Paleblood

      Луна звала меня, пела мне свои песни. Холодная, прекрасная… Такая близкая — и такая далекая. Её бледный свет касался мрака, гладил его тонкими прозрачными пальцами лучей, едва тревожил. Неясный ужас полз по мрачным улицам, охватывал сердце, но не поглощал целиком, словно сам Старый Ярнам берёг своего охотника от безумия.       Мёртвый город жил. Дышал сожжённой пустотой, пульсировал далёкими звуками колокольного звона, когда ветер раскачивал языки соборных колоколов, забираясь в пустые базальтовые башни. Шаги гулко отдавались в стонущей тишине, мощёная камнем улица Старого Ярнама стелилась под ногами, уводила вперёд, в холодную темноту. Мёртвые остовы домов провожали меня взглядами чёрных проёмов окон, смотрели пустыми глазницами мрака. Они видели много, эти мёртвые глаза тьмы… Они знали.       Там, в чёрном чреве этих домов, жили тени — потерянные осколки бездны, ожившие и страдающие. Иногда они выползали из своих укрытий, тянули ко мне костистые руки, слабо трогали за полы плаща, словно умоляли прекратить их мучения. Ибо жизнь была страданием для тех, чьим уделом всегда были тьма и забвение. Чума пожрала Ярнам — город, пронизанный самим первородным Хаосом. Те же, кого не поглотила чума, стали жертвами безумия. Тенями.       Я не мог дать им забвение. Зазубренный клинок раз за разом рвал ту тонкую связь, что держала их здесь, в купели мрачного сна. Но отнять их ненужные жизни он не мог. Луна, моя волшебная Луна, зовущая охотника отголосками крови, смеялась, погружая холодные руки в свет ламп, купалась в нём. И, пробуждая меня, своего верного раба, в Кошмар ли, явь ли, пробуждала и их — тени, страдающие от бремени ненужной жизни.       В Ночь Охоты она была со мной, моя пока ещё бледная Луна. Её отравленные песни звали меня, своего охотника, притягивали сладким дыханием обещания крови. Луна смотрела с тяжких свинцовых небес, улыбаясь лишь мне.       Звук шагов тонул в ночной мгле, наполненной эхом далёкого плача. Густой мрак цеплялся за шпили соборов, растекался по ним, лениво сползал вниз. Тьма плащом окутывала меня, робко ревнуя к бледной ласке Луны, уводила в пандемониум, чёрный круговорот стонов теней и колокольного звона — дальше, дальше… Перемешивала с собой, с угольным, ощутимым пальцами мраком. Тьма не хотела, чтобы я возвращался — она нуждалась во мне, она выпивала моё тепло, остатки моей человечности.       «Рано или поздно здесь все превращаются в чудовищ», — сказал мне ослеплённый священник. Грязная повязка на его глазах, казалось, приросла к посеревшей коже. Неповоротливая фигура священника медленно развернулась, вылезла из открытой могилы, потянула за собой её дыхание — прежде чем чёрной окровавленной молнией кинуться на меня.       Мгла взвизгнула, восторженно встрепенулась и схлынула в сторону, открывая взгляду покосившиеся надгробия. «Ночь Охоты… Ночь Охоты…» — зашептали, забормотали, застонали тени, уползая от взгляда Луны.       На надгробных плитах мы танцевали извечный боевой танец — я и безумный слепой ликантроп, опьянённый жаждой крови. Зазубренный клинок купался в крови пожранного безумием, жадно лакал её стальным языком, летал, со свистом рассекая мрак, словно пытался убить и его тоже. Он не мог — ибо нельзя убить то, что никогда не жило.       Я забрал жизнь безумца, поражённого болезнью. Обменял на частичку своего пути, на отголоски бледной крови.       Стоя над трупом слепого ликантропа, я думал о том, что Ночь Охоты получила в жертву не только его — с насмешливого благословения Луны тьма забрала себе часть меня самого, вдохнула, втянула, жадно впитала, пытаясь согреться от человеческого тепла. Священник был прав — Старый Ярнам почти забрал меня, превратив в свою тень, выпив мою душу.       И до этого я падал в забвение, которым здесь была смерть, тонул, погружаясь в холод и тьму — мне хотелось стать тенью, неровными мазками мрака, лежащего на шпилях соборов. Приливом самой мерзости, извергающейся из глубин чёрной бездны. Но я не мог. Как и тени, умоляющие об освобождении, я не был способен умереть, раз за разом возрождаясь во Сне Охотника, чтобы вернуться потом в реальность вечного мрака — вечной Ночи Охоты. Даже убивая тех, что считали себя владыками этого мрака, я всё равно чувствовал, как тьма забирает меня. Отнимая мою человеческую сущность, взамен даёт свою — ту, что вливалась в меня с чужой кровью.       «Любят ли ваши Боги свои творения? Я — Кукла, созданная вами, людьми. Мог бы ты полюбить меня?»       Ах, маленькое творение рук человеческих… Неужели лишь она, недоступная всепоглощающей власти Великих, могла любить?       Свет Луны всё реже влёк меня туда, в Сон Охотника. Не потому ли, что он был ещё более нереален, чем Ярнам — ибо принадлежал не Великому? Всё реже хотел я слышать этот мягкий голос: «Добро пожаловать домой, добрый охотник».       Домой… В сон.       Я почти забыл, кем был до Ночи Охоты, и иногда не знал, кем стал. Когда-то я ещё думал об этом — не стал ли такой же тенью, что наполняли этот город? Призраком, опьянённым охотой?       Погребальный звон плыл вокруг меня, звук шагов растекался по плитам, мостившим улицу, и мимо меня проходили базальтовые стены, лестницы, тёмные зловещие проёмы переходов — застывшие, ждущие…       «Охота ударила в голову многим», — соглашаясь, рассмеялся мне в лицо вороний край, и два тонких изогнутых клинка с свистом рассекли воздух. — Кошмар должен закончиться».       Во тьме Главного Собора полоскало чёрное воронье оперение, выло смертельную песню серебро клинков, вовлекало меня в свой стремительный танец — и я даже с облегчением принимал в душу что-то похожее на страх, когда молния клинка сверкала совсем близко от моего лица, норовила дотронуться до него, обжечь поцелуем смертельных серебряных губ.       «Без страха в сердце мы не отличаемся от чудовищ», — говорила ворона, старая охотница на охотников — пока безумие ещё не поглотило её.       Кружа вокруг меня, смеялась обезумевшая ворона, и клинки, послушные быстрым рукам, заставляли меня двигаться в едином ритме с ними, повиноваться им.       Кошмар должен закончиться.       Он закончился — для старой вороны, охотницы на тех, что стали чудовищами. Я не желал такого исхода, но всё же убил её, не дав стать такой же. Чёрное оперение бесформенной грудой лежало посреди зала Главного Собора, тонуло в крови вместе с тем, что было когда-то моим страхом.       Луна пощадила старую охотницу, не возродила больше для мрака Ярнама. Я избавил её от кошмара — одну из армии вечных рабов Ночи Охоты — ценой избавления стали остатки моего страха. Остатки человечности. Я знал это — пусть даже в моей голове всё ещё иногда звучал мягкий голос: «Мог бы ты полюбить меня?»       Пока ещё звучал — голос Куклы, нежного и любящего создания, ещё пытался вернуть меня. Люди сотворили тебя, словно пытаясь доказать богам, что могут, в отличие от своих создателей, достичь совершенства. Была ли нужна тебе любовь охотника — того, кого уже почти забрали тени?       «Конечно, — говорил мне тихий голос, — я действительно люблю тебя».       Холодный свет Луны понемногу розовел, наливался кровью. Луна, моя пока ещё бледная Луна, игриво плескала в лицо призрачные отсветы, иногда превращая их в смутные нечеловеческие силуэты. Древняя кровь во мне позволяла их видеть. Не сама ли Амигдала, обитательница Кошмара, являла свой лик? Или, может, бестелесный Идон, способный лишь шёпотом бездны проникать в реальности чужого сна? Или это был знак того, что Ярнам скоро постигнет участь больных земель Лорана, поглощённого песками? Чем было то нечто, пронизанное тёмными тайнами?       «Не ломай над этим голову», — сказал мне когда-то Первый Охотник, и видения отступали, оставляя только свет Луны, смотрящий во внутреннюю суть — невидимую для него самого.       Сон Охотника, Кошмар, Ярнам — они все казались одинаково нереальными. Но где заканчивалась реальность и начинался сон — разве была это одна и та же граница? Только ли сны подвластны Великим? Быть может, Они могли вовлечь в свой сон любую реальность — с согласия слабого человеческого духа, стремящегося к снам Великих?       Я шевельнул запястьем — клинок качнулся, поймал пригоршню холодных бликов. Он тоже чуял кровь. Звери, рождённые чумой и безумием, ползли, приближались, шли ко мне так же, как я шёл к ним. Хотели моей крови так же, как я хотел забрать себе их жизни, их отголоски крови.       Сладкий медный запах тянулся тонкой красной путеводной нитью сквозь туманный мрак, наполненный плачем погребального колокола, и жажда крови охватывала меня, звала, влекла. Звери, бывшие когда-то людьми, видели меня, приветствовали глухим страдающим рыком — и тогда мне казалось, что они просили того единственного, чего могли просить ярнамиты: освобождения, успокоения.       Безумие владело мной — через какой-то миг я бежал к ним, прыгая со ступени на ступень, вперёд — в беспредельный мрак Старого Ярнама. Бежал на зов своего внутреннего зверя, туда, во тьму, истощающую сладкий запах крови. Клинок сверкающей дугой врубался в ветхие тела, забирал то, что они сами дарили ему — свои ненужные, бесполезные жизни. Отголоски своей крови.       Они тянули ко мне когтистые лапы, замахивались, пытались дотянуться до моей плоти. Медленно, как же медленно… Как бесполезно. Стремительно кружась в кровавом тумане, сталь клинка пела, собирая свою дань, слизывая её с призрачной плоти Старого Ярнама, терзая его.       Клинок будет делать это снова и снова, зная, что Ночь Охоты никогда не закончится, что звери вновь восстанут и будут, стеная, бродить во тьме, забывшей солнечный свет.       «Мог бы ты полюбить меня?»       Из чёрного проёма дул ветер, указывая путь в недра, куда спускались лишь тени сна — в ямы и полости, не ведающие солнечного света. Он был не нужен — розовеющий свет Луны вёл своего охотника и направлял мои действия. Или это была жажда крови, извечный голод зверя? В прозрачных лучах, медленно наливавшихся кровью, это не имело значения. Луна постепенно наливалась красным, становилась самой сутью крови, безумия, кровавой жажды.       «Мог бы ты полюбить…»       Я спускался вниз, в чёрную пропасть — куда указывала Луна прозрачными пальцами лучей. Пока никто не видел эту бледную кровь в её туманном насмешливом свете. Я тоже не видел — но запах… Запах крови…       Клинок сам повёл мою руку, блеснул, описав дугу, когда я спрыгнул с лестницы. Я больше не чувствовал ни ветра, ни холодного мрачного дыхания бездны. Только сладкий, невообразимо прекрасный запах крови, согретый лучами краснеющей Луны.       В моей груди больше не было человеческого сердца. Оно забыло трепет и радость, забыло, как это — любить. Его наполнял лишь призрачный свет с пока невидимыми прожилками бледной крови. Это было больно — когда-то. Но не теперь, когда свет Луны наливался кровью, звал за собой, заполнял меня, заменял то, что было когда-то человеческим.       Творения безумия, порождения снов Великих — они будут ждать меня, охотника, свою смерть, такую же нереальную, как они сами. Тени будут погибать снова и снова, надеясь, что, может, на этот раз их заберёт настоящая смерть, а не призрачный свет Луны. Но она, смеясь, вытолкнет их обратно, во тьму, в вечную тоску и страх Ночи Охоты.       Нас всех. Моя прекрасная Луна не знала разницы между охотником и его жертвой. Она возрождала всех.       Вечно.       Пока будет длиться Ночь Охоты.