iamx – nature of inviting
Небо окрашивается в красный, как и лицо Тайсона. Он сплёвывает кровь на асфальт — грязно-алое пятно, смешавшееся со слюной и чьей-то рвотой; с его губ всё ещё капает, и он стирает остатки быстрым движением руки. Тук-тук. Сердце Фреда ещё стучит — такой хилый звук, будто сам Господь насмехается над ним — и, надо сказать, это больше наказание, чем удача. Рёбра сломаны и, наверно, какие-то органы повреждены. И сотрясение ещё, думает Тайсон. Двойное, если такое бывает, конечно. Крики и топот (извращённое подобие аплодисментов) доносятся до Тайсона не сразу — уши заложило, и боль в боку на несколько секунд затмевает все остальные мысли. Но Тайсону не привыкать. Должно быть, Фред был очень рад, когда он пропустил один его удар. Сейчас от затылка Фреда течёт дорожка крови, кусочки грязи застревают в кудрявых волосах, он весь — синий и красный. Синий и красный. Но Тайсон не смотрит. Для Тайсона это нормально, он видел мёртвых больше, чем кто-либо ещё здесь. И побитых — тоже. Особенно в зеркале. Так что он не смотрит на Фреда. Ни с жалостью, как посмотрел бы полгода назад, ни с презрением, как бы пару месяцев прежде. Тайсон думает: Удивительно, что я всё ещё жив. Как же это, чёрт возьми, удивительно. Здесь надолго не остаются. Юджин Панабэйкер, двадцать четыре, сыграл пять боёв — мёртв. Перси Милроуд, шестнадцать (милый парень, но его же предупреждали — не надевай очки на ринг. «Но я без них ничего не вижу» недостаточно), один бой — мёртв. Крис Барбер, двадцать шесть, восемь боёв — мёртв. Можно долго перечислять: Ларри Стоун, Клэй Шоу, Нильс Гарвард, Майлз Флэгг. Но есть более важная строчка: Тайсон Штейн, двадцать семь лет, девятнадцать боёв — жив. Только вот его самого это особо не радует. Только вот то, что ты жив, когда твои друзья умирают у тебя на глазах, когда ты, чтобы заплатить за квартиру, превращаешь чьё-то лицо в месиво на публику — это нихера не радостно. Тайсон даже говорит, что он привык. Что это то же самое, что и любая другая работа. Что вышибалам так не платят. (Его родители и понятия не имеют, но если бы они знали, на какие деньги сделан ремонт у них дома, на какие деньги его мать каждую неделю ходит на йогу, на какие деньги у них дома стоит новый телевизор — они бы осуждали его. Может, даже ненавидели. Поэтому он говорит: Это премию на работе дали. Или: Выиграл в лотерее. Или: Да я давно копил просто. И его мама радуется новому кольцу и серьгам, и его отчим радуется новому телефону. И отец Фреда, или отец Ларри, или мать Юджина — они уж точно не радуются найденному в подворотне телу сына. Но никто ничего не знает, и семья Тайсона спит спокойно. Только вот сам Тайсон почти не спит.) Штейн подходит к Дифу — он тут главный: жадный до безумия, трясущийся над своим полуразвалившимся баром и собакой больше, чем над кем-либо ещё, и — любопытный факт — его абсолютно не заботят жизни людей, на которых он зарабатывает деньги. Его даже можно было бы назвать красивым, если бы не огромный шрам, пересекающий всё лицо. Наверно, поэтому он и ведёт только ночную подпольную жизнь. Пачка денег падает на ладонь Тайсона — триста долларов (или двести девяносто девять, или двести девяносто восемь — Дифенбейкер всегда недоплачивает). — Ты обещал пятьсот, — говорит Тайсон. Его голос твёрдый, как и его кулаки, но он пугает только дрищей вроде Чупа или Фреда. Диф на такое не попадётся. — Я никогда ничего не обещаю, Штейн. — Его ядовитая улыбка расползается, задевая шрам, и Тайсон давится когда-то сказанным «его можно было бы назвать красивым». — Фреда любой из присутствующих победил бы, это же смешно. — Последнее слово он выплёвывает — Тайсону даже кажется, что ему на лицо попала его слюна. Он разворачивается, засовывая деньги в карман чёрных спортивных штанов. «Это же смешно». Конечно, блять, смешно. Конечно, думает Тайсон. Это очень, блять, смешно. А ещё он думает: Мне не хватит.///
Тайсон задерживает дыхание. Ещё чуть-чуть — и вода, слегка красноватая от крови, перельётся через край, залив синий кафель. Синий и красный. Тайсон опускает голову под воду. В брови щиплет (Фред ему врезал, правда врезал, Тайсон даже не пытается отрицать этого, как делает обычно), лёгкие начинают болеть. Синий и красный. Год назад Тайсон думал бы, стоят ли эти деньги того. Год назад Тайсон бы, возможно, заплакал, а ещё бы спросил: «Разве за это не сажают в тюрьму?» (нет, милый, не сажают) Сейчас Тайсон ничего не думает. Красный — синий. Сейчас даже эти вспышки в голове ничего не говорят ему. Он выныривает. Вдох-выдох, красный-синий. На полотенце написано: «Любимому папе». (но это не мой отец не мой папа мой папа ушел а потом родился гуччи я ненавижу их всех ненавижу) На полотенце написано: «Спасибо», на коврике нарисованы панды, и Тайсон говорит: «Спасибоспасибоспасибо». Это первый раз за долгие месяцы, когда он произносит это слово. — Я не ожидал увидеть тебя здесь, — говорит Тайсон, с полотенцем «Любимому папе», обёрнутым вокруг бёдер, и стекающими с волос каплями воды. — Думал, ты тоже уехал. На самом деле Тайсон имеет в виду: какого чёрта ты тут делаешь я тебя ненавижу уходи А ещё он знает: Гуччи не может уйти, потому что это его дом. Так что Гуччи сидит на краю стола в своём доме, и его руки стали ещё худее, и его обесцвеченные волосы — ещё длиннее (чуть ниже плеч, прямые и тонкие), и его белая футболка почти того же цвета, что его кожа. И Тайсон мимолётом думает: Он всё ещё похож на девочку. И Тайсон мимолётом замечает смущение на лице Гуччи (ему это несвойственно) и его покрасневшие щёки. — Я здесь. И Чуп здесь. Гуччи отводит глаза. Тайсон не отводит. Тайсон будто думает, что если на Гуччи достаточно долго смотреть, он исчезнет. Но он не исчезает. Зато появляется Чуп — щуплый паренёк-ботаник, с кудрявыми рыжими волосами, большими ушами и веснушками (Тайсон уже ни про кого не думает «его даже можно было бы назвать красивым, если бы не...»). Ну да, все это знают, у всех был такой в школе. Он никому не интересен, ему интересны только червяки, или квантовая физика, или молекулы кислорода («или что там проходят в школе», заканчивает Тайсон). На крайний случай — ещё какая-нибудь девчонка. На самый крайний — парень. Тайсон думает, что если бы они сейчас вместе были в старшей школе, то он бы подшутил над ним. Об этом тоже все знают. — Я принёс чипсы. Там не было сырных, которые ты любишь, так что я взял с беконом, ты не против, Гуччи? Тайсон хмыкает. «Ты не против, Гуччи?» Жалость к Чупу кисло-сладкая, приторная, от неё хочется проблеваться или хорошенько вычистить зубы. От чего проблеваться хочется ещё больше — от ревности. Да. У Тайсона этому слову бойкот, особенно по отношению к Гуччи, поэтому в его голове оно даже не мелькает ни на секунду, но он легко может почувствовать его на кончиках пальцев (руки инстинктивно сжаты в кулаки) и вверх по пищеводу. Но это не та ревность, о которой все привыкли слушать, это не «не трогай Гуччи, он мой, уйди», это «почему ты не ненавидишь его так же, как я, почему ты находишься здесь, это был наш дом, и даже если мы в нём будем убивать друг друга, ты всё равно не должен вмешиваться, уйди». И это «уйди» — та причина, по которой это чувство всё ещё будет являться ревностью. Только Тайсон об этом не думает. Так подумал бы настоящий Тайсон. Ещё он бы подумал: У Чупа полинялый зелёный свитер, у меня был такой же (не заставляй меня думать, что мы с ним похожи). Они сейчас выглядят так по-гейски, за такое можно и в зубы получить. Но тому Тайсону, что стоит посреди гостиной в одном полотенце, с разбитой губой и ладонями, собранными в кулаки, тому Тайсону, что собрал на себя каждую пылинку питтсбургских окраин, чьё тело валялось на каждом сантиметре их асфальта — ему не о чем думать. Ему незачем думать. Теперь всё обычно решается без его участия. Поэтому он говорит: — Так, ладно, не скажу, что я рад встрече, но у меня были планы на этот дом. — (мне просто негде жить я просрочил все платежи за аренду и меня выселили) — Я занимаю комнату на втором. И Тайсон уходит. И Тайсон отмахивается от всех странных чувств, что пытаются забраться ему в голову, потому что им там не место. Он пытается быть агрессивным, и жестоким, и безжалостным, и чем ближе месяцы подходят к следующему лету, тем лучше у него получается, но правда в итоге одна: он пытается больше никогда не быть собой настоящим. И если бы Тайсон всё ещё был Тайсоном, он хотя бы сказал себе: «Это не ревность, парень, Гуччи твой брат и ты пытаешься думать о нём» — но голос в его голове молчит. Там пусто уже много месяцев.///
Краски разбрызганы по белоснежной коже Гуччи (ровной и чистой, как холст, и жизнь рисует на нём всё, что хочет). Сине-жёлто-фиолетовые пятна — это синяки. Они любовно вырисованы почти по всему телу — самый большой расцветает на боку, где рёбра, вроде-как-рядом-с-сердцем (само сердце — это большая кровоточащая клякса, над которой, увы, художник не постарался). Синяков много. Поменьше есть и под глазом, и на руках, и на ногах. Есть художники, которые любят рисовать цветы. Есть те, что любят горные пейзажи. Художник, который раскрашивал Гуччи, явно имел болезненную привязанность к синякам. И Гуччи её тоже имел (во всяком случае, пришлось, жизнь вынудила. Против такого слабые люди не сопротивляются, а Гуччи был слабым, и сейчас, кое-как передвигая ноги, он тоже является таковым). Кровь, стекающую по его виску, нарисовали жирной, густой полоской. Она всё никак не кончается, течёт и течёт. Синяки никак не прекращают болеть. Гуччи не выглядит красивым в том значении, в котором выглядел раньше (волосы аккуратно расчёсаны, одежда выглаженная, чистая, соответствующая модным тенденциям), но он вполне мог бы показаться красивым для человека с извращённым разумом — к примеру, для Тайсона. Вы же понимаете. Красный-синий. Синий-красный. Для Тайсона это — привычное, для Гуччи — нет. Поэтому на его лице страдания больше, чем обычно, его-то рисуют чётко, во всех подробностях. Только вот Гуччи думал, что больше не бывает. До этой ночи. Он сейчас немногим отличается от Фреда — разве только тем, что Фред до дома не дошёл. Красный-синий. Линия крови когда-нибудь да заканчивается, краска когда-нибудь да заканчивается, всему приходит конец, но только не моей боли, думает Гуччи. Когда Тайсон открывает дверь, он почти падает на пол — Тайсон ловит его и кладёт на диван в гостиной, но — упс! — поздно, Гуччи уже в отключке (хорошо, хоть до дома успел дойти) — и в голове Штейна стучит (наконец-то!) мысль: я должен помочь ему я его ненавижу я должен помочь И он помогает. Перекись, бинты, пластыри, лёд — все знают, со всеми такое было. Конечно, не обязательно, что вас избивали какие-то парни за то, что вы выглядите как гей, но так или иначе каждому хоть раз в жизни было примерно так же больно. Синий — красный. Гуччи спит, Тайсон обрабатывает его раны, в доме тихо и тепло (так же и должно быть дома, правда? не то что в промёрзлой без отопления каморке Тайсона), и он впервые чувствует что-то похожее на счастье, вот только этому слову бойкот объявлен ещё с детства. Тайсон прямо видит это клеймо на своём лбу: «Ты никогда не сможешь быть счастлив». А ещё он видит Гуччи, и слышит его дыхание, и даже на секунду забывает о том, что он ему противен. Он просто хочет помочь. Это всегда так. Можно сказать, искупает грехи. За Фреда. За Перси. За Криса. И он слышит. «Спасибо» — тихо-тихо, будто это запретное слово, будто это не то, что говорят братьям, когда они тебе помогают (Тайсон даже не заметил, как Гуччи проснулся, хотя ему казалось (страшная мысль), что он всё это время за ним наблюдал). Ну, Гуччи хотел бы сказать «когда они тебя спасают», но он не может пошевелить языком (это был тяжёлый день/вечер/месяц/жизнь) и успевает только подумать: Ты отличаешься от всех остальных, Тайсон. Никто больше так ко мне не относится. И если бы Тайсон это услышал, он бы напомнил Гуччи о Чупе, он бы сказал: «Я всё равно тебя ненавижу», он бы придумал что-то ещё колкое, чтобы Гуччи навсегда забыл об этом мимолётном приступе заботы… Но вместо этого Тайсон поправляет ему одеяло. Красный и синий в его голове начинают меркнуть.