удалось создать концентрат. — Концентрат крови? Лена поджигает новую смесь в металлической миске. Серый порох, сбившийся в комки из-за смешивания его с жидким концентратом, вспыхивает жёлто-синим пламенем. Я сразу щёлкаю кнопкой секундомера, который всё это время наготове держал в правой руке. Нам нужно не менее пятнадцати секунд. Полученный концентрат становится смертельным ядом для гнори и перитонов только в горящем состоянии. Миллуони, которого Слава почему-то называет другим именем, так и не смог внятно мне объяснить по поводу наличия такой разницы: почему концентрату нужно гореть, а моей крови — нет, да и необходимо её намного меньше, — но она есть, и всё, что мы можем — это работать, не забывая её учитывать. Перламутровый огонь пороха гаснет. Я жму на кнопку и констатирую: — Восемнадцать секунд. Получилось. Лена облегчённо выдыхает, Андрей, единственный из всех присутствующих, кто понятия не имеет, что вообще здесь происходит, с умным видом качает головой. — Ты, может, пойдёшь и займёшься чем-нибудь полезным? — спрашиваю я у него. — Зачем вообще припёрся? — А! — Андрей хлопает себя по груди. Точнее, по нагрудному карману рубашки. Достаёт оттуда какой-то лист бумаги, протягивает мне. — Вот. — Что это такое? — Дмитрий просил передать это тебе. — Дмитрий? Просил тебя? Что-то не сходится. Почему сам не вручил? — Мы с ним случайно в коридоре пересеклись, — отвечает Андрей. Кажется, правду говорит. Уж больно выражение лица спокойное. — Я вообще шёл в столовую. Андрей трясёт рукой, держащей сложенный лист бумаги. Я принимаю его, но открывать не тороплюсь. — Что здесь? — Я не смотрел. Это, вроде как, не моё дело. А вот тут уже врёт. Глаза забегали. В подтверждение моим мыслям, Андрей спешно уходит, сталкиваясь в дверном проёме с Виолой. Разворачиваю листок. На нём каллиграфическим почерком Дмитрия выведено: «Под подоконником в отцовском кабинете есть кое-что, что, я не хочу, чтобы досталось новому владельцу. Забери, пока не поздно». — Что там? — интересуется Лена. Пока она подходит, перечитываю написанное ещё раз. А когда останавливается и заглядывает в лист, быстро его сворачиваю. — Ничего, — отвечаю. — Ерунда. Только мне нужно на пару минут отлучиться. Справитесь без меня? — Конечно, — рассеянно кивает Лена. Тогда я, не снимая ни халата, ни очков выхожу из лаборатории и иду в обозначенное Дмитрием на листе, как на какой-то поисковой карте, место. Последний раз я был в кабинете папы, кажется, около месяца назад, когда он просил моей помощи по поводу результата психологического теста одного из стражей. Ему не понравилась неопределённость там, где её быть не должно, и папа, взрослый человек, кандидат психологических наук, поинтересовался моим мнением не просто ради того, чтобы я мог почувствовать себя значимым подростком, а потому, что действительно считай его в какой-то степени экспертным, не забывая, что я много провожу за изучением различных сфер науки и жизни и не списывая меня со счетов за мой юный возраст. Папа был родителем, достойным тысячи других отцов. Волочусь на ватных ногах к подоконнику. Помещение папиного кабинета крошечное, но каждый шаг кажется метровым. Липкими от пота руками касаюсь выступа над батареей. Слишком жарко. Ломит каждую косточку в теле. Прежде, чем искать то, что имел в виду Дмитрий, открываю окно, — (и снова никаких тебе лишних сил, старые створки поддаются мне легко, пусть и со скрипом), — и впускаю в комнату зимний холодный воздух. Так лучше. Теперь есть, чем дышать. Приседаю напротив батареи. Шарю руками под подоконником, пока не натыкаюсь на то, чего там явно быть не должно. На свет достаю обычную подарочную коробочку. Сразу открываю. Вижу содержимое и чувствую, как, несмотря на морозный воздух и ветер, снова не могу сделать полноценного вдоха. Коробку сжимаю в пальцах слишком крепко. Предмету внутри, конечно, ничего не будет, но вот картон обёртки помят и больше никогда не сможет иметь товарный вид. — Я, это, — слышу голос за спиной. — Короче, прочитал вообще-то эту дурацкую записку, и теперь мне немного стыдно. Выпрямляю спину. Закрываю окно. Пока не поворачиваюсь к Андрею, потому что хочу окончательно вернуть самоконтроль, но краска с лица, чувствую по горящим щекам, всё никак не хочет сходить. — Мне не нужна помощь. — Ты в каком моём слове углядел то, что я помощь тебе пришёл предлагать? Шаркающие шаги. Я не прячу свою находку и продолжаю любоваться блеском стекла и металла. — Ого! — присвистывает Андрей. — Часы — класс! Командирские! У моего деда такие же. — А эти принадлежали моему, — говорю я. — Точнее, после него они стали папиными, но я так полюбил их, что лет с десяти не переставал канючить по этому поводу. В конце концов папа сдался и сказал, что подарит их мне на Новый год. Это было… пару месяцев назад, кстати. Надо же… я совсем забыл об этом. — А он, похоже, нет, — говорит Андрей. — Даже подготовил их. Подготовил, но уже никогда не подарит. Я достаю часы. Коробочку оставляю на подоконнике. Верчу часы в руках, но медлю, прежде чем надеть на запястье. Браслет явно уменьшен специально под меня: сидят отлично. — Папа твой был классным мужиком, — сообщает Андрей. Хочу оскорбиться, но потом понимаю, что сказано-то без сарказма. — Я мало знал его, потому что… ну, ты помнишь про всю эту штуку с путешествием во времени… Но я успел стал свидетелем тому, что он делал для стражей, и это, типа, была реальная помощь. — Папа всегда знал, что нужно сказать, чтобы полегчало. Я кусаю губы, но это не помогает отвлечься. Часы становятся последним толчком — и вся моя пирамида из спокойствия и самоконтроля рушится, а её обломки бьют прямо в поясницу и заставляют меня сложиться пополам. Наклоняюсь вперёд. Руки — на подоконник, лоб — на сложенные ладони. — Всё нормально, — Андрей единожды хлопает меня по плечу. — Нормально. Больше ничего за собственным сопением я не слышу. Закладывает нос, уши. Не понимаю, почему не могу остановить слёзы, и от этого распаляюсь лишь сильнее. Нужно успокоиться, пока хуже не стало. Пока не сорвало оставшиеся клапаны и плач не перерос в вой, а человек не уступил место зверю. Обращения всё ещё даются слишком тяжело, даже несмотря на помощь Боунса. Каждое из них — как игра в русскую рулетку: я не знаю, будет ли следующая камора барабана пустой, или мне придёт окончательный конец. Мысль об этом, а также воспоминание о днях, проведённых в лисьем одиночестве и без надежды в сотне километров от дома, возвращают чёткость помутневшему рассудку. Я поднимаю голову и неожиданно нахожу Андрея всё ещё стоящим рядом и смотрящим что-то на телефоне. — Я думал, ты ушёл, — говорю я. Утираю слёзы тыльной стороной ладони. — Чего там у тебя? — Котики в шапочках, — отвечает Андрей. Поднимает на меня глаза. Внимательно осматривает. — Ты уж извини, что остался, тут просто вай-фай хорошо ловит. — Вай-фай, — повторяю я. — Ага. — Нужно будет роутеры мощнее поставить. — Типа того, — Андрей молчит, пока убирает телефон в карман. — А часы, всё-таки, высший класс. Дашь погонять? — А ты мне внедорожник? — Только через мой труп. — Ну вот тебе и ответ. Мой голос в пустом помещении звенит эхом. Андрей добро хмыкает. Потирает якобы озябшие руки (хотя, может это и правда; в комнате всё ещё чувствуется свежесть недавно бывшего открытым окна). — Мне, на самом деле, ещё очень нужен твой совет, — в итоге произносит он. — Как говорится, баш на баш за то, что я рассказал тебе про спальные приключения. Я морщусь, как от кислого цитруса. Что за ужасная метафора? — Ну, валяй, — говорю в ответ. Отхожу от подоконника. Андрей семенит за мной на выход из кабинета. — Это тоже насчёт девчонки. Мне нравится одна, и, кажется, это проблема. — Кто нравится-то? — Слава. Останавливаемся у лестницы. Тут нам в разные стороны: Андрею — вниз, в столовую, а мне возвращаться в лабораторию, что на этом же этаже. — Ты же в курсе, что она только рассталась с Власом? — Разумеется. — И в курсе, что у них были серьёзные отношения? — Ну да, — уже с огромной долей сомнения, протягивает Андрей. Начинает осознавать, кажись, всю ситуацию целиком. — А про то, что они были настолько близки, что даже говорили о теоретической помолвке, не забыл? — Я… — Андрей вздыхает. Одним резким движением, — таким, что даже я от неожиданности вздрагиваю, — срывает с головы бейсболку и бьёт её о деревянный поручень лестницы. — Твою мать! — восклицает. Не совсем, правда, я понимаю, кого именно он порицает сейчас: Славу, Власа, себя или меня в качестве доносчика не очень хороших новостей? — Забудь ту часть, где я говорил, что это проблема, потому что это настоящая катастрофа, — сжимая бейсболку в кулаках, говорит Андрей. — Всякое бывает, — я пожимаю плечами. — Да уж. Не надо было мне её тогда целовать. — Вы целовались? — Это было не в этом времени, — отмахивается Андрей. — Ну, ты понимаешь… Понимаю, как бы парадоксально это не звучало. — И что будешь делать? — спрашиваю я. Правда интересуюсь. Слава мне очень дорога, и я не хочу, чтобы кто-то причинял ей неудобства, даже если это Андрей, который тоже является моим другом. — Не знаю. Это и хотел у тебя спросить. — Очень хотел бы тебе помочь, но единственная девушка, с которой я когда-либо был и в которую когда-либо был влюблён, на удачу ответила мне взаимностью. Произношу это с уверенностью, но когда слышу слова вне своей головы, понимаю, насколько убого это звучит. Друг пришёл ко мне за помощью, — тот самый, который до этого поддержал меня, — а я всё, что смог сделать — это похвастаться своей личной жизнью. — Слушай, если тебе правда нужен мой совет, — (Андрей энергично кивает), — то я предлагаю тебе оставить эту идею. Брови Андрея ползут вверх. Он явно не рассчитывал на предложение в стиле «дать заднюю и забить». — Ты сам недавно с Полиной расстался, вот и пытаешься, наверняка, сейчас хоть как-то… Я замолкаю, когда понимаю сам и в этот раз без чьей-либо помощи, что слова мои — полнейшая чушь. То, что Андрей делает сейчас: отводит взгляд в сторону, выпячивает челюсть, явно едва сдерживая в себе тираду гневных оппозиционных слов, нервно дёргает коленом выдаёт в нём человека более чем заинтересованного. Он… влюблён? — Как крёстный брат, должен тебя уверить — разобьёшь Славе сердце, и я тебе твоё вырву, — говорю я. Растопыриваю пальцы обеих рук и демонстрирую Андрею обычную для оборотня мутацию — свои больше не человеческие, а животные ногти, удлинняющиеся при полном обращении. При первом ногти выпали. Точнее, выпали, чтобы на их месте появились новые, острые и прочные. — Как видишь, сделать это мне теперь под силу. — Я понял! — Андрей делает шаг назад, едва не падая со ступенек. — Но как твой друг, — я опускаю руки. — Я, наверное, должен сказать тебе: дерзай. Вы явно близки, а Слава… она кого попало к себе не подпускает. Значит, ты дорожишь ею. — Да вроде… — Вроде? — В смысле дорожу, дорожу! — поправляет себя Андрей, стоит мне только снова намекнуть на свои возможности лёгким взмахом руки. Может и опрометчиво, но я решаю поверить Андрею. На крайний случай, у меня всегда будет возможность оторвать ему голову. Прощаясь, мы с Андреем расходимся: он идёт в столовую, как и планировал до того, как его перехватил Дмитрий, а я возвращаюсь в лабораторию. Лена не выдаёт своего любопытства, но только я подхожу к столу и встаю рядом, как чувствую на себе её коронный «Я ведь выведаю правду, хочешь ты того или нет» взгляд. — Командирские часы, — констатирует Лена невзначай. — Те самые? — Ага. Голос уже не дрожит. — Я буду скучать по твоему папе. Он всегда угощал меня лакричными конфетками. — Потому что кроме вас, извращенцев, эту гадость больше никто не ел, — ухмыляясь, подмечаю я. Лена в шутку дует губы. Теперь мы смеёмся оба. Но внутри всё равно больно. — Я тоже буду по нему скучать, — произношу я. И почему я так редко говорил ему, что горжусь тем, что могу называть его своим папой? — Ты знаешь, я не верю в Бога, — полувопросительно говорю я Лене. Она кивает. — Но сейчас я бы очень хотел, чтобы вся эта штука с жизнью после смерти была реальной, и папа услышал, что я очень сильно люблю его. — Я думаю, он и так это знал, — произносит Лена. — Без всяких там высших сил. В её голосе появляются нотки мелодии, напоминающие колыбельную. Лена всегда начинает разговаривать немного нараспев, когда хочет успокоить меня. — Мне остаётся только на это надеяться, — выдыхаю я. Лена кладёт ладонь мне на плечо. Проводит вверх, добирается до шеи. Принимается разминать позвонки. Как и колыбельный тон, это всегда отлично работает против моих секундных вспышек. — Вернёмся к пороху? — предлагает Лена. — Да, — киваю я. Лена помогает забыть о боли. Работа помогает забыть о боли. Друзья помогают забыть о боли. Вот только подавить эмоции и избавиться от них — две слишком разные вещи.***
— Тайный Санта! — восклицает Виола. Спокойный вечер Рождества прерывается её появлением в гостиной и слишком радостными воплями. В руках Виолы красная шапка с белым помпоном. Внутри — имена всех в штабе. Каждый год она делает это. Независимо от того, какие события предшествовали и какие только должны будут состояться. Не знаю, зачем, и не знаю, нравится ли это всем настолько, насколько нравится самой Виоле, но я от этой идеи всегда был, есть и буду далеко не в восторге. Я высверливаю взглядом дыру в шапке, надеясь, что осведомлён не обо всех способностях оборотней, и в них входит ещё и лазерное зрение. — Я первый! — восклицает Марсель. Ещё секунду назад малец сидел со Славой на ковре у камина, а сейчас уже оказывается рядом с Виолой и лезет рукой в шапку чуть ли не по самый локоть. Вытаскивает скомканную бумажку. Разворачивает, читает имя. И тут же совершает главную свою ошибку — поднимает глаза и находит взглядом Марка. Ясно, кто ему выпал. Хорошо, что сам Марк слишком увлечён разговором с Андреем, чтобы это заметить. — Кто следующий? — спрашивает Виола. Энтузиазм заканчивается на том, на ком и начался. Кроме Марселя никто из присутствующих в гостиной не желает тянуть новогодний жребий. — Ну же, ребят! Бедная Виола. Девчонка из кожи вон лезет весь день. Первой потащилась в кладовку за игрушками, первой надела дурацкий свитер с оленями, первой встала с утра и принесла на завтрак двадцать стаканчиков с горячим шоколадом. Мне её, конечно, жалко, но не настолько, чтобы втягивать себя в эту авантюру. — Давай мне, — сдаётся Слава. Виола расцветает. Подносит Славе шапку. Та, в отличие от Марселя, особо долго не копошится и вытаскивает явно самое верхнее имя. Разворачивает. Марсель в шутку норовит заглянуть в записку, но она толкает его в плечо. По лицу не ясно, кто ей достался. Прочитав, Слава сразу кидает записку в камин, где она тут же сгорает. После Славы Виоле удаётся уговорить ещё троих, включая Лену. Непреклонными остаются лишь я, Шиго и Кали. — Твоё имя я тоже записала, — сообщает Виола, подходя к Шиго. Трясёт шапкой. — Так что можешь поучаствовать. — Это обязательно? — уточняет феникс. — Нет, но это весело! — Плюс, я смогу убедиться в том, что ты не скряга, — подмечает Нина. Она своё имя вытащила после Андрея, правда сразу сообщила, что это Анита, тем самым разрушая всю суть "Тайного Санты". — Моя будущая жена должна быть готова преподносить мне дорогие подарки на наши годовщины. — Но мы-то не женимся, — отмечает Шиго. — Погоди, вот дойдёт дело до предложения — и ты попросту не сможешь мне отказать. Я слишком хороша в организации сюрпризов! Шиго качает головой — шутку она явно не оценила. И всё же во всеобщем веселье (без веселья как такового) участвует. Читает выпавшее имя, показывает его Нине. Та в ответ что-то шепчет ей на ухо. — Ко мне можешь даже не подходить, — сообщает Кали. — После того, как в том году ты подарил мне напольные весы, я больше твоё имя не вписываю, — говорит Виола тихо и на Кали не глядя. Чтобы восстановить справедливость и поставить Кали на место, я произношу: — Мудак. Плюсы того, чтобы потерять близкого человека — даже такие конченые личности, как Кали, не будут тебя трогать. Поэтому он лишь выпячивает челюсть и скалится, но не отвечает. — Виол, давай мне, — я сдаюсь и щёлкаю пальцами, подзывая Виолу. Моё согласие возвращает праздничный дух, который из неё выбить едва удалось Кали. В шапке ещё полно бумажек. Я для виду вожу рукой, перебирая их, вытаскиваю один. Разворачиваю. Читаю имя и ухмыляюсь. Надо же. Из всех возможных участников именно она. «Слава Р.». — Ну и кто там у тебя? — спрашивает Кали с издёвкой. — Мамка твоя, — отвечает Андрей за меня. Кали вскакивает. — Обалдел? С той же скоростью, с которой Виола расцвела после моих слов, его лицо перекашивает ярость. Но Андрею хоть бы хны. Он и носом не ведёт, когда Кали дёргается ему навстречу, явно демонстрируя метафорически брошенную прямо в лицо дуэльную перчатку. — Если драться собрались — вышли оба из гостиной, — строго требует Лена. — Мы пол-утра украшали её не для того, чтобы вы, два бугая, тут всё разнесли. — Никто не собирается драться, будь спокойна, — отмахивается Андрей. Но у Кали, похоже, другие планы. Я замечаю это раньше других на несколько секунд. Меняется запах, меняется тяжесть давления, меняется атмосфера вокруг разъярённого защитника. Раньше, чем он рвётся совершить попытку разукрасить Андрею физиономию, в игру вступаю я, вырастая между Кали и его целью непроходимым препятствием. — Ясно же сказали, — цежу я сквозь зубы. — Не здесь. Кали дышит тяжело. Глаза бегают от меня к Андрею и обратно. — Да пошли вы оба, — в итоге отрезает Кали. Разворачивается на пятках и пулей вылетает прочь из помещения. — Терпеть его не могу, — сообщает Андрей. — Никто не может, — говорит Слава. — Но он хороший защитник, — напоминает Полина. — В рейтинге стоит одним из первых. — Только поэтому я его до сих пор и не грохнул, — продолжает Андрей. — А прецеденты были! Замолкая, Андрей глядит на одну только Славу. Она, в свою очередь, ловит на себе его взгляд и неодобрительно качает головой. — Обмен подарками как обычно устроим первого с утра, — объявляет Виола. — Так что сильно не пейте накануне. Я ещё хочу общую фотографию сделать! Народ в гостиной переглядывается, но не спорит. Те, кто хорошо знают Виолу, в курсе, что нет смысла вступать с ней в спор, когда дело касается организации Нового года. Больше, чем она, взбудоражен этим праздником всегда был только Саша. Даже обидно, что был… А ещё ему одному всегда удавалось удерживать энтузиазм Виолы в рамках. — Сюда бы Сашу, — делюсь я с Леной. — Он знал, где у этой бензопилы, — быстро киваю на Виолу, — кнопка выключения. — Это точно, — грустно соглашается Лена. — Жаль, что он ушёл. И ведь правда ушёл. Не выгнали. Понял, что больше так не может. Расставание с Клименой поставило на нём точку. Вопросом времени были его сборы и уход из штаба, и всё же когда это случилось, все были удивлены и расстроены настолько, что даже не стали пытаться уговорить его остаться. Хотелось просто, чтобы Саша наконец вернул себя, даже если вне стен организации, которой он отдал несколько лет своей жизни. — Вань. Ко мне ковыляет Слава. Что-то не так с тростью, и я подрываюсь с места, чтобы ей помочь. — Порядок, — отвечает она. Храбрится. Вся эта забота с чужих сторон убивает её, заставляет почувствовать себя зависимой, слабой. — Тут нужно что-то подкрутить, — сообщает Слава, протягивая мне трость. Только теперь осознаю, что она почти не опиралась на неё при ходьбе. — Что такое? — Чёрт знает. Ходуном подо мной ходит. Все мои инструменты в лаборатории. Я сообщаю об этом Славе. Она делает вид, что всё нормально, но на деле нам нужно пройти два этажа вверх по лестнице, и это наверняка либо пугает, либо раздражает её. И всё же, когда я ухожу, прокручивая трость в руках, и прикидывая, в чём может быть проблема, она плетётся за мной. Уже в лаборатории я располагаю трость на свободном столе и пододвигаю подставку для инструментов на роликах. С балансом изначально были проблемы. Фиксаторы либо работали слишком жёстко и не позволяли трости трансформироваться, либо держали механизмы «на соплях». Поэтому я ни капельки не удивлён, что Слава пришла ко мне именно с этой проблемой. Пока хозяйка оружия размещается на стуле, я разбираю трость, добираюсь до скрытого в ней меча. — Ерунда, — говорю. — Дел на пять минут. — Это хорошо, — отвечает Слава. Приступаю к работе. У меня уже давно подобные махинации выходят на автомате, неосознанно: руки без помощи головы выбирают нужные инструменты и детали. Забавно при этом, как говорит Андрей, что сунь меня под капот автомобиля, и я, скорее, превращу её в хлам, а не налажу неисправности. — Слушай, Слав, — начинаю я. Ведь отличное время, чтобы выведать у неё, что она хочет в подарок на Новый год. — Как ты относишься к выражению: «Лучший подарок — это книга»? — Странные вопросы задаёте, Иван Валентинович, — отвечает Слава. — Что задумал? — Ничего, — я жму плечами. — Статистику хочу составить. — Статистику, — повторяет Слава, ухмыляясь. — Я попалась тебе в «Тайном Санте»? — Может быть. — Дари, что хочешь, только без дебильных приколов, — говорит она. — А вот у меня попался Рэм. — Рэм? — Рома. Парень, который недавно стал добровольцем. Может, с моей стороны это и не красиво, но я в последнее время почти не обращаю внимания на новоприбывших. Всегда кто-то приходит — это норма. Непорядок — когда кто-то уходит. Полный аут — когда вперёд ногами. — Тёмненький такой, высокий, — терпеливо напоминает Слава, когда не получает моего ответа. — Работает бариста в кофейне. — А-а-а! — протягиваю я. Конечно, не вспомнил. Точнее, вроде кого-то похожего я в стенах штаба видел, но не так, что при упоминании о нём перед глазами сразу возникло его лицо. — Точно, точно. И что ты ему подаришь? — Пока думаю, — Слава здоровую ногу, размещаясь на стуле, умудряется подогнуть под себя. Второй, травмированной, легко болтает. Мышечные волокна Антона уже начинают позволять ей управляться с собой, а ещё, как говорит сама Слава, почти не болят. — Есть пара вариантов. — Надеюсь, ты не собираешься просить у меня совета, потому что я мальчик? — Нет, — протягивает Слава. — Сама что-нибудь придумаю. — Вот и умница. Заканчиваю с одним из фиксаторов. Остались ещё три. Делаю небольшой перерыв, откладываю инструменты в сторону. — Если бы я был на его месте, то был бы не против получить, скажем, какую-нибудь крутую компьютерную игру. — Ты же не играешь в игры! — восклицает Слава. — Ты, мне кажется, вообще единственный в мире человек, который реально использует компьютер для учёбы. — Ага. Я и все успешные люди планеты. — Ну, это только ты так считаешь. Слава берёт со стола то, что по её мнению наверняка едва ли полезная вещь — металлическая деталь, не более. А на деле — важная часть одного из механизмов. — Шапку ему подари, — произношу я. — И шарф в наборе. На улице зима в самом разгаре, на градуснике — минус, а он щеголяет открытый весь. Чай не оборотень — заболеет! Я не понимаю, откуда это берётся в моей голове. Я ведь и не помню толком этого Рому… Рэма… Просто какие-то картинки, какие-то мелкие отрывки — и вот я словно не то, чтобы уверен, а точно знаю, что этому парню понравится. Странно. Откуда это взялось в моей голове? — А это, кстати, отличный вариант, — говорит Слава. Кладёт железку обратно на место. — Спасибо. — Рад помочь. Оставшуюся работу я проделываю молча. И Слава тоже ничего не произносит. Но я чувствую, а потому уверен, что ей есть, что сказать. Просто, видимо, ещё не время. Когда минут через десять я заканчиваю с тростью и протягиваю её Славе, она благодарит меня коротким «спасибо» и почти уходит. Почти — потому что у самого порога вдруг разворачивается, возвращается и крепко меня обнимает. — Ты такой сильный и словно пуленепробиваемый, — шепчет она куда-то мне в ключицу. — Иногда я даже забываю, через что ты прошёл. После этих слов всё, что я могу сделать — это чуть крепче сжать её в своих объятьях. Потому что если открою рот — сломаюсь. А подрывать Славину веру в меня мне хочется меньше всего на свете.***
Возвращаясь домой ближе к полуночи, я застаю Даню сидящим в коридоре на обувном пуфике. Он почти спит. Точнее, явно клюёт носом. И всё же спать не идёт, ждёт кого-то: либо меня, либо маму — больше некого. — Наконец! — восклицает Даня, когда я закрываю за собой дверь. Ну, как восклицает. Бормочет что-то шёпотом. Значит, мама дома. Наверное, спит. — Ты чего в часового играешь? — спрашиваю я, разуваясь. — Да так… Даня мнётся. У него явно есть ко мне какое-то дело. — Ну? — Мама, — Даня кивает себе за спину да дверь в родительскую комнату. — Сама не своя. Я не могу уснуть, если знаю, что она мается. Вешаю куртку на крючок. Шарф, который мне, объективно говоря, не нужен, бросаю на пуф, где пару мгновений назад сидел Даня. — Так а от меня ты чего хочешь? — спрашиваю я. — Помощи. Хватает меня за руку, не давая свернуть в кухню или туалет. Тянет к приоткрытой двери. Мы не заглядываем внутрь, но я легко представляю картину, которая там скрывается. Ничего весёлого, уж точно. Переглядываемся. Даня кивает, я пожимаю плечами и дёргаю головой, потому что понятия не имею, чего он от меня хочет. Так я ещё и сказать ничего не успеваю, когда Даня проскальзывает в комнату, оставляя меня в коридоре совсем одного. Я замираю. Напрягаюсь, как натянутая до предела струна. И прислушиваюсь. — Чего делаешь? — спрашивает Даня. — Да вот, — мама шмыгает носом. И тишина. Наверное, что-то показывает. — Я тоже по нему скучаю, — произносит Даня. Видимо, что-то, связанное с папой. — Вань, может, тоже зайдёшь? — зовёт мама. У меня по спине бегут мурашки. — Ты слишком громко сопишь. Приходится выйти из тени. Открыть дверь, пройти в родительскую спальню. Сразу сканирую комнату. На прикроватной тумбочке стоит начатая бутылка виски. Мама с Даней сидят у изголовья кровати. На коленях у первой лежит альбом для фотографий. Меня душит. Снова. Почему мы никогда не проветриваем квартиру? — Иди, — мама хлопает по свободному месту с противоположной от Дани стороны. — Иди сюда. Все эти объятия и совместные причитания — не моё. Я вообще не любитель прикосновений. Но мама и Даня — моя семья. Точнее то, что от неё осталось. Отказать им было бы преступлением. Поэтому я забираюсь на кровать. Стоит только оказаться у мамы под боком, как она обнимает меня за шею. — Смотрите, что я нашёл в кабинете папы, — я вытягиваю правую руку вперёд, засучиваю рукава толстовки. Мама видит часы, и её лицо моментальной молнией прорезает чистое благоговение перед знакомой вещью. Дрожащими пальцами она касается циферблата. Улыбается. — Я вспомнила, — тихо произносит она. — Вспомнила! Валя готовил тебе подарок на Новый год. Ты ведь так хотел эти часы, так просил! Но откуда ты узнал? — Дмитрий передал. Ему показалось это важным. — Так и есть, — кивает мама. — Так и было. Она ещё несколько мгновений вертит моё запястье, стеклянным взглядом всматриваясь в светлые цифры на чёрно-коричневом фоне. Затем позволяет мне забрать руку обратно, но я ещё долго чувствую на коже её до странности горячие прикосновения. Моё тепловое восприятие изменилось с тех пор, как я стал оборотнем. Сродни запаху и атмосферному давлению, оно служит мне сигналом к необходимости акцентировать внимание на субъекте рядом. — Я подумала, может нам завести собаку? — спрашивает мама. Альбом она уже не смотрит, только ломает уголок открытой страницы. — Ваш папа всегда хотел ретривера и лабрадора. — О! — радостно восклицает Даня. — Давайте! Теперь они с мамой оба выжидающе смотрят на меня. Я произношу, не меняю каменного выражения лица: — Отцу лучше самому восстать из мёртвых и гулять с ней, потому что я этим заниматься не собираюсь. Мама не реагирует на мои слова. Даня замирает, напрягается, белеет и, вижу, хочет что-то сказать, раздувая ноздри, но в итоге то ли слов не находит, то ли считает, что большим для меня наказанием будет именно его многозначительное молчание. Даню разрывает. Мама же лишь грустно улыбается. Она знает истинную причину такого моего поведения. Я грублю, потому что мне больно, а не потому, что мне всё равно. И мама прекрасно об этом осведомлена. А ещё я очень устал. Папа говорил, нет ничего хуже подростка, вынужденно ставшего взрослым в ранние восемнадцать. Я же и вовсе чувствую себя стариком. — Может, я и буду гулять, но точно не по утрам, — на выдохе сообщаю я. — Вечером. — Утро я беру на себя, — подключается Даня. — Всё равно встаю всегда раньше всех. — Вам не обязательно, — говорит мама. — Если мы действительно пойдём на это, можно сделать график. — Как скажешь, — раньше, чем я возмущаюсь, мол, даже если в графике будет написано, что я должен вставать утром, я не встану, произносит Даня. — Хорошая идея, мам. Правда. Сглаживать углы в семье всегда было папиной заботой. Но вот папы не стало, и, ожидаемо для всех, кроме, пожалуй, его самого, на место отца встаёт Даня. И я вновь остаюсь единственным, кто видит нашего миротворца, нашего чуткого и понимающего парня, наш клей, скрепляющий вместе части маленькой ячейки, давшей трещину, настоящим. Таким же был и папа. До конца стоящим, крепко сжимающим зубы. Обладающим безграничным терпением к другим и совершенно не жалеющим себя. — Могу я признаться вам кое в чём? — спрашивает мама. — Разумеется, — за двоих отвечает Даня. — Я не знаю, как жить дальше в мире, где нет его. Мама — защитница. Была ей столько, сколько я себя помню, и ещё несколько лет до моего появления. Защитники должны быть бесстрашными. Нет. Обязаны. Так диктуют правила. Они же заставляют хранителей до глубокой ночи корпеть над книгами, а миротворцев — пресмыкаться перед потенциальными союзниками. Правила, правила, правила. Вся жизнь стражей основана на правилах и законах, которые я хоть и уважаю из личных побуждений, но уже едва ли дам точный ответ, если меня вдруг спросят, связаны ли эти самые побуждения с клятвой, которую я принёс, и обещаниями, которыми я связал себе руки, или это и правда лишь моя слепая инициатива? Я утыкаюсь носом куда-то маме в бок. Она принимается вырисовывать пальцем чудные узоры на моём плече и, кажется, что-то напевать себе под нос. По другую от мамы сторону Даня ворочается, пытаясь найти удобное положение. Я прикрываю глаза. Усталость берёт своё, я теряю бдительность и, кажется, хоть и немного, по крупицам, но рассудок. Всё, чего мне хочется — это вновь стать маленьким мальчиком, безопасность которого всецело является родительской заботой. Но всё, что я получаю — это мир в огне, мир в агонии, мир, который ждёт, что его спасут такие, как я. Маленькие мальчики и маленькие девочки неестественно быстро повзрослели. Поэтому всё, на что они могут надеяться — это ускользающая сквозь пальцы возможность израненного мира приберечь свои проблемы до завтра. Ведь сегодня те, кто пытаются их решить, слишком сильно устали.