Черный тигр, белый орел

Глава 1 Странно, но я почти не помню обратной дороги из Гавра в Париж. Не могу восстановить в памяти ни лица попутчиков, ни города, мимо которых мы проезжали, ни станции, где останавливались. Я был полностью погружен в свои мысли и почти болезненно отрешен от того, что происходило вокруг. Вся моя прежняя жизнь лежала передо мной пустой и вывернутой наизнанку, будто старая кожа, сброшенная перелинявшей змеей. Еще две недели назад я ехал в Гавр профессором Аронаксом из Парижского музея естественной истории, а в Париж возвращался членом экипажа «Наутилуса» – уладить последние дела на суше. Всего несколько слов, произнесенных капитаном Немо, полностью изменили мою судьбу. «Вы можете остаться на “Наутилусе”, если хотите», – сказал он мне. Два года назад подобное предложение заставило бы меня мучительно колебаться, но теперь я принял решение в ту же минуту, как его услышал. Год, прошедший в уверенности, что я никогда больше не увижу ни подводного корабля, ни его капитана, многому научил меня. Несчастье бывает событием, и тогда оно похоже на удар ножом, но гораздо чаще оно напоминает чахотку – просто жизнь без радости и смысла, механически повторяющая один пустой день за другим. Я уже пригубил этой пустоты, и она показалась мне слишком похожей на смерть. Отказаться от предложения капитана Немо означало для меня умереть снова. Моя ладонь помнила тепло его ладони, когда он протянул мне руку на прощанье и сказал: «Возвращайтесь, господин Аронакс». «Буду ждать вашего письма, господин Даккар», – ответил я. Я ехал в Париж заканчивать свои земные дела. Оказалось, что их совсем немного – дел, которые нужно уладить. Я должен был завершить книгу о нашем подводном путешествии, распорядиться своим имуществом и позаботиться о судьбе Конселя. Именно Консель и предстоящее объяснение с ним занимали мои мысли, когда поезд приближался к Парижу. Я настолько погрузился в размышления, что чуть было не велел вознице пролетки отвезти меня прямо к парадному моей квартиры. Спохватившись в последний момент, я отпустил раздосадованного малого, оставил багаж на вокзале и вернулся домой через черный ход, перед тем изрядно поплутав по переплетению кривых улочек. Душу мою томила смутная тревога. Я чувствовал, что совершил ошибку, но не мог понять, когда и где. *** Отперев двери, Консель так явно просиял, что меня укололо чувством вины. – Господин профессор! – воскликнул он, принимая у меня шляпу. – Вы вернулись! – Конечно, я вернулся, – ответил я. – Как твои дела? Много ли было посетителей? Консель открыл рот, будто хотел еще что-то выпалить, но тут же принял свой обычный невозмутимый вид, принес визитницу и начал рассказывать, кто и когда заходил к нам, чтобы справиться о моем здоровье. Среди многочисленных карточек друзей и коллег по музею, включая самого директора, я нашел визитки литературного редактора, шлифующего текст моего романа, врача, услугами которого изредка пользовался, парочки особенно назойливых журналистов и еще нескольких человек, имена которых мне ничего не говорили. – Все очень волнуются о здоровье господина профессора, – продолжал Консель. – Господин Бонне, врач господина профессора, настаивал, чтобы я позволил ему осмотреть вас. Боюсь, он счел меня невежливым. Я глубоко вздохнул. – Спасибо, Консель. И прости, что заставил тебя лгать. – Пусть господин профессор не изволит беспокоиться, – ответил мой слуга. А потом, явно собравшись с духом, спросил: – Здорова ли мадемуазель Ишвари? – Больна, но будет здорова, я позаботился об этом. Консель вопросительно взглянул на меня, и я ощутил тяжесть на сердце. Я никогда не держал от Конселя тайн и доверял ему как себе, но знание о том, что дочь капитана Немо живет у д`Обиньи, могло обойтись слишком дорого для любого, кто им владел. Консель опустил глаза. Разумеется, он понял. Он был умным малым. Пытаясь скрыть неловкость, я начал отдавать распоряжения – согреть воды, чтобы я мог умыться и переменить платье, затем забрать с вокзала Сен-Лазар мой багаж. Пока Консель наполнял котел и хлопотал над колонкой в кухне, я прошел в кабинет и сел за письменный стол. Чувство отрешенности, сопровождавшее меня на пути в Париж, накатило с новой силой: эта комната была мне знакома до последней мелочи, до малейшей трещины на потолке, но я больше не чувствовал ее своей. – Ванна будет готова через двадцать минут, – сообщил мой слуга, заглянув в кабинет. – Спасибо, Консель, – ответил я. Он явно избегал смотреть на меня, и я вновь ощутил укол вины и сожаления. Я не хотел расставаться с ним так. Все прошедшие годы он не просто служил мне – он стал надежным другом и верным товарищем. Он имел право на мою откровенность. – Не уходи, – сказал я. – Нам нужно серьезно поговорить. – Как будет угодно господину профессору, – дрогнувшим голосом ответил Консель. Я поправил пресс-папье, собираясь с мыслями. – Возможно, через несколько месяцев капитан Немо позовет меня обратно. И если это случится, я уйду и больше не вернусь. Ты двенадцать лет был моим помощником и хорошим другом, и я постараюсь, чтобы твоя жизнь устроилась наилучшим образом, а нужда не заставила тебя идти к кому-нибудь в услужение. Подумай, чего бы хотел ты сам? На «Наутилусе» деньги мне не понадобятся, так что я могу передать в твое распоряжение достаточно средств для покупки дома в пригороде Парижа или начала собственного дела. Или, если пожелаешь, порекомендую тебя директору Музея естественной истории в качестве ассистента к любому из профессоров. Ты прекрасно разбираешься в классификации морских организмов, ты внимателен и аккуратен, и я уверен, замечательно справишься с подобной работой. Если же не хочешь сидеть в четырех стенах, я напишу господину Лейстеру, организатору нашей экспедиции по Небраске, и попрошу взять тебя помощником. Он отзывался о тебе весьма похвально, и я уверен, будет рад снова с тобой поработать. Где-то на середине моей речи Консель поднял голову и теперь смотрел мне прямо в глаза. – Я хотел бы и дальше сопровождать господина профессора, – твердо ответил он. – Но если это невозможно, предпочту остаться в Париже и работать в Музее. И сохранить квартиру господина профессора в неприкосновенности. Быть может, настанет день, когда господин профессор захочет вернуться. Очевидно, Консель много думал об этом в мое отсутствие – слишком быстро он дал ответ и слишком подробным тот был. – Вряд ли я захочу вернуться, – сказал я, переставляя чернильницу поближе к пресс-папье. И вдруг понял, что не знаю, как объяснить Конселю стремление остаться на «Наутилусе», не выдав себя с головой. Я не хотел ему лгать, но и сказать правду было немыслимо. На несколько минут повисло неловкое молчание. – Видишь ли… – произнес я наконец и снова умолк. – Господину профессору не нужно ничего объяснять, – вдруг прервал затянувшуюся паузу Консель. – Я все понимаю. – Что ты понимаешь? – резко спросил я. – Господин профессор с самого начала хотел остаться на «Наутилусе». Господин профессор ни за что не ушел бы, если бы не Нед Ленд… и если бы капитан Немо не утопил тот корабль, «Бристоль». Господин профессор никогда не плакал, за двенадцать лет – ни разу, а когда услышал про гибель семьи капитана Немо – плакал. За последний год господин профессор и пяти раз не улыбнулся. Я все понимаю. Я смотрел на своего слугу, с тревогой ожидая продолжения, но тот не стал развивать опасную тему. – Однако даже господин профессор не в состоянии предсказать всех поворотов судьбы. Я предпочел бы сохранить квартиру господина профессора в неприкосновенности, – упрямо закончил он. Внезапно новая мысль болезненно поразила меня. – Что ж, пусть будет так, – медленно сказал я. – Капитан Немо лишь предложил мне завершить кругосветное подводное путешествие. Вероятно, когда мы посетим все океаны Земли, он пожелает передать через меня собранные сведения мировой науке. И тогда я, конечно, вернусь. Вряд ли наше путешествие займет слишком много времени. Полтора года или два. – Да, господину Даккару больше незачем беспокоиться о сохранении своей тайны, – заметил Консель, явно приободрившись. – И было бы очень любезно с его стороны поделиться с миром научными открытиями, что он успел совершить. Я глубоко вздохнул. – Что ж, решено. Завтра я снова начну принимать посетителей, а когда вернусь в Музей, поговорю с директором о месте ассистента для тебя. Ты более чем достоин занимать эту должность. – Господин профессор очень добр, – пробормотал Консель, и я понял, что он остался доволен. *** Следующие несколько дней я провел за крайне утомительным занятием – изображал человека, едва оправившегося после тяжелой болезни. Консель постелил мне на диване в гостиной, и я принимал посетителей, облачившись в халат. Шторы на окнах пришлось плотно задернуть, иначе мне не удалось бы скрыть от визитеров свой цветущий вид. Слух о том, что я выздоравливаю, разнесся быстро, и за два дня ко мне заглянула добрая дюжина человек. Я заверял всех, что мне уже гораздо лучше и никакой опасности для жизни нет. На третий день меня осмотрел мой врач, г-н Жан-Батист Бонне, и пришел к выводу, что я полностью здоров. Я вернулся в Музей естественной истории и несколько дней посвятил улаживанию дел, накопившихся за две недели моего отсутствия. Потом попросил аудиенции у директора Музея и сообщил, что в связи с пошатнувшимся здоровьем хочу покинуть Париж и пару лет уединенно пожить в сельской глуши, работая над новой книгой. Я порекомендовал Конселя на место ассистента, поручившись за его аккуратность, трудолюбие и прекрасное знание классификации морских организмов. Я обещал закончить «20 тысяч лье под водой» до своего отъезда. Короче говоря, я совершил все ошибки, которые только мог совершить. Глава 2 Дни потекли один за другим обыденно и привычно, как будто ничего не изменилось. Каждое утро я завтракал в кафе на углу бульвара Сен-Марсель и улицы Жанны д`Арк. Здесь подавали чудесные круассаны с фруктовым джемом, а кофе варил настоящий марокканец г-н Салем. Кроме того, хозяин заведения выписывал «Фигаро», «Жюрна́ль де Деба́ Полити́к е Литерэ́р», «Монитёр» и несколько газет подешевле, так что посетители за чашечкой кофе могли ознакомиться со всеми свежими новостями. По утрам здесь было немноголюдно, и я обычно завтракал в одиночестве, заняв свой любимый столик у окна. Утром 27 июля 1871 года я уже допивал кофе, когда к столику подошел высокий молодой человек в светло-сером костюме и произнес по-французски, но с заметным польским акцентом: – Доброе утро, господин Аронакс. Если позволите, я расскажу вам одну историю. И, не дожидаясь моего согласия, сел напротив меня. Признаюсь, в первое мгновение я испугался. Я живо помнил свое похищение людьми Спенсера и не ждал от неожиданного уличного знакомства ничего хорошего. Мой визави был худощав, но довольно широкоплеч, и его движения не отличались скованностью человека, проводящего свои дни за письменным столом. – Не имею чести знать вашего имени, – холодно произнес я. – Меня зовут Тадеуш Красновский, – спокойно ответил тот. – Итак, история. 12 апреля 1863 года в лесу близ города Равича стали друг против друга два человека с пистолетами в руках. Один из них был Стефан Бобровский, руководитель Исполнительной комиссии при Временном национальном правительстве Польши. Второй – граф Адам Грабовский, познанский помещик. Бобровский отличался сильной близорукостью и никогда не стрелял из пистолета, Грабовский был опытный дуэлянт. Пуля, выпущенная Грабовским, попала Стефану Бобровскому прямо в сердце, убив наповал. Я удивленно посмотрел на своего собеседника. Конечно, я слышал о Стефане Бобровском и его трагической гибели – французские газеты с большим тщанием и сочувствием описывали перипетии Польского восстания. Однако какое отношение все это имело ко мне? – Формальной причиной вызова Грабовского стало то, что Бобровский – единственный из всех – не подал ему руки на конспиративном собрании. Тремя неделями ранее Грабовский самовольно выдал себя за уполномоченного Временного национального правительства и сделал все, чтобы передать руководство восстанием диктатору Марьяну Лянгевичу. Это едва не раскололо польское повстанческое движение – как раз в тот момент, когда жизненно важно было сохранять его единство и сплоченность. Кодекс чести отнюдь не обязывал графа Грабовского стремиться к гибели своего «обидчика». Требованиям кодекса отвечал и простой обмен выстрелами, не причинивший вреда участникам поединка. Но «обида» Грабовского была лишь прикрытием для политического убийства, и не трудно догадаться, кто направлял руку убийцы. После гибели Стефана руководство Польским восстанием оказалось захвачено белым крылом. Теперь я слушал господина Красновского больше с любопытством, нежели со страхом, и с не меньшим любопытством разглядывал его самого. Ему было лет двадцать пять, и он походил то ли на студента, то ли на художника, то ли на репортера – и в тоже время ни на кого определенно. Тонкое, выразительное лицо его отличалось странной болезненной красотой и казалось мечтательным, но зеленовато-серые глаза смотрели жестко, недобро. От него веяло опасностью, но что это была за опасность, я бы не смог сформулировать. – Итак, для всего мира Стефан Бобровский погиб 12 апреля 1863 года. Для мира – но не для самого себя и не для своих друзей. Пуля Грабовского прошла рядом с сердцем, ранив Стефана крайне серьезно, почти смертельно – однако не убив. Член Исполнительной комиссии Агатон Гиллер, знавший о предстоявшей дуэли и сам приложивший к ней руку, проговорился одному из друзей Бобровского. Тот бросился вслед за ним, однако воспрепятствовать дуэли не смог. Все, что он сумел – после убедить секунданта Бобровского графа Красицкого признать Стефана мертвым, дабы уберечь от новых покушений со стороны «белых». Гроб похоронили пустым. Несколько месяцев Стефан Бобровский находился между жизнью и смертью. Его друзья не знали, протянет он еще неделю или нет. Рана от пули кое-как затянулась, но началось воспаление, следом – пневмония, тем временем надвигались осень, сырость и проливные дожди. Наконец друзья смогли переправить Бобровского в Валахию, а оттуда – в Грецию. В Греции Стефану стало лучше… но потом он исчез – вместе со своими спутниками. – Полагаете, убийцы все-таки добрались до них? – не удержался я от вопроса. – Нет, – медленно ответил Красновский, и его взгляд стал тяжелым. – Шесть лет я провел на каторге, господин Аронакс. Сначала в Тоболе, потом на Слюдянском зимовье. Знаете, какова зима в Сибири? Легкие обжигает от одного вдоха, ресницы слипаются от мороза, а плевок долетает до земли уже ледышкой. Но гораздо страшнее морозов то, что месяцами нет новостей. Нет книг, нет газет, нет ничего. Как будто вы уже умерли и ваша душа навеки забыта в пустоте между адом и раем. Кто-то сходил от этого с ума, кто-то спивался. А остальные начинали верить слухам. Самым нелепым, которым не поверил бы ни один разумный человек. Он быстро огляделся по сторонам, не меняя позы, даже не поворачивая головы – неприятно-цепким воровским взглядом скользнул по кафе, а потом снова перевел на меня. Серые глаза теперь отливали зеленым, как у кота. – Так вот, ходил среди каторжных один слух. О человеке, потерявшем не только родину, но и семью, и друзей, живущем с тех пор одной местью. Будто бы он построил корабль, который способен плавать не только по морям, но и под водой, как «Летучий Голландец». И собирает для него команду из тех, кому нечего терять. Говорили, многие из наших на самом деле не погибли, а ушли в море на том корабле. Как воины, достойные чертогов Вальгаллы. И Стефан Бобровский среди них. Я ощутил холодное разочарование сродни тому, что охватило меня на допросе у полковника Спенсера. Итак, речь вновь зашла о «Наутилусе», а значит, передо мной сидел враг. На британского агента он походил мало, но, может, теперь я имел дело с разведкой Российской империи? – Очень интересная история, господин Красновский, – вежливо проговорил я. – Одного не понимаю – какое я имею к этому отношение? – Вы ведь были на том корабле, – сказал Красновский, весь подавшись вперед. – Вы ошибаетесь, – холодно произнес я, поднимаясь. – Ничего не могу сказать ни о «Летучем Голландце», ни о чертогах Вальгаллы, ни о судьбе Стефана Бобровского. Приятно было познакомиться, господин Красновский, но мне пора. Я боялся, что он последует за мной, но он остался сидеть за столиком, и пока я шел к дверям, мне чудилось, что его взгляд прожигает мне затылок. Глава 3 Весь день мои мысли невольно возвращались к Тадеушу Красновскому и рассказанной им истории. Я ему не верил. Само наше знакомство, уверенность, с которой он держался, его бесцеремонность и воровские повадки вызывали во мне тревогу, даже страх. Я опасался, что меня снова пытаются затянуть в сети изощренной интриги. Вряд ли Красновский действовал самостоятельно, но вот кто за ним стоял? Полковник Спенсер? Царская Россия? Тайная террористическая организация польских политкаторжан? Меня равно пугали все варианты. Всей душой я хотел, чтобы меня оставили в покое – и в то же время осознавал, что на это нечего и надеяться. Пока «Наутилус» плавает по морям, я неизбежно буду притягивать хищный интерес тех, кто пытается им завладеть. Однако ближе к вечеру мои размышления приняли иное направление. Я думал о Стефане, помощнике капитана Немо, и невольно задавался вопросом, мог ли тот действительно оказаться Стефаном Бобровским? Стефан не знал французского языка, а по-английски говорил плохо, во время моего первого пребывания на подводном судне мы не сказали друг другу ни слова, да и потом обменялись едва ли десятком фраз. Все мои знания о нем основывались на отрывочных наблюдениях. Я не знал даже его национальности! Однако видел, что он – человек волевой и уверенный в себе, отличающийся живостью характера и своеобразным мрачным юмором. Матросы повиновались ему беспрекословно. С капитаном Стефан держался почти на равных, и тот признавал это равенство. Чем больше я думал о помощнике капитана «Наутилуса», тем больше мне казалось, что тот вполне мог руководить Польским восстанием. К концу дня я уже не находил себе места от болезненного любопытства. Солгал ли Тадеуш Красновский, рассказывая о Стефане Бобровском, – или же не солгал? Существовал только один способ узнать это до моего возвращения на «Наутилус» – отыскать в подшивках старых газет портрет Бобровского. По крайней мере, я мог бы убедиться, что это совсем другой человек! Покинув музей, я отправился в Городскую библиотеку, где у меня был открыт абонемент, и взял подшивки крупнейших французских газет за 1863 год. Я отмечал любые упоминания о Польском восстании, о его руководителях, о Стефане Бобровском и обстоятельствах его гибели. За два часа я исписал в своем блокноте несколько десятков страниц – французская пресса охотно освещала те трагические события. Наконец в «Журналь д'ампир» я нашел то, что искал – фотографический портрет невысокого худощавого молодого человека в светлых брюках и темном пальто, усатого, с длинным носом и напряженным взглядом. Я узнал его мгновенно! Итак, Красновский не солгал. Стефан Бобровский действительно не погиб, а стал помощником капитана «Наутилуса». Когда я вышел из здания Городской библиотеки, уже начинало темнеть. Я решил пройтись пешком, чтобы справиться с волнением и упорядочить в голове разрозненные мысли. Жизнь капитана Немо приоткрылась мне со стороны, которую тот всегда ревниво оберегал от меня. Я уже почти не сомневался, что команда «Наутилуса» состоит из революционеров, потерпевших поражение и посвятивших свою жизнь мести. Кроме Стефана Бобровского, в экипаже субмарины были и другие поляки. Я вспомнил о Збигневе, о здоровяке Кшиштофе и еще об одном матросе явно славянской внешности, потом задумался о национальностях остальных. Увы, многочисленные волнения, сотрясавшие Европу и Америку последнюю четверть века, оставляли широкий простор для предположений и догадок. Теперь рассказ Тадеуша Красновского казался мне куда правдоподобнее, чем утром. Невозможно позвать с собой сорок человек, не оставив след из легенд и слухов. Если бы капитан Немо ушел в море, оборвав любые связи с землей, эти легенды так легендами бы и остались. Но после нашего побега, после интервью Неда Ленда о «Наутилусе» знал каждый портовый мальчишка. Как люди, томящиеся по тюрьмам, надрывающиеся на каторге, живущие в ссылке вдали от родины, от семьи и друзей, должны воспринимать грозную субмарину? Как знамя своей борьбы, как надежду если не на победу, то хотя бы на справедливое возмездие? *** Когда я переступил порог своей квартиры, оказалось, что Консель уже три часа не находит себе места от волнения и тревоги и почти решился бежать в полицию. Обычно я предупреждал его, когда собирался задержаться, и он почти уверил себя в том, что меня снова похитили. Чтобы заглушить невольное чувство вины, я рассказал Конселю об утренней встрече с Тадеушем Красновским и о вечерних поисках в Городской библиотеке. Против ожидания, мой верный малый не успокоился, а разволновался еще больше. – Если господин профессор позволит мне высказать свое мнение, то я бы сдал этого польского проходимца в полицию! – На каком основании, Консель? – улыбнулся я. – Что он без разрешения подсел ко мне за столик? Да, его можно упрекнуть в неучтивости, но состава преступления тут нет. Как ты понимаешь, на сибирской каторге у него не было возможности отшлифовать свои манеры. – Однако же он каким-то образом выследил господина профессора! – Право, нетрудная задача: я завтракаю в том кафе каждое утро. – Но если он появится еще раз? – Если он появится еще раз, я постараюсь выяснить, что ему от меня надо. Консель неодобрительно поджал губы – видимо, счел, что я настроен чересчур благодушно. – А если господина профессора снова похитят? – Если меня и похитят, то не Тадеуш Красновский, – серьезно ответил я. – Для тех, кто замышляет похищение, нет никакого смысла предупреждать меня разговором, после которого я, очевидно, буду настороже. Консель не стал со мной спорить, но я видел, что он остался при своем мнении. На следующее утро я почти ждал встречи с Тадеушем Красновским, однако тот не появился. Не появлялся он и в последующие дни. Никто не подходил ко мне в кафе ни за завтраком, ни за обедом, никто не встречал меня у Музея. Каждое утро, выходя из дома, я окидывал внимательным взглядом бульвар, сначала опасаясь, а потом надеясь снова увидеть высокую фигуру в светло-сером костюме. Однако тщетно. Через неделю я уже жалел, что так резко оборвал наш разговор. И в самом деле, чем я рисковал, слушая Красновского? Он не задавал мне никаких вопросов, да я и не стал бы говорить ничего, что могло повредить капитану Немо или его людям. Это он, Красновский, выдал мне тайну, за которую дорого заплатило бы царское правительство. Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что он не просто так свел со мной знакомство, у него наверняка имелась какая-то цель. Убедиться, что Стефан Бобровский действительно жив? Передать тому письмо или получить от него весточку для его родных? Или – все же – хитростью выведать, не поддерживаю ли я связь с капитаном Немо? Я решил, что пока мой рот на замке, мне нечего опасаться. Однако глухая тревога, охватившая меня после возвращения в Париж, никуда не делась, напротив, она усиливалась с каждым днем. Глава 4 В субботу 5 августа после завтрака я сидел в кабинете и просматривал гранки своей книги, когда в прихожей раздался звонок. Я услышал щелчок открываемой входной двери, неразборчивые голоса, а потом на пороге кабинета возник Консель с каменным выражением лица. – Господин профессор, к вам господин Красновский. Признаюсь, я обрадовался. – Проси. Красновский был все в том же светло-сером костюме – видимо, своем единственном. Мне показалось, что за прошедшие девять дней его лицо еще больше исхудало. Он бесшумно вошел в мой кабинет, внимательным цепким взглядом обежал его по периметру, потом скользнул к окну и сбоку, из-за шторы, бросил взгляд на бульвар. – Доброе утро, господин Красновский, – мягко произнес я. Тот отошел от окна и наконец взглянул на меня. – Доброе утро, профессор Аронакс. Вам известно, что за вашим домом следят? – И кто же? – Как минимум два типа с повадками профессиональных шпиков. – А вы уверены, что следят за мной, а не за вами? – Уверен. Я бы не привел за собой хвоста. Он подошел к письменному столу и без приглашения уселся на стул напротив меня. – Итак? – сказал я. – Господин Аронакс, вы что-нибудь знаете про самодвижущиеся подводные мины, еще называемые торпедами? Я решил ничему не удивляться. – Да, господин Красновский. Торпеды были изобретены английским инженером Робертом Уайтхедом, запатентованы им в 1866 году, а в 1868 году приняты на вооружение военным флотом Австро-Венгрии. Он приподнял брови. – Для книжного червя, изучающего морскую живность, вы неплохо осведомлены. Я не стал ему говорить об источнике своих знаний. Впервые я услышал о торпедах еще в Соединенных Штатах, но большую часть сведений о них мне предоставил Франсуа д`Обиньи. Не один зимний вечер мы скоротали с ним за обсуждением различных технических новинок – мой друг, будучи отличным инженером, рассказывал о них со знанием дела и искренним увлечением. – Кроме фирмы Уайтхеда, совершенствованием торпед занимаются и русские, – мрачно сообщил мой гость. – Вы слышали что-нибудь об Иване Федоровиче Александровском? Я отрицательно покачал головой. – Это придворный фотограф русского царя, а в свободное время еще и изобретатель. Говорят, он сконструировал торпеду еще до Уайтхеда, в 1865 году. И если у торпед Уайтхеда скорость хода составляет семь узлов, а дальность – не более семисот ярдов, то торпеды Александровского в несколько раз быстрее, а их дальность достигает полутора тысяч ярдов. – Очень интересно. И что из этого следует? Красновский медленно поднялся на ноги. – Из этого следует, что первый же русский крейсер, который встретит «Наутилус» в море, потопит его. Добрую минуту мы молча смотрели друг на друга. – Вы преувеличиваете, – наконец сказал я. – Не стоит забывать, что дальность боя современной артиллерии с коническими ядрами превышает пять миль, скорость полета снарядов несравнима со скоростью торпед, однако «Наутилус» до сих пор никто не только не потопил, но даже и не повредил. – Это ненадолго, – мрачно возразил Красновский. – У меня есть сведения, что этой осенью русские проведут испытания нового типа торпед, скорость которых может достигнуть сорока четырех узлов, а вес боевой части составит двести двадцать фунтов. Двести двадцать фунтов взрывчатки, господин Аронакс! Я не хочу, чтобы Стефана и его товарищей утопили, как котят в ведре. Мы должны его предупредить, а если получится, то и сорвать испытания. – Каким образом, осмелюсь спросить? Мне показалось, что Красновский на мгновение смутился. – Вы могли бы передать эти сведения капитану Немо, – сказал он. – Я предоставлю все материалы. Сообщу место и время проведения испытаний. Возможно, даже получится раздобыть чертежи. Вот мы и добрались до сути, подумал я. – Господин Красновский, если я скажу вам, что никакой связи с капитаном Немо у меня нет, вы мне, конечно, не поверите. Так что давайте начистоту. Я вам тоже не верю. Сначала вы мне рассказываете про тайное фантастическое чудо-оружие русских, а потом обещаете, как кролика из шляпы, вытащить его чертежи и сообщить место и время испытаний. Каким образом, позвольте спросить? Вы медиум? Вы вхожи в святая святых инженера Александровского? Или, что вероятнее, вы просто работаете на царское правительство? Красновский сжал челюсти так, что его губы побелели, а глаза полыхнули лютой злобой. – Я работаю на царское правительство? Да я скорее на собственных кишках удавлюсь, – процедил он. – Тогда на кого вы работаете, господин Красновский? – как мог спокойно спросил я. Признаюсь честно, в эту минуту мне стало сильно не по себе. Я чувствовал себя индейцем, сплавляющимся в утлом каноэ по бурной порожистой реке. «Польский проходимец», как назвал его Консель, совершенно преобразился – его лицо побледнело, глаза метали молнии, весь облик дышал жгучей ненавистью. Мне пришлось собрать всю свою выдержку, чтобы не отвести взгляд. – На самого себя, господин Аронакс. И на свою родину, – наконец ответил Красновский. – Тогда отступим на шаг назад. Откуда у вас сведения про русские торпеды? Он несколько раз глубоко вдохнул, явно возвращая себе самообладание, потом недобро посмотрел на меня. – Вы что-нибудь слышали про русскую подпольную организацию «Народная Воля»? – Нет, – ответил я. – Тогда как прикажете объяснять вам, откуда я знаю про торпеды? – Вам не кажется, что мы зашли в тупик, господин Красновский? – Кажется. Он прошелся туда-сюда по кабинету. – Если бы я знал еще хоть один способ донести до Стефана сведения о торпедах Александровского, я бы и близко не подошел к вам, господин Аронакс, – спустя минуту с горечью произнес мой загадочный гость. Он вдруг показался мне гораздо моложе – лет двадцати, не больше. Пиджак болтался на нем как на вешалке, брюки тоже сидели слишком свободно. Мне пришла в голову мысль, что он, наверно, не доедает. Странный человек, вызывающий одновременно и тревогу, и сострадание. – Ладно, господин Аронакс, – неожиданно повернулся ко мне Красновский. – Не буду больше отнимать ваше время. Прощайте. Он порывисто распахнул дверь кабинета, и через несколько секунд я услышал щелчок входной двери. Подойдя к окну, я увидел, как он вышел из подъезда и быстрым шагом направился куда-то вниз по бульвару. Вернувшись за стол, я посмотрел на гранки с правками моего редактора – и пару секунд не мог вспомнить, над чем же работал. Глава 5 Прошел еще один месяц, полный трудов и хлопот. Я закончил вносить редакторские правки в роман «20 тысяч лье под водой» и отдал его в типографию. Я дал предписание своему банкиру по-прежнему выплачивать Конселю жалование и подписал для него у нотариуса доверенность на распоряжение моей квартирой. Я нанес прощальные визиты самым близким друзьям и знакомым, сообщая всем, что собираюсь пару лет уединенно пожить в нормандской деревушке, поправляя свое здоровье и работая над новой книгой. В начале сентября Консель поступил на службу в Музей естественной истории. Как я и ожидал, обязанности ассистента не составили для него труда, и скоро он завоевал всеобщую симпатию своим трудолюбием, аккуратностью и покладистым характером. Теперь мы вместе выходили из дома и вместе возвращались, и я видел, что это вносит покой в душу моего верного малого. Кажется, он вообразил себя моим телохранителем! Тадеуш Красновский не появлялся, и я сам не знал, радует меня это или огорчает. Я по-прежнему не доверял ему. Даже если он был искренен в своем стремлении помочь экипажу «Наутилуса» или лично Стефану Бобровскому, кто снабжал его информацией и какую игру вел при этом? Беглый поиск в газетах упоминаний организации «Народная Воля» ничего не дал, а русских знакомых у меня не водилось. Чем меньше времени оставалось до условного срока, назначенного капитаном Немо, тем сильнее я нервничал и тем труднее переносил ожидание. Меня мучили дурные предчувствия. Меня страшило и то, что капитан не позовет меня, и то, что непредвиденные обстоятельства помешают мне откликнуться на его зов. Порой жизнь казалась мне затянувшимся прыжком через пропасть – от одного ее края я уже оторвался, второй скрывался в тумане грядущего, а под ногами зияла бездна. *** Вечером 9 сентября я сидел у себя в кабинете и пытался читать новый роман Диккенса. Шел дождь, и от приоткрытого окна веяло запахами мокрой мостовой и конского навоза. По подоконнику уютно барабанило, иногда в перестук капель вплетались цоканье копыт и шорох колес проезжающих пролеток. Внезапно все звуки перекрыл один – кто-то стучал в дверь черного хода. Я отложил книгу. По коридору мимо кабинета быстро прошел Консель. Удивленный возглас, щелчок отпираемого замка – а потом дверь кабинета распахнулась, и передо мной предстал Тадеуш Красновский – исхудавший, промокший насквозь, но с горящими глазами. – Профессор, я достал чертежи! Я молча поднялся ему навстречу. Я не знал, плакать мне или смеяться. Выглядел он ужасно – с волос текло, на пиджаке не осталось ни единой сухой нитки, на бледных щеках пятнами пылал лихорадочный румянец, но лицо сияло торжеством. – Консель, – произнес я. – Приготовь, пожалуйста, горячую ванну для господина Красновского. На лице молодого поляка отразилось недоумение. – Если вы немедленно не примете горячую ванную и не переоденетесь в сухое, вы серьезно заболеете. Это я вам говорю как бывший врач. – Через четверть часа будет готово, – спокойно сообщил Консель и исчез. Красновский нахмурился. – Господин Аронакс, я не нуждаюсь в ваших заботах. Но я получил наконец те сведения, о которых вам говорил. Испытания торпед Александровского начнутся 15 октября в Каркинитском заливе Черного моря. Стрельбы будет вести корвет «Сокол». – Очень хорошо, – сказал я, доставая из бюро графин с коньяком и наливая полную рюмку. – Пейте. Красновский раздраженно посмотрел на меня. – Господин Аронакс, вы меня вообще слышите? – Я вас прекрасно слышу. Испытания торпед начнутся 15 октября в Каркинитском заливе. А вы меня слышите? Хотите заработать пневмонию? Красновский бросил взгляд себе под ноги, где с его туфель на пол натекла уже небольшая лужа, глубоко вздохнул и взял рюмку. – Спасибо, – буркнул он. После коньяка его сразу повело – плечи опустились, взгляд слегка расфокусировался. Скорее всего, он был голоден – но от взвинченного состояния того не осознавал. Я задумался, в какое из окрестных кафе его пустили бы в подобном виде – и сам глубоко вздохнул. – Чертежи я вам не отдам, только покажу, – сказал Красновский. – И не надо, я все равно в них ничего не понимаю. Он посмотрел на меня с горькой улыбкой: – Видите, я даже не спрашиваю вас, передадите ли вы эти сведения капитану Немо и Стефану Бобровскому. – И правильно делаете. – Но вы передадите? – Мы же договорились, что вы не будете спрашивать. Он оперся рукой на стол. Видимо, комната вокруг него уже слегка плыла. – Не надо было мне пить ваш коньяк, – пробормотал Красновский. – Надо было. После ванны вы выпьете еще и ляжете спать на диване в гостиной. Ваша одежда все равно совершенно мокрая, и надевать ее нельзя. Похоже, он собирался возразить, но не нашел, что именно, и только молча покачал головой. В кабинет заглянул Консель и объявил, что ванна готова. Мы прошли по коридору на кухню, где за загородкой стояла лохань с водой и все было приготовлено для купания. Уже не глядя на меня, Красновский стащил с себя пиджак и сорочку, и я увидел на его худой жилистой спине длинные поперечные шрамы – когда-то его били плетьми и очень жестоко. Я не стал смотреть дальше, как он раздевается, и ушел к себе в кабинет. Через час Тадеуш Красновский уже крепко спал на диване, закутанный в мой старый халат и накрытый шерстяным одеялом. Консель развесил сушиться его одежду, не забыв заглянуть во все карманы. Никаких чертежей там, конечно, не было. Не было и денег – мелочи у Красновского не набралось даже на один франк. Мне было жаль его, но я ему по-прежнему не доверял. Глава 6 Наконец наступил день, которого я ждал так сильно и так нетерпеливо. 23 сентября пришел посыльный и принес письмо от капитана Немо. Как и в прошлый раз, оно состояло только из одной строчки: «Там же, 1 октября, 1 час пополуночи». Я смотрел на записку несколько минут, пока она не отпечаталась в моей памяти до последней завитушки на буквах, потом сжег ее на свече вместе с конвертом. Консель молча стоял рядом и смотрел, как плотная бежевая бумага рассыпается легким серым пеплом. Он знал, что это означает. Мы оба знали. В тот же день я отправил Конселя на вокзал Сен-Лазар купить один билет первого класса до Гавра. Вечером он собрал мне багаж для недельной поездки. Я собирался прибыть в Гавр заранее и поездить по окрестным деревушкам, как бы выбирая себе дом, чтобы мое последующее исчезновение не выглядело совсем уж подозрительным. Мне не хотелось полностью терять связь с Конселем, и я пообещал, что по мере возможности буду писать ему как бы из деревни, обиняками. На случай, если возникнет необходимость сообщить что-то важное, чего нельзя выразить иносказательно, мы договорились о шифре. Если я упоминаю в письме дягиль Archangélica officínalis, то, начиная со следующего абзаца, следует читать только каждую десятую букву. Мой верный малый сказал, что будет ждать моего возвращения, и я молча обнял его, потому что знал, что больше не вернусь. *** На следующее утро я вышел из дома через черный ход, как делал уже не раз. Я не знал, действительно ли за мной следят, как утверждал Тадеуш Красновский, а если и следят, то кто именно. Возможно, слежка была плодом его воображения, возможно, соглядатаев приставила ко мне французская полиция для охраны, но оставался и немалый шанс, что те, кого он видел, – враги, а потому я не мог рисковать. Я плутал грязными кривыми улочками, проходил насквозь магазины, старался почаще сворачивать за угол – и, как и три месяца назад, вышел к вокзалу Сен-Лазар всего за несколько минут до отправления поезда. Раздался пронзительный свисток, грохнули колеса, делая первый оборот, и поезд тронулся, навсегда унося меня из Парижа и из прежней жизни. Пару часов я провел в одиночестве, сидя у окна и бездумно глядя на проплывающие мимо пейзажи. Потом в дверь моего купе решительно постучали. Я машинально отпер – и в полном изумлении увидел перед собой Тадеуша Красновского. Он довольно бесцеремонно толкнул меня внутрь, проскользнул в купе и захлопнул дверь. Меня окатило страхом, как ледяной водой. – Господин Красновский, это уже переходит все границы! – выпалил я. – Молчите, профессор, – вполголоса сказал он, поворачиваясь ко мне. Его глаза лихорадочно блестели. – Молчите и слушайте. Вас ведут от дома, в поезде как минимум два шпика, возможно, и больше. Один в вашем вагоне. Он меня видел, это осложняет дело. Когда стемнеет, я сверну ему шею и сброшу с поезда, мы оторвемся. У вас билет до Гавра, верно? Когда поезд замедлит ход, мы спрыгнем, а дальше наймем лошадей. Вы хорошо ездите верхом? – Господин Красновский, да вы обезумели, – против воли я тоже понизил голос. – Какие шпики, какие лошади, о чем вы? Пока я вижу здесь только одного шпика – вас! Как вы вообще меня выследили? Он недобро усмехнулся. – Извините, господин Аронакс, но в конспирации у вас уровень даже не дилетанта, а ребенка, играющего в индейцев. Сначала ваш слуга покупает билет до Гавра, а потом вы бегаете по Парижу с саквояжем в руке. И куда, по-вашему, должна привести эта вьющаяся веревочка, не на вокзал ли? Я почувствовал себя последним глупцом. – Значит, вы следили за Конселем? – И не только я, к сожалению. – Зачем? – Что зачем? Я сел на диван и потер лоб. Я был слишком ошеломлен, чтобы быстро и ясно мыслить. Действительно, глупо спрашивать Красновского о причинах слежки, цель у моих преследователей могла быть лишь одна, и я ее прекрасно знал. «Наутилус». – На кого же вы все-таки работаете, господин Красновский? – спросил я, снова поднимая на него глаза. – Вы уже спрашивали, – спокойно отозвался тот. – На себя и на Польшу. Если угодно – на Стефана Бобровского. Не волнуйтесь, в моих интересах доставить вас на «Наутилус» в целости и сохранности. В отличие от тех, кто вас преследует, – и он кивнул на дверь купе. – И кто же меня преследует? Ну, кроме вас, конечно. Мне показалось, он заколебался, как будто не знал, говорить мне правду или нет, но все же ответил: – Гарантировать не могу, но, по-моему, это британцы. Я слышал, как они перекинулись парой слов по-английски. Но может, и американцы. Не французы точно. Мое сердце словно стиснула ледяная рука. Вот теперь я по-настоящему испугался. На несколько мгновений я ощутил себя мухой, мечущейся в переплетении паучьих сетей. Неужели мне снова придется встретиться с полковником Спенсером? – Что же делать? – вырвалось у меня. – Я уже сказал, что делать. Ночью спрыгнем с поезда, доберемся до Гавра на лошадях. У вас есть с собой деньги? – Есть, триста франков. – Отлично, этого хватит, – Красновский шагнул к двери, потом снова повернулся ко мне. – Запритесь, никому не открывайте. Когда я избавлюсь от шпика, я постучу так. Он стукнул по деревянной панели один раз, потом, через секундную паузу – еще дважды, и взялся за ручку двери. – Нет, стойте! – воскликнул я. Признаюсь, у меня голова шла кругом. – Вы что, собираетесь его убить? – Нет, подарю ему розу и попрошу нас не выдавать, – насмешливо ответил Красновский. – Да вы с ума сошли! – Профессор, не будьте идиотом, – в лице поляка проступило что-то волчье. – Это шпики. Если они поймут, что мы их заметили, то возьмут нас сразу, как только мы окажемся в Гавре. И вы тогда вообще пожалеете, что на свет родились. – Нет, господин Красновский, – решительно сказал я. – Я запрещаю вам убивать кого бы то ни было, тем более из-за меня. Если это действительно британцы, они не посмеют напасть на нас в Гавре среди бела дня у всех на виду. Будем держаться людных мест, в крайнем случае, попросим помощи у полиции. Почти пугающий азарт на его лице стерла досада, сменившаяся презрительной усмешкой. – Так и думал, что у вас пороху не хватит, господин книжный червь, – процедил он. – Думайте, что вам угодно, – холодно ответил я. Первое ошеломление прошло, и ко мне начала возвращаться способность к беспристрастному анализу. Встреча с полковником Спенсером страшила меня, но что, если Красновский намеренно пытался вызвать этот страх, дабы отдать меня в руки другой разведки – или бог еще знает кого? Все его слова о слежке и шпиках оставались лишь словами, ни одного соглядатая – кроме него самого – я так и не увидел. Сейчас я ехал в комфортабельном вагоне в окружении других законопослушных пассажиров, под защитой начальника поезда и какой-никакой охраны. Где и в чьих руках я окажусь, спрыгнув с поезда ночью в совершенно незнакомой местности? – Если вы действительно хотите мне помочь, прежде всего – не нарушайте закон, – сказал я, как можно более уверенно глядя ему в глаза. – Я не хочу, чтобы по прибытии в Гавр меня обвинили в убийстве, а это неизбежно произойдет, если найдут труп, а я единственный из пассажиров сбегу с поезда. Может, французская полиция временами и кажется неповоротливой, но когда речь заходит об убийстве, я вас уверяю, она становится весьма проворной. Красновский молча смотрел на меня, его лицо ничего не выражало. – Что ж, – вымолвил он наконец, – потом вы пожалеете об этом, да будет поздно, – и выскользнул из купе. Я тщательно запер за ним дверь и подумал, что один его совет я точно исполню – больше никому не открою. Глава 7 Весь оставшийся день я провел в тревоге и сомнениях. Легкость, с которой Красновский меня выследил, перечеркнула все мои планы. Теперь история нашего знакомства представала передо мной совершенно в ином свете. В Париже мне казалось, что, разговаривая с ним, я ничем не рискую – сведениями делился один Красновский, я же не рассказал ему ничего. Однако сейчас я понял, что тот всего за три встречи смог убедиться, что я поддерживаю связь с «Наутилусом». А теперь мы ехали в одном поезде в Гавр, и в моем распоряжении оставалось лишь несколько дней, чтобы сбить настырного поляка со следа. К вечеру я сильно проголодался. Сидеть взаперти было безопасно, но с каждым часом все более тягостно. Я решился сходить в вагон-ресторан и довольно долго караулил под дверью купе, ожидая, пока по коридору не пройдет сразу несколько человек. Уловка моя вполне удалась – я беспрепятственно добрался до вагона-ресторана, плотно поужинал в компании пассажиров, из которых ни один не показался мне подозрительным, а потом вернулся в купе. Никого, хоть немного напоминающего соглядатая, мне не попалось, Тадеуш Красновский также не появлялся. Перед тем как лечь спать, я дополнительно заблокировал ручку двери зонтом. И все равно спал плохо, урывками, часто просыпаясь и прислушиваясь к перестуку колес и всевозможным скрипам и шорохам, наполнявшим вагон. *** 25 сентября в десять часов утра поезд прибыл в Гавр. День выдался пасмурный, серый, с тяжелого низкого неба сеял мелкий дождь, похожий на туман. Я покинул вагон одним из первых, ступил на перрон, раскрыл зонт – и почти сразу увидел Тадеуша Красновского. Тот стоял на платформе, рассматривая выходящих пассажиров с видом встречающего. В мою сторону он так и не взглянул, но я не сомневался, что он меня заметил, как не сомневался и в том, что он пойдет за мной следом. Следуя общему потоку, я вышел на привокзальную площадь Гавра, заполненную лошадьми, повозками и экипажами всех мастей, видов и размеров – настоящее вавилонское столпотворение: поезд из Парижа привлекал возниц со всего города. Я понял, что у меня появился шанс уйти от преследования – если быстро нанять экипаж и уехать, Красновский не успеет сделать то же самое. Я позволил первому же из настойчивых возниц – рыжеволосому усатому детине – подхватить мой багаж, запрыгнул на сиденье его кабриолета и воскликнул: – На улицу Энгувиль, быстрее! Возница тут же взлетел на свое место и тряхнул вожжами, даже не спросив меня о цене. Я обернулся. Красновский бежал следом, делая мне отчаянные знаки и яростно мотая головой. Я не сдержал торжествующей усмешки: он не успевал. Меньше чем через минуту наш кабриолет уже сворачивал на прямой как стрела Страсбургский бульвар, а там возница крикнул «Но!», и лошадь пошла крупной рысью. Вскоре другие экипажи скрыли от меня привокзальную площадь и бегущего человека. Минут за семь мы проехали бульвар и свернули направо, на улицу Казимира Перье. Здесь лошадь пошла тише, но я уже не боялся погони. Я думал, что номер в гостинице опять придется снимать под чужим именем, а то с Красновского станется обходить отели, чтобы найти меня. Потом возница повернул в какой-то проулок между домами, и лошадь стала. – Извините, господин, но мы не договорились о цене, – сказал рыжий малый, поворачиваясь ко мне. Взгляд его мне не понравился – холодный, оценивающий, цепкий. – Обычно до улицы Энгувиль я плачу три франка, – ответил я. – Десять! – возразил тот. – Помилуйте, милейший, это же грабеж среди бела дня. – Десять, и ни сантимом меньше. Я только открыл рот, чтобы возразить, как в наш проулок свернула карета, запряженная парой лошадей. Возница кабриолета тут же выхватил из-за пазухи пистолет и навел на меня. – Вы правы, господин, это грабеж. Бумажник и часы, живо! Я онемел от неожиданности. В ту же секунду я услышал сзади громкое «тпру», и вторая карета встала рядом с нами, полностью загородив проезд. Оттуда выскочили два молодца, один из которых схватил мой саквояж и закинул его внутрь кареты, а второй как бульдог вцепился мне в руку. – Быстро в карету, если хочешь жить, – прошипел рыжий бандит, поведя дулом в сторону открытой дверцы. Я был настолько ошеломлен, что подчинился им. Меня затолкали внутрь и грубо заломили руку за спину. Чьи-то ладони ловко обшарили мои карманы и вытащили бумажник. Снова свистнул кнут, и карета покатилась – уже неизвестно куда. – Всего триста франков, – недовольно произнес надо мной незнакомый грубый голос. – Тебе мало? Ничего, полковник добавит. Полковник? Я похолодел. Неужели Красновский был прав? – Часы тоже забирай. Пара мгновений – и я лишился своего любимого хронометра, верно служившего мне и в Париже, и в Небраске, и в лесах Конго. Я повернул голову набок, попытался взглянуть на своих похитителей – и тут же получил чувствительный удар в ухо. – Головой не крути, – недовольно рыкнул тот же голос, что сожалел о скудости моего кошелька. – Куда вы меня везете? – спросил я, пытаясь сохранять хладнокровие. – В надежное место. Один ваш старый друг мечтает с вами потолковать, – ответил второй бандит. – Англичанин? – Много болтаешь, – снова рыкнул первый, сильнее заламывая мне руку. От резкой боли у меня перехватило дыхание. – Не переусердствуй, Жак, – проворчал второй. – Полковник велел не калечить. – А пусть не дергается, – недовольно ответил первый, но хватку немного ослабил. Несколько минут мы ехали по булыжной мостовой в потоке других экипажей, потом дорога стала мягче, и я услышал сквозь скрип колес нарастающий грохот прибоя. Карета снова повернула, щелкнул кнут, и лошади поскакали быстрее. Насколько я мог понять, мы двигались вдоль побережья на север, точнее, на северо-запад. Еще минут через семь раздалось громкое «тпру», карета остановилась, и я услышал приглушенные голоса. – Ну, вот и приехали, любезный господин, – с издевательской усмешкой сказал тот, кого называли Жаком. Дверца кареты распахнулась. Жак наконец отпустил мою руку, и я смог выпрямиться. На подъездной дорожке стоял высокий человек с военной выправкой, которого я сразу узнал – Смит, один из людей полковника Спенсера. Пошатываясь, я вышел из кареты. Смит окинул меня холодным взглядом, потом кивнул кому-то за моей спиной. – Все, как договаривались, – произнес он. – А вы следуйте за мной. Я украдкой осмотрелся, но толком ничего не разглядел. Позади обзор закрывала карета, впереди – массивный каменный дом в три или четыре этажа. Мы поднялись на крыльцо, прошли через просторный темный холл и свернули направо, в короткий коридор. У одной из дверей Смит остановился, постучал, и я услышал «Войдите», сказанное хорошо знакомым мне голосом. Глава 8 На этот раз полковник Спенсер не поднялся мне навстречу. Он сидел за письменным столом, чуть откинувшись в высоком кожаном кресле, и смотрел на меня с холодным любопытством энтомолога, обнаружившего новый вид тараканов. За полтора года, прошедшие с нашей последней встречи, его лицо заострилось и стало жестче, в коротких волосах прибавилось седины. – Профессор Аронакс, полагаю, мы достаточно понимаем друг друга, чтобы не ходить вокруг да около. Первого октября в час пополуночи вы встречаетесь с Даккаром или его людьми. Меня интересует место встречи. Я думал, что уже достаточно напуган, но нет – в моем сердце будто открывались все новые и новые бездны ужаса. Я боялся за свою жизнь, свободу и достоинство, но этот страх не шел ни в какое сравнение со страхом выдать капитана Немо и стать причиной его гибели. Я молча смотрел в пронзительные ледяные глаза полковника Спенсера и не мог понять, каким злым чудом тот смог прочитать сожженное мною письмо. – Да, мы достаточно понимаем друг друга, – наконец сказал я, и мой голос предательски дрогнул. – Я вам ничего не скажу. Можете не тратить на меня время. Полковник довольно улыбнулся – очевидно, он и не ждал, что я так быстро сдамся. – Профессор, видит бог, вы мне симпатичны, – уже мягче произнес он. – И я хочу понять – отчего вы упорствуете? Я бы понял, если бы вы защищали свою родину. Но что вам, французу, за дело до Индии? Что вам за дело до дикарей, заживо сжигающих своих вдов, поклоняющихся коровам и бросающих пленных женщин и детей в колодцы? – Даккар не имеет отношения к Канпурской резне, и вы это прекрасно знаете, – резко ответил я, глядя Спенсеру в глаза. – И его жену и сына заживо сожгли вы, когда взорвали форт Бхой. – О, да вы теперь его убежденный сторонник, – прищурившись, протянул полковник. Я пожал плечами и ничего не ответил. – Если я скажу, что форт Бхой взорвался по трагической случайности, вы мне, конечно, не поверите. Тем не менее это так – от живых заложников пользы много больше, чем от мертвых. Впрочем, – он сложил ладони домиком, – теперь это уже не важно. Как, наверно, и то, что дочь Даккара спас и выходил английский офицер. Я молчал. Я уже пожалел о том, что не сдержался и ответил полковнику. – Кстати, Ишвари на «Наутилусе»? – как бы между прочим спросил тот. Я опустил глаза к полу и стиснул зубы, чтобы не произнести ни слова. Меня снова захлестнул страх – на этот раз перед дьявольской проницательностью Спенсера. Я испугался, что он докопается до истины, просто задавая мне правильные вопросы и наблюдая, как меняется выражение моего лица. – Что же вы молчите, профессор? – мягко спросил Спенсер. – Она вам нравится? Красивая девушка, верно? Красивая, благородная, умная и смелая. Я был в восхищении, когда узнал, как ловко она обвела вокруг пальца мисс Джонс. Я почувствовал, как мое лицо заливает краска, потому что понял, куда он клонит и о чем будет говорить. – Однако подумайте, господин Аронакс, что за судьба ей уготована? Тюрьма, даже роскошная, все равно остается тюрьмой. К тому же через полгода, через год или через пять лет – но «Наутилус» неизбежно будет потоплен. И тогда уже никто не примет во внимание, что Ишвари не виновна в преступлениях своего отца – она погибнет ужасной смертью вместе со всеми. А ведь вы можете ее спасти. Я молчал. – Вы даже сможете навещать ее в Аллахабаде. Слова Спенсера ядом капали мне в уши. Как тяжело мне было бы сохранить верность капитану Немо, если бы я любил Ишвари так, как на то надеялся полковник! – Вы напрасно тратите время, – твердо произнес я, поднимая на него взгляд. – Я вам ничего не скажу. Глаза Спенсера опустели, а на лице появилось скучающее выражение. – Ну что ж, – сказал он. – Вы сами выбрали то, что будет дальше. Он посмотрел на Смита, стоявшего у двери. – Смит, отведите профессора Аронакса в синюю спальню. И не давайте ему ни еды, ни воды. У вас будет время подумать, господин Аронакс. Смерть от жажды – долгая смерть. *** Синяя спальня оказалась длинной узкой комнатой на третьем этаже, обитой выцветшими васильковыми обоями. Высокое окно напротив двери закрывала тяжелая кованая решетка. Всю обстановку комнаты составляли диван, платяной шкаф, стул, небольшая конторка и полка книг, преимущественно кулинарного содержания. Когда за мной закрылась дверь и в замке провернулся ключ, я первым делом бросился к окну, чтобы понять, где оказался и нельзя ли позвать на помощь. Однако из окна было видно только море – хмурый неприветливый Ла-Манш. Пододвинув к окну стул и встав на него, я разглядел внизу узкий галечный пляж и волны, в белой пене накатывающие на берег. Дом от полосы прибоя отделяло не более тридцати туазов. Даже если я разобью стекло и буду кричать во все горло, меня никто не услышит. Я сошел со стула и присел на диван, сжимая виски ледяными пальцами. Только сейчас я в полной мере осознал будущее, уготованное мне полковником Спенсером. До встречи с капитаном Немо оставалось шесть дней. Я знал, что столько не выдержу. Я не принадлежу к числу героев, доблестно и гордо принимающих любую смерть. Если не через три, то через четыре дня я сломаюсь и предам капитана за стакан воды. И даже если после этого Спенсер сохранит мне жизнь, она мне будет уже не нужна. Ужас – вот что я тогда чувствовал. Отвратительный липкий страх живой твари перед лицом неизбежной и близкой гибели. Отчаянную тоску зайца, запутавшегося в силках, оленя, попавшего в ловчую яму. Моя мысль снова и снова бежала по кругу, отыскивая выход, но находила лишь смерть. Я должен был умереть до того, как обезумею от жажды. Приняв это решение, я немного успокоился. Помню, что долго стоял у окна и смотрел в серое море – море, в котором жил капитан Немо и куда мне так и не суждено было вернуться. Я надеялся, что когда-нибудь он узнает, что я не пришел на его зов потому, что погиб, а не потому, что предпочел остаться на суше – и простит меня. Глава 9 Прошел час, а может, и два. Постепенно отчаяние притупилось, и я начал осматривать свою синюю темницу. Платяной шкаф оказался пустым, внутри висели только две деревянные вешалки. На конторке не было ни бумаги, ни перьев, ни чернил. Я просмотрел книги на полке, поискал, нет ли внутри вложенных листков, но не нашел ничего интересного. Потом снова вернулся к окну. Подергал решетку, просунул руку между прутьями, приоткрыл форточку. В комнату ворвался порыв свежего морского ветра с мелкими каплями дождя. Если бы не решетка, я разорвал бы рубашку на длинные лоскуты, выбил раму и спустился из окна по сплетенной веревке. Однако полковник Спенсер не совершал таких грубых ошибок. Он расставил для меня хорошую ловушку. Но почти из любой ловушки можно найти выход. Что, если шлюпка с «Наутилуса» придет к молу Диг Нор и не найдет меня там? Я не сомневался, что матросы не станут ждать – если я передумал возвращаться на субмарину или непредвиденные обстоятельства задержали меня, разумнее всего для них будет немедленно вернуться обратно в океан. А значит, я вполне могу назвать Спенсеру другое место встречи – удобное, подходящее, но ложное. Конечно, он не отпустит меня, пока не убедится, что я сказал правду – но к тому моменту, когда он узнает, что я солгал, шлюпка уже уйдет. Поэтому нужно сделать так, чтобы Спенсер мне поверил. Он считает, что нестерпимая жажда должна меня сломить – значит, я действительно должен сломаться на нестерпимой жажде. Мне вполне хватит упорства продержаться три дня – ну а потом «книжный червь» профессор Аронакс ожидаемо сдастся и заговорит. Можно даже придумать два места встречи – одно явно ложное как последнюю попытку выкрутиться самому и спасти «Наутилус», а второе – правдоподобное и столь же удобное, как и мол Диг Нор. Например, мол Диг Уэст. А первой можно назвать набережную Аббей. Я прижался лбом к холодной решетке и закрыл глаза. Я снова шел на пироге по Конго, зная, что смерть дышит в затылок. Снова сидел в хлипком сарае, стиснув ружье, а снаружи с утробным ревом рыскал тигр-людоед. Снова правил хрупкой рыбацкой лодкой посреди бурного ночного моря. Страх переполнял меня, но больше не сводил с ума. Я должен был переиграть полковника Спенсера – или погибнуть. *** Этот день тянулся долго, очень долго. Я то стоял у окна, глядя в море, то начинал ходить от двери к окну и обратно. Скоро я проголодался, да и пить хотелось все сильнее. Потом я прилег на диван, чтобы сэкономить силы, и неотрывно смотрел в серый прямоугольник окна с черным силуэтом решетки. Постепенно комнату окутал глубокий сумрак. Я прикрыл глаза и сам не заметил, как заснул. Проснулся я на рассвете от холода и жажды. Во рту у меня пересохло, шершавый язык то и дело задевал нёбо. Я поднялся с дивана, прикрыл форточку, потом сделал несколько гимнастических упражнений, пытаясь согреться. Меня слегка знобило, в глаза будто насыпали песок, но в целом состояние казалось вполне терпимым. Я знал, что дальше станет хуже, много хуже. Мне не о чем было думать и нечем заниматься – только тянуть время – поэтому я отпустил свои мысли бродить, как им вздумается, бессистемно перескакивая с предмета на предмет. Я думал о Конселе и радовался, что не взял того с собой. Я надеялся, что его новая жизнь принесет ему удовлетворение и счастье. Мой верный малый был достоин большего, чем прозябать всю жизнь в роли слуги. Сможет ли он примириться с моим исчезновением? Я от всей души надеялся, что да. Я думал о Тадеуше Красновском, который, наверно, в эту самую минуту искал меня по всем отелям города. Был ли он врагом или другом, опасным безумцем или единственной надеждой на спасение? Я не поверил ему, а ведь он оказался прав – и когда говорил о британцах-соглядатаях, и когда пытался помешать мне сеть в кабриолет рыжего бандита. Я думал о Франсуа д`Обиньи и о тех месяцах, что прожил в его доме, об Ишвари, еще о тысяче вещей, но чем дальше шло время, тем навязчивее мои мысли возвращались к воде и питью. Я невольно вспоминал вкус домашнего вина, которым мой друг щедро поил нас с Конселем, игру солнечных бликов в бокале, кисловатую прохладу на языке – и мой рот наполнялся вязкой слюной. Я пытался думать о Париже, о Музее естественной истории, о своей работе – и снова как наяву чувствовал аромат свежесваренного кофе, приготовленного господином Салемом, его насыщенный вкус и приятный жар, катящийся вниз по пищеводу. Я вспоминал холодную чистую воду, производимую из морской воды дистиллятором «Наутилуса» – мне казалось, что я готов пить ее стакан за стаканом. День медленно катился к полудню, моя жажда становилась все сильнее, и скоро я уже не мог думать ни о чем другом. Три дня? Смогу ли я выдержать целых три дня, если уже к вечеру второго изнываю от жажды? Мой язык распух и лежал во рту, как что-то чужеродное, попытки на сухую сглатывать лишь царапали пересохшее нёбо. Я не мог найти себе места – садился на диван, тут же вскакивал, подходил к окну, снова садился. Время растягивалось нестерпимо. К ночи меня вновь начало знобить, а потом и подташнивать. Состояние мое становилось все хуже и хуже. Мысли путались, сосредоточиться не получалось. Я лег на диван, надеясь заснуть и скоротать еще хотя бы несколько часов, но сон не шел. Я с ужасом думал, что будет, если Спенсер не поверит мне и не даст воды. Под утро я все-таки забылся тревожным сном. Мне снилось, что я, томимый жаждой, брожу по своей парижской квартире и ищу, где бы напиться, но все бутылки вина из бюро оказываются пустыми, из крана на кухне не течет вода, а деревья за окном высохли и почернели. Глава 10 Пробуждение вышло ужасным – я чувствовал себя так плохо, как, наверно, не чувствовал никогда в жизни. Мне казалось, что мой рот забит кляпом из собственного распухшего языка, губы потрескались. Сухие воспаленные глаза резал даже тот слабый свет, что сочился сквозь низкие тучи над морем. Я понял, что больше не выдержу. Пора было приступать ко второй части плана. Я заколотил кулаком в запертую дверь. Довольно скоро послышались тяжелые шаги, и голос Смита произнес: – Что нужно? – Поговорить с полковником Спенсером! – с трудом прокаркал я. Мой тюремщик ушел. Минут десять в коридоре не раздавалось ни звука, потом снова застучали кованые подошвы, в замке провернулся ключ, дверь распахнулась и я увидел Смита. Тот окинул меня оценивающим взглядом. – Следуйте за мной. Мы спустились на первый этаж в ту же комнату, где меня допрашивали в прошлый раз. Спенсер сидел все в том же кожаном кресле, на столе перед ним стоял стакан воды. При виде стакана мое горло свело сухим спазмом. – Доброе утро, профессор Аронакс, – спокойно сказал полковник, разглядывая меня без удовольствия, но и без жалости. – Вы готовы назвать место встречи с Даккаром? – Да, – просипел я. – Мы встречаемся на набережной Аббей. Несколько секунд Спенсер смотрел мне в глаза. – Вы лжете, – холодно заметил он. – Дайте мне воды, – хрипло взмолился я. – Только после того, как вы назовете место встречи. Истинное место встречи. Я зажмурился. Меня снова знобило, жажда казалась нестерпимой. Ну же, сказал я себе, давай. – Ладно, – прошептал я. – Ладно. Шлюпка с «Наутилуса» должна подойти к молу Диг Уэст у его излома. Меня возьмут на борт. Обещайте, что не причините вреда Ишвари. Спенсер молчал, и я, глубоко вздохнув, заставил себя посмотреть ему в глаза. Взгляд полковника, казалось, пронзал меня насквозь. – Нет, – медленно ответил Спенсер. – Вы по-прежнему лжете. Подумайте еще. Смит, отведи профессора обратно в синюю спальню. Я изо всех сил стиснул зубы, чтобы не произнести более ни слова, потому что понял – еще чуть-чуть и я назову Диг Нор. Стакан воды, стоявший на столе, казался мне в тот миг драгоценнее и жизни, и чести, и прошлого, и будущего. Я плелся за Смитом наверх, еле волоча ноги, сердце мое билось в неровном, рваном ритме, будто я в одночасье превратился в глубокого старика. Оставшись один, я машинально подошел к окну. Обмануть Спенсера не получилось, а значит, настала пора умирать. Ни одного острого предмета мне, разумеется, не оставили, но если аккуратно разбить стекло, можно будет выбрать подходящий осколок и перерезать горло. Смогу ли я сделать это достаточно быстро, чтобы меня не успели остановить? И хватит ли у меня решимости? Я стоял в тягостном оцепенении, не в силах пошевелиться. Мрачные тучи провисали, казалось, до самых волн, в рваных гребнях которых недалеко от берега качалась одинокая рыбацкая лодка. В стекло, которое я должен был расколоть, забарабанили крупные капли – начался ливень. Милосердные небеса посылали драгоценную влагу земле, а я мог только бессильно смотреть, как она струится мимо меня. Внезапно новая мысль озарила сгустившийся вокруг мрак – мягкая ткань моей сорочки прекрасно впитывала воду! Я приоткрыл форточку, насколько позволяла решетка, и высунул руку наружу. По ладони тут же застучали холодные капли. Еще не веря своей удаче, я втянул руку обратно и жадно слизал капли сухим, как наждак, языком. Тут же, путаясь в застежках, содрал с себя пиджак и жилет, потом сорочку, и выметнул ее наружу, как сдающаяся крепость выметывает белый флаг. С небес лило, сорочка на глазах тяжелела, а мою душу переполняло ликование. Я смог добыть воду! Гавр – город дождей, и сейчас, в конце сентября, редкий день обходился без ливня. И если Спенсер не поймает меня за этим занятием, я вполне смогу протянуть до дня, назначенного капитаном Немо, никого не предав. Дождавшись, пока с сорочки не начнет капать, я осторожно втянул ее в комнату и выкрутил рукав, выдавливая влагу прямо себе в рот. Дождевая вода отдавала тканью и пылью, но сейчас она казалась мне самым вкусным напитком на свете. Ливень продолжался, и, выжав рубашку едва не досуха, я снова вывесил ее за окно. Жажда все еще жгла мое горло, но в голове прояснилось – а еще у меня появилась надежда. Когда дождь ослаб до тихой мороси, я тщательно отжал сорочку в последний раз и закрыл форточку. Я сильно замерз, к тому же снова давал знать о себе голод. К сожалению, одно выигранное сражение еще не означало победу в этой войне. Я, как и прежде, оставался во власти своих врагов и должен был вести себя крайне осторожно, чтобы они не перешли к более грубым мерам воздействия на мою особу. Я расправил сорочку и повесил ее сушиться в платяной шкаф. Если Спенсер захочет заново меня допросить, мне стоит быть одетым как обычно. *** К вечеру стало ясно, что я заболеваю. Меня постоянно бил озноб, голова пылала, горло стянуло кольцом боли. К тому же я снова хотел пить! Я лежал на диване, сжавшись в комок для сохранения тепла, и бездумно смотрел в темно-серый прямоугольник гаснущего дня, разрезанный на ломти решеткой. Внезапно в окне мелькнула черная тень – будто альбатрос взмахнул крыльями. Через несколько секунд тень возникла снова, и я понял, что это ноги человека, спускающегося с крыши по веревке. Я бросился к окну, приоткрыл форточку – и прямо перед собой увидел Тадеуша Красновского. – Вы?! – изумленно вскричал я. – Тише, профессор. Быстрее, прячьтесь в шкаф, заткните уши и откройте рот. Сейчас я взорву окно. Когда упадет решетка, вылезайте в пролом, спустимся вниз по веревке. – Да вы с ума сошли! – Делайте, что я говорю. Я кивнул и полез в платяной шкаф, чувствуя одновременно ужас, восторг и головокружение. Красновский был без сомнения безумен, но он нашел меня, и теперь у меня появился отличный шанс обмануть смерть и полковника Спенсера. Я зажмурился, плотно зажал ладонями уши и стал ждать. Несколько минут ничего не происходило, а потом раздался чудовищный грохот, а за ним – металлический лязг и звон. Мой шкаф основательно тряхнуло, несколько досок треснуло и обломилось, одна дверца слетела с петель. Я кое-как выбрался наружу, бросил взгляд на картину страшного разгрома, царящего в комнате, и, стараясь не расчихаться от едкого запаха пороха, кинулся к пролому. Зияющую дыру, недавно бывшую окном, перечеркивала толстая веревка, и Красновский уже соскальзывал вниз, натягивая ее своим весом, так что и мне не составило труда за нее уцепиться. Через несколько секунд мы оба оказались на земле. – Бежим! – скомандовал Красновский и метнулся вдоль дома налево, держась у самой стены. Где-то над нами открылось окно, потом другое, раздались голоса, а потом шум прибоя прорезали сухие щелчки пистолетных выстрелов. Обогнув дом, мы бросились вверх по склону под защиту деревьев. Здесь глубокий сумрак, окутавший побережье, сменила полная тьма. Мне пришлось вспомнить все навыки, полученные в экспедициях, чтобы ни на что не наткнуться и не переломать себе ног. Красновский мелькал впереди серым призраком, под его ногами иногда потрескивали сучья. Спустя несколько минут мы выбрались на широкую тропу, ведущую вдоль побережья, и свернули по ней на юг. Глава 11 Спустя час я лежал в каюте старого баркаса у причала Анс-де-Жуанвиль, укутанный в несколько одеял и все равно дрожащий в ознобе. Красновский обещал, что наше пристанище надежно: по его словам, хозяева баркаса выходили в море только летом. Моя голова пылала, руки были ледяными, и я никак не мог согреться. Тадеуш сидел рядом, его тонкое красивое лицо снова казалось мне юным и мечтательным. – И все-таки, как вы меня нашли? – спросил я. Он искоса глянул на меня. – Вы действительно хотите знать? – Да, – твердо ответил я. – Ломал по одному пальцы того рыжего типа, с которым вы уехали. Меня окатило ужасом. – Вы его пытали?! Красновский пожал плечами. – Если вас это утешит, со многими своими жертвами он обходился куда хуже. – Откуда вы знаете? – Потолковал кое с кем в доках. И, встретив мой подозрительный взгляд, добавил: – Поляки на чужбине всегда помогают друг другу. Все-таки он пугал меня. Иногда очень сильно. – А как вы узнали, в какой комнате меня держат? Красновский посмотрел на меня удивленно. – Так вы же мне сами рубашкой из окна махали. – Я? Вам?! Я хрипло рассмеялся и тут же закашлялся. Лодка! Рыбацкая лодка, которую я видел из окна! Как я не догадался приглядеться к ней повнимательнее? – Давайте-ка вы еще кальвадоса хлебнете, – сказал Тадеуш. – И ложитесь спать. А я попробую раздобыть нам на завтра какой-нибудь еды. Я кивнул и откинул голову на валик из свернутого одеяла, заменивший подушку. Мне не хотелось шевелиться, не хотелось думать. Стоило прикрыть глаза, и голова начинала улетать по спирали куда-то вниз. Я знал, что у меня сильный жар и что в ближайшие дни я вряд ли смогу без посторонней помощи пройти хотя бы сотню туазов. В каюте стало темно – Красновский задул керосиновую лампу. Я услышал, как скрипнула дверь, потом его шаги по палубе. Баркас мягко покачивало, волны тихо плескали в борта, и под их неумолчный уютный плеск я заснул. *** Следующую пару дней я помню смутно. Я засыпал, просыпался, снова засыпал. Причудливые бредовые видения мешались с реальностью, и мне казалось, что я навсегда заблудился в тумане между явью и небытием. Мне снился полковник Спенсер, снился вожделенный стакан воды на письменном столе – и там, в этом сне, мои губы предавали меня, и я слышал собственный хриплый шепот: «Диг Нор!» Мне снились ночь, пустой мол, холодный влажный ветер, бьющий в лицо и рвущий полы пальто. Я снова ждал шлюпку с «Наутилуса», напряженно и жадно вглядываясь в ночной мрак, – а потом вспоминал, что предал капитана Немо, что «Наутилус» захвачен британцами и что никто за мной не придет, никогда. Мне мнилось, будто я лежу в каюте баркаса, не в силах шевельнуться, и Тадеуш Красновский подходит ко мне, торжествующе улыбаясь, – и я вижу, что это не Тадеуш, а полковник Спенсер! Я намертво запутался в тенетах вязкого кошмара, из которого никак не мог вынырнуть. Несколько раз я просыпался с отчетливым ощущением, что опоздал. Я подскакивал на койке, хватался за хронометр – а потом вспоминал, что хронометра у меня больше нет и время узнать негде. Тадеуш Красновский почти всегда оказывался рядом, нажимал ладонью на грудь, укладывая меня обратно, подносил к губам бутыль с водой. – Какое сегодня число? – всякий раз спрашивал я. – Двадцать восьмое сентября, – всякий раз отвечал он. А потом начал отвечать: – Двадцать девятое сентября. Время неотвратимо утекало, как песок между пальцев, но я ничего не мог сделать. В ночь на 30 сентября наступил кризис. Меня сдавила душная тьма, стало нестерпимо жарко, захотелось пить, я весь истекал потом и метался, пытаясь скинуть с себя одеяла. Сначала мне казалось, что я остался один, но потом Тадеуш пошевелился на своей койке, встал, зажег лампу и подошел ко мне. Коснулся моего лба кончиками пальцев, потом отворил дверь каюты, чтобы ее продувал свежий морской воздух, и снова поплотнее укутал меня одеялами. – Терпите, профессор, – сказал он. – К утру станет легче. Он был прав, и я это знал. К утру мне и правда стало легче. Жар спал, и в голове наконец прояснилось. *** Утром 30 сентября я первый раз позавтракал – булочкой, небольшим куском сыра и парой крупных яблок. Меня шатало от слабости. Когда я попытался встать и сделать хотя бы несколько шагов по каюте, мне пришлось схватиться за стену, чтобы не упасть. Я переждал минуту дурноты и все-таки начал ходить от задней стены до двери и обратно, снова и снова, восстанавливая навык. Тадеуш Красновский молча наблюдал за мной. – Куда вы так торопитесь, профессор? – спросил он наконец. – Надежнее этого места вы все равно ничего не найдете. Хозяева баркаса раньше следующего мая не объявятся. – Мне назначена важная встреча. И я не могу ее пропустить. – Назначена важная встреча? – медленно повторил Тадеуш. – И ради этой встречи вы приехали в Гавр? – Да. – И британцы вас ловили тоже из-за нее? Я внимательно посмотрел на него. Глаза Красновского снова горели зеленым кошачьим огнем. – Тадеуш, послушайте меня, – вздохнул я. – Я очень благодарен вам за все… за спасение моей жизни, за укрытие, за уход во время болезни. Поверьте, если бы речь шла только обо мне, я не задумываясь взял бы вас с собой. Но это не моя тайна. Если я приведу вас на место встречи, вас могут просто убить, и я никак не смогу этому помешать. – Понимаю, – сказал Красновский. Он потер ладонями лицо, и мне показалось, что у него дрожат руки. – А теперь послушайте вы меня, профессор Аронакс. Я живу ради независимости Польши и ради того, чтобы гнилой мировой порядок был сломан. Сейчас деспоты вершат судьбы мира и единицы купаются в роскоши за счет миллионов бедняков. Народные движения подавляются по всей Европе… по всему миру. Вы знаете, чем стал для меня «Наутилус» – надеждой, знаменем, путеводной звездой. И я не хочу, чтобы царское самодержавие потопило мою путеводную звезду, как оно утопило в крови Польшу. Расскажите капитану Немо и Стефану про испытания торпед Александровского. Вы помните, когда и где они пройдут? – Помню, Тадеуш, – мягко сказал я. – В Каркинитском заливе Черного моря, начиная с 15 октября. Он кивнул. – Хорошо. Я помогу вам добраться до места встречи, потом уйду. Если вы отправитесь один, вас или схватят, или вы приведете на хвосте британцев, а может, и еще кого-нибудь. Я верю, что о морской живности вы знаете все и еще немножко, но в слежке и сыске вы, простите, малое дитя. Если британцы нас все-таки засекут, я смогу вас прикрыть, отвлечь или задержать шпиков. И если после этого Стефан и его ребята решат меня убить – пусть так и будет. Я глубоко вздохнул. Красновский был прав – в одиночку я не сумел бы добраться до мола. Полковник Спенсер наверняка расставил своих людей по всей гавани Гавра. Во всяком случае, я на его месте поступил бы именно так. – Что ж, будь по-вашему, – сказал я. – И да поможет нам бог. Глава 12 Весь оставшийся день я не мог найти себе места. Меня снедала мучительная тревога. Я мерил еще нетвердыми шагами каюту, садился на койку, снова вставал, мое сердце теснилось в груди, я ни на чем не мог сосредоточиться. Через несколько часов должна была решиться моя судьба. Мало того – я знал, что ближайшая ночь решит и судьбу тех матросов, что капитан Немо отправит за мной, а возможно, даже его собственную судьбу. Если бы только я мог предупредить капитана! Если бы только мог донести до него, что в гавани Гавра его подстерегает старый враг – враг опытный, коварный и беспощадный. Меня окатывало смертельным ужасом при мысли о том, что Спенсер выследит шлюпку с «Наутилуса», захватит людей из команды, попытается уничтожить субмарину. Будь у меня возможность, я перенес бы встречу, отправился в Нью-Йорк, в Австралию, куда угодно, лишь бы оторваться от слежки и не подвергать риску капитана и его людей. В эти долгие часы вынужденного бездействия мой мозг словно работал на холостых оборотах, а мысль металась в границах одних и тех же страхов, как тигр в ловчей яме. Отсюда, из каюты старого баркаса, полковник Спенсер виделся мне каким-то гением зла – способным читать сожженные письма, угадывать мысли своих врагов и расставлять хитроумные ловушки. Даже наше убежище перестало казаться мне надежным. Боясь попасться на глаза соглядатаям, я не выходил из каюты, хотя тесная скрипучая комнатка давила на меня, как крышка гроба. Иногда мне чудилось, что у меня вновь поднимается жар – так пылала моя голова, раздираемая мучительными мыслями. Тадеуш Красновский почти все время оставался на палубе. Он не упрекнул меня ни словом, но, подозреваю, его раздражала моя нервозность. Ближе к вечеру он ушел – сказал, что на разведку. Я и доверял, и не доверял ему. Я боялся, что его схватят, выследят, боялся, что он вольно или невольно выдаст наше убежище. Впрочем, себе я тоже не доверял. Я все еще был очень слаб и понимал, что буду для Красновского скорее обузой, чем надежным товарищем. Что, если нам придется быстро бежать или драться? Что, если я, нетвердо ступая, подверну ногу? В эти последние часы меня сводили с ума самые нелепые страхи. Когда Красновский вернулся, уже стемнело. Снова шел дождь, и рыбацкая куртка, позаимствованная им у хозяев баркаса, мокро блестела в свете керосиновой лампы. Он снял и отряхнул от воды картуз и мрачно посмотрел на меня. – Везде полно шпиков. Больше всего – у входа на мол Диг Уэст, но и в других местах их тоже хватает. Боюсь, что берегом нам не пройти. У вас, профессор, слишком заметная внешность. У меня упало сердце. – Что же делать? – Пойдем морем, на лодке. Ляжете на дно, я накрою вас одеялом. Там темно и льет как из ведра, никто вас не заметит. Только оденьтесь потеплее. Он бросил на меня короткий быстрый взгляд и добавил: – Уже ночь, и я без вас больше никуда не уйду. Назовите точное время и место встречи. Около минуты я молча смотрел на него и не мог вымолвить ни слова – горло свело нервным спазмом. – Мол Диг Нор, – наконец с трудом проговорил я. – Один час пополуночи. Красновский кивнул. – Совсем недалеко. Это хорошо. Нам за глаза хватит четверти часа. Подойдем к молу со стороны гавани, я вас высажу… а там видно будет. Но сначала… Он окинул меня оценивающим взглядом и вышел из каюты. Я услышал его шаги сначала по палубе, потом по лесенке, ведущей в трюм. Минут через десять он вернулся, неся ворох одежды – куртку, плотные матросские штаны, черную вязаную шапочку. – Примерьте. И если подойдет – одевайтесь. – Это кража, – пробормотал я, беря в руки грубую кожаную куртку с рваным рукавом. Куртка пахла трюмом – дегтем, рыбой, мокрой парусиной. – Разумеется, это кража, – насмешливо ответил Красновский. – Профессор, ваши незапятнанные белые одежды внушают мне трепет. Неужели вы никогда ничего не крали? Даже в детстве? Ну, варенье там, сладкие булочки к рождеству… марципан, нет? Я коротко посмотрел на него и глубоко вздохнул. Увы, он был прав – обстоятельства не оставляли возможности проявить должную щепетильность. Куртка оказалась мне велика, штаны – слишком коротки. Я надел шапочку, тщательно убрав под нее волосы, и повернулся к Красновскому. Тот довольно оскалился. – Отлично, профессор! Теперь с десяти шагов вас родная мама не узнает, не то что британцы. Прошло еще около часа, и мы вышли из каюты на палубу баркаса. По-прежнему моросил дождь, сигнальные фонари с трудом рассеивали мрак. Причал позади нас был совершенно пуст, дальний обзор загораживали многочисленные суда всех видов и размеров, пришвартованные к разветвленным причалам Анс-де-Жуанвиль, – огромное скопище, настоящий лабиринт. Это зрелище слегка успокоило меня: найти нас здесь можно было, только твердо зная, где искать. Мы спустились в ту самую рыбацкую лодку, которую я видел из окна своей темницы. Тадеуш уложил меня на дно и укрыл парусиной, оставив одно лицо, и сел на весла. Матросские штаны, надетые поверх моих брюк, тут же намокли, но я был слишком взвинчен, чтобы всерьез обращать на это внимание. Мучительная тревога последних часов отступила, теперь меня охватывал болезненный азарт. Мимо поплыли пятна света сигнальных фонарей, но скоро Красновский вывел лодку из лабиринта пришвартованных судов, и нас подхватило и закачало на мягкой пологой волне. Теперь надо мной простирался лишь густой мрак, из которого сеял мелкий дождь. Ничто не подсказывало, куда мы движемся, я должен был полностью довериться своему проводнику. Минут через десять к шороху дождя, плеску воды за бортом и скрипу уключин прибавился новый, жесткий звук – удары волн, набегающих на бетонную стену мола. Тадеуш развернул лодку – море толкалось в борт теперь под другим углом. Грохот волн становился все громче. Я восхитился простоте и изяществу плана молодого поляка – вместо того чтобы пробираться к Диг Нор портовыми закоулками, где нас наверняка заметили бы шпионы Спенсера, мы подошли к молу самой короткой дорогой, надежно укрытые ночной темнотой. Еще через пару минут Тадеуш сложил весла. – Профессор, поднимайтесь, – негромко сказал он. – Мы на месте. Я откинул парусину и приподнялся. Слева от лодки буквально в полутора туазах серела стена мола. Волны то поднимали наше суденышко вверх, и тогда до бетонного края оставалось не больше трех футов, то опускали вниз, и тогда серая стена вздымалась над нами много выше человеческого роста. Чтобы взобраться на мол, надо было обладать силой и ловкостью циркового акробата. Я со страхом смотрел на черную воду, на скользкую стену – и отчетливо понимал, что наверх мне не попасть. Красновский тоже оглядел препятствие – а потом повернулся ко мне. – Садитесь на весла, профессор. И подведите лодку вплотную. – Что вы собираетесь делать? – Заберусь на мол и вытащу вас. – Вы с ума сошли! Вы упадете! – У вас есть другие идеи? – мрачно спросил он. Если бы речь шла не о «Наутилусе» и капитане Немо, я бы категорически отказался участвовать в этой отчаянной затее, но сейчас толика безумия Красновского явно передалась и мне. Я забрал весла и осторожно подвел лодку бортом вплотную. Тадеуш встал на скамью, раскинув руки, словно канатоходец. И, когда нас подхватила особо высокая волна, прыгнул на стену, пытаясь зацепиться руками и грудью. Несколько мгновений я в ужасе смотрел, как он скребет по бетону носками своих ботинок, подаваясь туловищем все дальше на мол, а потом он закинул наверх ногу, перекатился от края и исчез. Еще через несколько секунд я увидел над собой его плечи и голову. – Ловите волну, профессор, – с мрачным торжеством произнес Красновский. – И давайте мне руку. Глава 13 Без помощи Тадеуша Красновского я никогда не забрался бы на тот мол. И даже с его помощью я дважды чуть не рухнул в ледяную черную воду. Оставшись один и бросив весла, я больше не мог удерживать лодку у самой стены – теперь волны не только поднимали и опускали ее, но и раскачивали вперед-назад. Меня то подводило прямо к стене, и тогда деревянный борт со скрежетом терся о поросший ракушками серый камень, то относило на несколько футов в сторону. Красновский лежал на краю, свесившись грудью и протягивая мне руку, но я никак не мог уцепиться за нее. В эти минуты я забыл и о соглядатаях Спенсера, и даже о шлюпке с «Наутилуса», вся моя воля сосредоточилась на том, чтобы попасть на мол. Наконец мне повезло – одна из волн не только вознесла лодку, но и качнула ее к молу, и Тадеуш тут же вцепился мне в запястье мертвой хваткой. Лодочная скамья ушла у меня из-под ног. Я повис над бурлящей черной водой, и теперь Красновскому было достаточно разжать пальцы, чтобы я свалился вниз, ударился головой о стену и, наверно, уже не выплыл. Но он с силой потянул меня к себе, через пару мгновений я смог ухватиться за шершавый бетонный край второй рукой, а еще через несколько секунд кое-как выбрался наверх. Кажется, я ободрал себе ладони, но в тот момент не почувствовал ни боли, ни холода. – Отлично, профессор, – тяжело дыша, пробормотал Красновский. – А теперь лежите и не шевелитесь. Если вы встанете, нас тут же засекут. На Диг Уэсте слишком много людей. И при входе на Диг Нор тоже наверняка ошивается парочка шпиков. – Что? Я повернул голову к южной оконечности мола. До нее было около сотни туазов, и еще примерно столько же – до маяка на северной оконечности соседнего Диг Уэста. В мутной тьме не удавалось разглядеть ничего, но, конечно, это не означало, что наши враги также нас не увидят. Красновский лежал на спине рядом и смотрел в сеющее моросью низкое небо. – Когда подойдет шлюпка, нам все равно придется встать, – сказал я. – И… Тадеуш! Ваша лодка уплыла. Как вы будете выбираться отсюда? Тот не то улыбнулся, не то оскалился. – Подумаю об этом, когда буду выбираться. А может, и не буду, если пуля Стефана меня найдет, – и он негромко рассмеялся. Признаюсь, от его смеха меня мороз по коже продрал. Время тянулось, и я уже начал замерзать, когда Красновский вдруг встрепенулся и перекатился к другому краю мола, обращенному к океану. Я понял – он что-то услышал, и поспешно перебрался ближе к нему. Мое сердце больно билось в ребра, но страха я больше не чувствовал – только звенящее напряжение схватки. Вскоре среди волн действительно показался силуэт шлюпки, скользящей к молу, но не прямо к нам, а левее. Кричать, привлекая внимание, было никак нельзя, и я вскочил на ноги и сорвал с головы вязаную шапку. Ветер подхватил мои пряди, взметнул их над головой. Шлюпка сразу же изменила курс – меня заметили. А потом с севера, от входа на мол, раздался пистолетный выстрел, и ему ответил еще один с юга, со стороны мола Диг Уэст. – Ну, сейчас начнется, – с восторгом и яростью в голосе воскликнул Тадеуш, вскакивая на ноги вслед за мной. Из массы черных фигур в лодке выдвинулась одна, блеснул лунный блик, и я понял, что кто-то из матросов наводит на Красновского электрическое ружье. – Не стреляйте! – крикнул я. – Это друг! Шлюпка по-прежнему быстро приближалась к молу, весла гребцов взлетали и опускались с военной слаженностью. – Что происходит? – донесся до меня резкий голос Стефана. – Это засада! Мы еле вырвались! Скорее, пожалуйста! Красновский выкрикнул несколько слов по-польски, его голос звенел от напряжения. – Тадеуш? – изумленно воскликнул Стефан. И тут ночную темноту разорвали вспышки ружейных выстрелов. Стреляли с севера – и совсем не «парочка шпиков»! Я услышал свист пуль над головой и с трудом удержался, чтобы не рухнуть ничком на мокрый бетон. Гребцы разом подняли весла, теперь шлюпка шла по инерции. Тот, кто целился в Красновского, повел стволом правее, и его плечо несколько раз дернулось от отдачи. От шлюпки до стены мола оставалось всего пара туазов, когда по знаку рулевого матросы несколькими мощными гребками развернули шлюпку кормой к нам. – В лодку, оба, живо! – приказал помощник капитана «Наутилуса». Я прыгнул в шлюпку – и тут же чьи-то сильные руки бесцеремонно пригнули меня ниже уровня борта. Следом прыгнул Красновский – и его, как и меня, уложили на дно. Весла разом ударили о воду, и я ощутил плавный и мощный рывок лодки вперед. Гавр, мол Диг Нор и полковник Спенсер оставались позади. Мы шли в открытый океан. Шли к «Наутилусу». Ружейные выстрелы становились все чаще. Два или три раза пули ударились о борт шлюпки, порой я слышал свист – казалось, прямо над головой. Меня трясло от восторга и мучительной тревоги, я жаждал знать, далеко ли мы ушли и нет ли погони, но стоило слегка приподняться, как на мой загривок легла тяжелая рука. – Лежите смирно, профессор, – проворчал Стефан. – Если вас отыщет случайная пуля, что я скажу капитану? Рядом что-то пробормотал по-польски Тадеуш, в отличие от меня, он даже не пытался сопротивляться. Звуки выстрелов стали глуше, пули перестали посвистывать вокруг – видимо, мы отошли на расстояние, слишком большое для прицельной стрельбы. Насколько я мог понять, никого из матросов не ранили. Низкие пологие волны плавно катились нам навстречу, и их неумолчный ровный шум звучал живым дыханием океана. Ночной Ла-Манш окутал нас тьмой, скрывая от пуль и погони. Прошло еще около четверти часа, когда Стефан, наконец, встал в полный рост и произнес несколько слов на наречии экипажа «Наутилуса». Гребцы сложили весла. Повернув голову, я увидел, что вокруг уже нет непроглядной тьмы – на бортах лодки, на фигурах матросов лежал мягкий рассеянный электрический свет. «Наутилус» поднимался к поверхности, отмечая свой путь фосфорическим сиянием, и при виде этого сияния на моих глазах закипели слезы. Я вернулся домой. Глава 14 Когда морские воды с шумом расступились над стальной палубой «Наутилуса» и субмарина всплыла на поверхность, Тадеуш Красновский тоже поднялся на ноги. Он зачарованно смотрел на подводный корабль, и на его лице мешались изумление и восторг ребенка, увидевшего чудо. Сияющий электрическим светом, покрытый броней, «Наутилус» выглядел воплощением холодной красоты и технической мощи, живым вестником грядущего двадцатого века. Стефан обратился к Тадеушу по-польски – как я понял из дальнейшего, сообщил, что должен его обыскать. Красновский ответил слабой улыбкой и послушно развел руки в стороны. Один из матросов ловко похлопал его по всем карманам и извлек откуда-то кинжал в ножнах. Я б не удивился еще и пистолету, но огнестрельного оружия у Красновского не оказалось. Тем временем на палубе субмарины открылся люк, и наверх поднялись капитан Немо и несколько матросов. Меня охватил трепет, от волнения стало трудно дышать. Выражение лица капитана не предвещало ничего хорошего. Конечно, Немо заметил Красновского, как заметил и меня, но смотрел при этом только на своего помощника. Стефан ответил капитану мрачным взглядом, и я понял, что он будет отстаивать свое решение. Шлюпка ткнулась в стальной борт субмарины, и мы перешли на палубу. Немо резко заговорил со Стефаном на своем наречии, тот отвечал спокойно и уверенно. Тадеуш рассматривал капитана «Наутилуса» с явным любопытством и, когда их взгляды встретились, молча поклонился ему. Наконец Немо отдал приказание, и Красновского увели куда-то внутрь корабля – как я подозревал, в ту же комнату-темницу, куда иногда запирали и нас с Конселем. После этого капитан подошел ко мне. – Господин Аронакс, я жду объяснений, – ледяным тоном произнес он. Признаюсь, я растерялся. В этот момент я как никогда остро ощущал свою потрепанность – грязную, местами рваную одежду, несвежее платье и всклокоченные волосы. Я вспомнил, что не принимал ванну еще с Парижа и с поезда не причесывался. – Прошу меня извинить, капитан, я в неподобающем виде. Если вы позволите, я приведу себя в порядок и тогда все расскажу. Это долгая история, ее не изложишь в трех словах. Немо окинул меня пристальным взглядом, и в глубине его зрачков будто что-то дрогнуло. – Хорошо, через час я жду вас в библиотеке, – уже мягче сказал он. Тем временем матросы укрепили шлюпку в гнезде на корме субмарины и один за другим спустились в люк. На палубе, кроме нас с капитаном, оставался только Стефан. Я подумал, возможно, они захотят поговорить без свидетелей, поклонился Немо и тоже пошел к люку. *** Через час я был умыт, причесан, одет в чистые виссоновые одежды и снова почувствовал себя профессором Аронаксом, а не беглым преступником, скрывающимся от правосудия на дне общества. Звенящее напряжение последних часов оставило меня, теперь я снова ощущал физическую слабость и легкий жар. Предстоящий разговор с капитаном вызывал тревогу, но тревогу с оттенком темной сладости, а не ледяного ужаса. Пожалуй, в последнее время я слишком часто оказывался на допросах! Однако от капитана Немо – в отличие от полковника Спенсера – у меня была лишь одна тайна, происшедшие события ее никак не затрагивали, так что я был готов искренне и правдиво рассказать ему все. Когда я пришел в библиотеку, капитан уже ждал меня – и живо обернулся навстречу, лишь только я отворил дверь. – А вот и вы, профессор, – сказал он, как мне показалось, в нетерпении. – Как вы себя чувствуете? – Спасибо, неплохо. – Вы не голодны? – Не знаю, наверно, нет, – честно ответил я. В эти минуты я меньше всего был расположен думать о пище. Капитан смотрел на меня пристально и, пожалуй, с беспокойством. Мне пришло в голову, что он, наверно, уже поговорил с Тадеушем Красновским и знал о том, что произошло, по крайней мере, с его точки зрения. – Прошу вас, садитесь. Я опустился на один из кожаных диванов, идущих вдоль книжных шкафов. Немо остался стоять, не сводя с меня испытующего взгляда. – А теперь, господин Аронакс, расскажите мне все. И я начал рассказывать. Я рассказал о том, как вернулся в Париж, о том, как изображал свое выздоровление после кори, о Конселе, нашем с ним договоре и Музее естественной истории. Когда я изложил свою легенду о новой книге, которую собирался писать в нормандской деревушке, на лице капитана появилась странная улыбка. – Профессор, я удивлен, как вы еще не дали объявление в газеты. Признаться, я не сразу понял, что он имеет в виду. – Любой, кто знает вас с Конселем, не поверил бы этой истории ни на одну секунду, – пояснил капитан. – Профессор, я боюсь спрашивать, о чем вы в тот момент думали и думали ли вообще. С тем же успехом вы могли прямо всем объявить, что возвращаетесь на «Наутилус». Я вспомнил подозрительный взгляд, которым наградил меня директор Музея и которому я тогда не придал значения. Привычная картина прошедших событий рассыпалась на кусочки и собралась заново, как цветной узор в калейдоскопе после легкого поворота зрительной трубы. – Я хотел, чтобы жизнь Конселя сложилась наилучшим образом, – пробормотал я, чувствуя себя последним глупцом. – Да, о Конселе вы подумали, а о себе – нет. Однако продолжайте. Я рассказал о первых встречах с Тадеушем Красновским, о новых чудо-торпедах русского инженера Александровского, о том, как Тадеуш выследил меня в поезде и как пытался предостеречь о слежке со стороны британцев. Рассказал о кучере-бандите, похищении, первом допросе у полковника Спенсера и явно перехваченном письме. Немо уже не улыбался, его большие темные глаза будто горели на побледневшем лице. – В ночь на 28 сентября, – пробормотал он, явно вспоминая уже не мой рассказ. – Они три дня не давали вам пить? Я молча кивнул. Потом рассказал, как догадался собирать дождевую воду с помощью своей сорочки, как Красновский, увидев ту в окне, понял, где меня держат, про наш побег, пристанище на старом чужом баркасе, про мою болезнь и то, как Тадеуш помог мне добраться до назначенного места встречи. – Простите, капитан, что так вышло, но если бы он остался, боюсь, британцы его бы попросту убили. Или захватили и пытали, пока он не выдал бы все про торпеды… и про Стефана. Немо резко отвернулся. Его грудь тяжело вздымалась, ладони сжались в кулаки, весь облик дышал злобой. Я со страхом понял, что его снова захватила старая ненависть, лишь слегка приугасшая за последние годы, и пожалел, что не утаил некоторые подробности. Сам я не испытывал ненависти к полковнику Спенсеру и не жаждал ему отомстить. Однако когда капитан наконец заговорил, его голос звучал спокойно, даже холодно. – Профессор Аронакс, вы понимаете, что я больше не отпущу вас? Не потому, что не верю вам, а потому, что это слишком опасно. Вы стали врагом Британской империи, они знают, что мы связаны, и будут преследовать вас везде как члена экипажа «Наутилуса». Теперь они не оставят вас в покое ни в Париже, ни в Нью-Йорке, ни в Китае, ни в лесах Конго. И не дай бог вам снова когда-нибудь попасть к ним в руки. – Я прекрасно это понимаю, господин Даккар, – тихо ответил я. – И я вернулся на «Наутилус» не для того, чтобы уйти с него. Стать членом вашей команды – мой собственный выбор, а не необходимость, продиктованная обстоятельствами. Немо обернулся и пристально посмотрел на меня. – Уже поздно, вы нездоровы, и у вас выдалась очень тяжелая неделя, – сказал он спустя минуту. – Отдыхайте. Завтра поговорим о наших планах. Я молча поклонился ему и отправился в свою каюту. Глава 15 На следующее утро сразу после позднего завтрака я пришел в салон. Я надеялся увидеть там капитана Немо, но увидел Тадеуша Красновского – явно после ванны, в виссоновых одеждах и снова помолодевшего лет на пять. Тадеуш во все глаза разглядывал пышное убранство салона, и на его лице потрясение мешалось с раздражением. – Доброе утро, господин Красновский, – сказал я. Он покосился на меня. – Доброе утро, господин Аронакс. – Красиво здесь, правда? Красновский пожал плечами. – Слишком роскошно, будто в родовой замок графов Потоцких попал. Зачем все эти латы, картины, побрякушки с жемчугом на военном корабле? – «Наутилус» – не военный корабль, – возразил я. – А что? Плавучий дворец вельможи? – с недоброй усмешкой откликнулся тот. – Дом. Плавучий дом, если угодно. – Дом для кого? Я посмотрел на Тадеуша более внимательно. Он явно был взволнован – его глаза сверкали, впалые щеки покрывал румянец – но причина этого волнения была мне непонятна. – Для всех, кто на нем плавает, – осторожно ответил я. – Для всех? – живо возразил он. – Или только для капитана? – Тадеуш, вы так возмущены, будто ожидали увидеть здесь что-то совсем другое. Он с горечью посмотрел на меня. – Да, я ожидал увидеть совсем другое. Тот бурят, что впервые рассказал мне про «Наутилус», говорил, что Черный Тигр Даккар – воин и мститель, и его команда – воины и мстители. Что все наши товарищи – расстрелянные, повешенные, засеченные насмерть – будут отмщены, что их палачи не уйдут от расплаты. Я думал, «Наутилус» – меч и знамя революции, орудие борьбы угнетенных против угнетателей. Мне пришло в голову, что Красновский действительно еще очень молод. Только в ранней юности можно так запальчиво возмущаться несоответствием своих идеалов и реальной жизни. – Разве для того, чтобы бороться против угнетения, надо непременно ходить в синей рабочей блузе и жить впроголодь? – примирительно сказал я. – Чем жизнь среди красивых вещей может помешать борьбе за более справедливое мироустройство? Я собственными глазами видел, как капитан Немо снабжал золотом греческих повстанцев. Обладание богатством еще не делает человека угнетателем, тем более что эти богатства подняты со дна моря. – Мало снабжать золотом. Силе оружия должна быть противопоставлена сила оружия. Разве все золото мира сможет свергнуть самодержавие и освободить Польшу? Я не удержался от ехидного замечания: – А вы надеетесь освободить Польшу силами одного «Наутилуса»? Красновский гневно взглянул на меня и уже явно собрался что-то ответить, как дверь в библиотеку распахнулась и в салон вошли капитан Немо и Стефан Бобровский. Я молча поклонился капитану и его помощнику, оба кивнули мне в ответ. Тадеуш резко развернулся к вошедшим, румянец на его щеках вспыхнул ярче. – Господин Красновский, я посмотрел ваш чертеж, – любезным тоном произнес Немо по-английски. – К сожалению, он не полон. Часть, соответствующая двигательной установке, отсутствует. Вы уверены, что эта самодвижущаяся мина действительно сможет развивать скорость в сорок четыре узла? – Я не инженер, господин Немо, и не умею читать чертежи, – ответил Красновский на том же языке. – Но те, кто рисковал жизнью, чтобы добыть эту бумагу, утверждают, что да. Через две недели русские начнут испытания, чтобы проверить точность и ходовые характеристики этих снарядов. Мне говорили, что в отличие от торпед Уайтхеда торпеды Александровского работают не на сжатом воздухе, а на керосиновом двигателе, это обеспечивает и высокую скорость, и большую дальность хода. Стефан скрестил руки на груди и с сомнением взглянул на капитана. – Проходи эти испытания в другом месте, я бы и слова против не сказал, но… Черное море! Это ж природная ловушка. Достаточно перекрыть Босфор, и мы останемся там навсегда. Немо устремил на Красновского долгий испытующий взгляд. – Кто передал вам этот чертеж? – Связной от народовольцев, – нехотя ответил тот. – По прозвищу Старик. – Ты имеешь дело с русскими? – удивился Стефан. – Они помогли мне бежать со Слюдянского зимовья! – с вызовом ответил Тадеуш. – Они готовят убийство царя и свержение самодержавия. Они выступают за независимость Польши и Финляндии. Почему бы мне не иметь с ними дела? – Народная Воля! – в задумчивости произнес капитан Немо. – Что ж, теперь понятно. Признаюсь, я смотрел на них во все глаза и слушал во все уши. Мне очень повезло, что разговор шел по-английски – веди они его по-польски, я не разобрал бы ни слова. – А ты уверен, что этот Старик – не агент царской охранки? – проворчал Стефан. – Как он умудрился добыть секретный чертеж из бумаг придворного изобретателя? В царское окружение неблагонадежных не допускают, достаточно разок поучаствовать в студенческой демонстрации, чтобы поставить крест на своей будущей карьере. Если ты, конечно, не провокатор и не участвуешь в революционном движении с ведома и по заданию Третьего отделения. Красновский опустил голову. – Я думал об этом, – глухо ответил он. – Русские могли бы подкинуть фальшивый чертеж, но для чего? Они не смогут перекрыть Босфор. Босфор может перекрыть только Османская империя, а та с Россией в состоянии войны. Да и ждать «Наутилус» эскадрой в месте испытаний русские не могут – после Крымской войны им нельзя держать в Черном море военный флот. Капитан Немо развернулся в мою сторону, и я увидел в его взгляде вопрос. – Это так, – сказал я. – Однако Лондонская конвенция от 13 марта сего года отменила условия Парижского мира, теперь и Россия, и Турция могут держать в Черном море любое количество военных кораблей. Но, смею заметить, скопление судов в море можно заметить издалека, а в Босфор и Дарданеллы им по-прежнему запрещено входить. Господин Красновский прав, проливы способна перекрыть только Турция. – Да даже если это и не ловушка русских! Лезть в Черное море только для того, чтобы сорвать испытания? – не сдавался Стефан. – Потопим мы «Сокол» со всеми его торпедами, а там до берега всего несколько миль, многие спасутся и расскажут, что корабль погиб не от детонации пироксилина, а от нашей атаки. И в следующий раз они проведут испытания в Азовском море или на Ладожском озере. Оно того не стоит, Тадеуш. Красновский выпрямился. Его глаза сверкали, лицо пылало, он весь совершенно преобразился. – Нет, Стефан. Мы пойдем в Черное море не только для того, чтобы сорвать испытания. Мы заберем эти торпеды себе, и с ними «Наутилус» станет неуязвимым и непобедимым. Владыкой морей! Нам больше не придется рисковать кораблем, протыкая вражеские суда бивнем и подставляясь под глубинные бомбы. Теперь смерть к ним будет приходить внезапно и неотвратимо. Любой корабль будет уничтожен в считанные минуты, достаточно запустить в него торпеду из подводного положения. Мы сможем сокрушить военный флот любой страны, ничем не рискуя! Остановить мировую торговлю и лишить европейские страны их колоний, прекратить эксплуатацию угнетенных народов, поднять знамя революции во всем мире! Признаться, я онемел от изумления. Красновский в этот момент показался мне вторым Савонаролой, во имя спасения души пламенно зовущим свою паству взойти на костер. Я понял, что нарисованная картина была им придумана не сегодня и не вчера, что он выносил, выстрадал ее, что именно ради нее он рисковал жизнью, помогая мне, и ради нее так стремился попасть на «Наутилус». – Эх, Орлик, опять тебя заносит, – проворчал Стефан. – Допустим, сломать хребет островной Британской империи мы так еще сможем, а вот сухопутной Российской – уже нет. Даже если мы полностью уничтожим весь русский военный флот, это не вернет независимость Польше. Для того чтобы перекроить карту мира, одного флота мало и тем более мало одного «Наутилуса». – Верно! – отвечал Красновский. – В одиночку нам тюрьму народов не свалить. Но мы можем столкнуть лбами наших врагов, заставить их убивать друг друга до тех пор, пока они полностью не истощат свои силы, а потом добить обоих. Российская и Британская империи и так на грани войны, что, если мы поможем им перейти эту грань? Для этого достаточно уничтожить британский военный корабль торпедой Александровского, а русский корабль – торпедой Уайтхеда. Я покосился на капитана Немо – и мне стало по-настоящему страшно. Глаза капитана пылали грозным восторгом, он смотрел на Красновского с восхищением и нежностью, как на сына, пришедшего с победой из первого боя. Я с ужасом понял, что ядовитые семена идей безумного поляка пали на подготовленную почву и всходы не заставят себя ждать. Глава 16 Настало время вмешаться в этот разговор, и я вмешался. – Господин Красновский, я правильно понял, что вы собираетесь развязать общеевропейскую войну? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно, даже равнодушно. – И Британия, и Россия связаны союзными договорами с другими государствами. Если начнутся военные действия, они не ограничатся этими двумя странами, они охватят всю Европу, а возможно, и весь мир. Красновский повернулся ко мне, его губы тронула презрительная усмешка. – И что с того? – Этого мало, царское правительство неизбежно проведет в Польше рекрутский набор, и на полях сражений будут тысячами гибнуть и ваши соотечественники. Вас это не смущает? – Борьба за свободу никогда не бывает бескровной, господин Аронакс, – заметил Стефан. – Борьба за свободу – это когда восстание поднимает народ, а не когда одно государство объявляет войну другому. Хорошо, допустим, вам удастся столкнуть Британию и Россию. Очевидно, что Британская империя сильнее Российской и в экономическом, и в военном отношении, Крымская война это наглядно показала. Война, развязанная вами, закончится поражением России, а не истощением обеих сторон. Допустим даже, что Британия отберет у России Польшу. Неужели вы думаете, что она предоставит вашей родине свободу? Или вы готовы пожертвовать жизнями десятков тысяч поляков для того, чтобы сменить одного деспота на другого? Красновский смотрел на меня, сузив глаза, и больше не улыбался. – Британия сильнее России за счет своих колоний и флота, – сказал он. – Если мы лишим британцев военного флота и расстроим их торговлю с колониями, силы сравняются. – И каким же образом вы собираетесь расстраивать торговлю с колониями? Вы намерены топить не только военные, но и гражданские корабли? Убивать женщин и детей? – Царские войска убивали наших женщин и детей, когда подавляли восстание! – крикнул Красновский. – А я сейчас спрашиваю не о царских войсках, а о вас, – ответил я, глядя ему в глаза. Меня начинало трясти. – Вы лично готовы убивать ни в чем не повинных людей по всему миру? Женщин и детей? Причем не только англичанок и русских, но и женщин и детей других национальностей, в том числе и ваших соотечественниц? Потому что если целенаправленное уничтожение гражданских судов начнет одна воюющая сторона, этим немедленно займется и другая! Красновский глубоко вздохнул и снова недобро усмехнулся. – На жалость давите, господин профессор? Хотите изменить мировой порядок, не замарав рук? А так не бывает. Франция заплатила за свои гражданские свободы, притом весьма куцые, якобинским террором, наполеоновскими войнами, революциями 30-го и 48-го года и расстрелами у стены кладбища Пер-Лашез. Думаете, Россия и Польша не заплатят в десять раз больше, когда придет время? – Довольно! – резко сказал Немо. Я наконец оторвал взгляд от злых кошачьих глаз Красновского и посмотрел на капитана. Тот был мрачен, глаза горели темным огнем, однако никакого восхищения и восторга в них уже не было. – Мы идем в Черное море. Посмотрим, так ли хороши торпеды Александровского, как вы о них рассказываете, господин Красновский. И если они действительно хороши, примем их на вооружение. Потом Немо повернулся к Стефану, они обменялись несколькими словами на наречии экипажа «Наутилуса», после чего, не прощаясь и больше не глядя на нас, вышли из салона через дверь, ведущую в боковой коридор. *** Я вернулся в каюту, лег на койку и закрыл глаза, чувствуя себя больным и опустошенным. Ярость, переполнявшая меня во время спора с Красновским, ушла, оставив на губах привкус пепла. Жизнь капитана Немо имела две стороны, и одна из них наполняла мою душу ужасом и тоской. Я мог найти ей оправдания, но не мог принять. Он продолжал войну, начатую четырнадцать лет назад, войну без смысла и надежды, и его жестокость в этой войне причиняла мне мучительную боль. Споря с Красновским, я, конечно, спорил с капитаном, с темной стороной его «я». Но, как и три года назад, он не хотел меня слышать. Что, если план Красновского удастся в полной мере? Что, если капитан Немо действительно найдет в Черном море оружие, делающее «Наутилус» неуязвимым и непобедимым? Не разбудит ли ощущение безнаказанности самую темную часть его души? Я знал, что после «Бристоля» он больше не топил кораблей – присутствие на борту Ишвари, а может, и угрызения совести, удерживали его от убийств. Но теперь – не качнется ли маятник в обратную сторону? Я вспомнил, как стоял у окна в «синей» спальне, изнемогая от жажды и готовясь умереть. Сейчас мне казалось, что лучше бы мне было все-таки разбить стекло и перерезать себе горло. Я погубил бы себя, но уберег капитана от Тадеуша Красновского и его ядовитых идей. *** Прошло несколько часов, и мрак, стиснувший мою душу, слегка рассеялся. Настало время подумать, что делать дальше. Если капитан Немо не хочет меня слышать, а Стефан Бобровский целиком и полностью разделяет идеи своего соотечественника, то, может, сердце капитана смягчит его дочь? Уже более трех месяцев принцесса Ишвари жила в доме Франсуа д`Обиньи, моего старого друга, но я знал, что они с капитаном находятся в переписке через главный почтамт Гавра. Что, если мне тоже написать ей письмо? Ишвари разделяла отчаянную храбрость своего отца, но сердце у нее было доброе, и я не сомневался, что она сможет удержать Немо от наиболее смертоносных замыслов. Подумав об Ишвари, я подумал и о д`Обиньи. Живя в Париже, я не писал ему, опасаясь, что наши письма будут перехвачены, а мое единственное тайное убежище – раскрыто. То, что Спенсер смог прочитать записку капитана Немо, призывающую меня в Гавр, показало, что подобная предосторожность была далеко не лишней. Франсуа ничего не знал о последних событиях, не знал о судьбе Конселя, о том, что я теперь обосновался на «Наутилусе», и я решил, что должен ввести его в курс дела. Весь вечер я провел в библиотеке с пером в руке. Безмолвный разговор с другом немного утешил меня, помог упорядочить мысли и успокоить чувства. К ночи оба письма были закончены, и я собирался отправить их с первой же оказией. Глава 17 Прошло несколько дней, в течение которых не случилось ничего, достойного подробного рассказа. Сначала «Наутилус» шел на запад, в Кельтское море, огибая Бретонский выступ побережья Франции, потом повернул к югу, оставляя по левую руку обширный Бискайский залив. Мы двигались со средней скоростью в двадцать узлов, то держась на глубине около ста футов, то поднимаясь на поверхность. Всякий раз, когда субмарина всплывала, чтобы обновить запасы воздуха, я выбирался на палубу и окидывал взглядом бурное неприветливое море, пустынное до самого горизонта. Над головой низко нависали тучи, дул порывистый холодный ветер, на вершинах гигантских серых валов вскипали белые барашки. Ни разу за эти дни солнечный луч не коснулся палубы, так что мы даже не могли точно определить свое местоположение. Когда субмарина вновь уходила под воду, я спускался в салон. Каждый день железные створки окон открывались на несколько часов, позволяя любоваться живыми картинами подводного мира. «Наутилус» сопровождали гигантские скаты длиною до пятнадцати футов, коричневые морские караси, пятифутовые морские иглы-трубачи светло-бурого цвета, с маленькими серыми плавниками, множество акул всех видов и размеров, а однажды я заметил живописную стайку корифен, или золотых макрелей, глянцевито-голубых, с золотой каймой. Все эти дни я видел капитана Немо только мельком. Иногда он заходил в салон, один или вместе со своим помощником, кивал в ответ на мой поклон, но не приближался ко мне и не заговаривал со мной. Я, в свою очередь, тоже не решался заговорить с ним о том, что меня тревожило – зная его упрямство и своевольный нрав, я боялся скорее причинить вред своими словами, чем помочь делу. Тадеуш Красновский не показывался, и я не искал с ним встречи – признаюсь откровенно, мне не хотелось ни видеть его, ни говорить с ним. Наконец 5 октября 1871 года «Наутилус» вышел из зоны штормов. В полдень, когда мы поднялись на поверхность, вместо бесконечных лохматых туч я увидел над палубой субмарины чистое голубое небо и ослепительное горячее солнце. Капитан с помощью секстанта смог определить наши точные координаты – мы находились в сотне лье западнее Гибралтара, в точке 36°15’ северной широты, 10°54’ западной долготы. Здесь, на оживленных морских путях к Новому Свету, море выглядело совсем не так пустынно, как в Бискайском заливе – на восточном горизонте я заметил темный дым и приземистый силуэт крупного судна, еще два парусника виднелись на юго-западе. Корабли находились слишком далеко, чтобы оттуда могли нас заметить, но капитан не стал рисковать. Почти сразу после определения координат «Наутилус» начал погружение и далее продолжил свой путь к Гибралтару на глубине в двести пятьдесят футов. Когда я спустился в салон, то нашел там капитана Немо. Мне показалось, он меня ждал. – Профессор Аронакс, знакомо ли вам ощущение, когда отдельные детали, логичные и правдоподобные сами по себе, тем не менее никак не желают складываться в общую картину? – любезным тоном спросил он. Признаюсь, я растерялся. – Боюсь, я плохо понял вашу мысль, капитан. – Я не могу понять, с какой целью полковник Спенсер организовал ваше похищение в Гавре, зачем он вас мучил и чего добивался. Если он прочитал мое письмо и знал время встречи, его людям было достаточно просто за вами проследить. Я посмотрел на него с удивлением и тревогой. – Вы думаете, я что-то утаил от вас? Исказил факты? – О, нет, профессор, я так не думаю, – с мягкой улыбкой ответил Немо. – Я прекрасно вижу, когда вы пытаетесь меня обманывать, и знаю, что на этот раз вы были искренни. Если бы Стефан не знал Тадеуша с раннего детства, я бы скорее решил… Но нет, люди так сильно не меняются. Сказать, что я был изумлен – значит ничего не сказать. – Вы намекаете на то, что Тадеуш Красновский – агент Спенсера, и все это было подстроено для того, чтобы я привел его на «Наутилус»? И мое похищение, и наш побег, и засада у мола, и… – Это могло быть подстроено, будь Тадеуш Красновский другим человеком. Но он никогда не будет ничьим агентом, он всегда сам по себе и следует только своим целям. Так что – нет, я ни на что не намекаю. – Он советовал вам ужасные вещи, – тихо проговорил я. – Не более ужасные, нежели те, что всегда происходят на войне, – холодно ответил Немо. – Однако развязать мировую войну ради призрачной надежды освободить от гнета свою небольшую страну – это все равно, что поджечь дом соседа, чтобы зажарить себе яичницу. – Полагаете, любовь к родине зависит от ее размеров? Мое сердце болезненно сжалось. Я словно шел по еле заметной тропе сквозь болота: один неверный шаг, одно неверное слово – и меня навсегда поглотит трясина. – Иезуиты учили, что цель оправдывает средства. Но это не так. Гнусные средства пятнают любую самую светлую цель. Даже любовь к родине не оправдывает тех средств, что предлагает Красновский. – Не вам судить Тадеуша, профессор, – возразил Немо, отворачиваясь от меня и делая несколько шагов по салону. – Вы не поняли его и никогда не поймете. Ваша душа полна любви, а его сердце дотла выжжено ненавистью. Он лишился всего – родины, семьи, любимой девушки, на несколько долгих лет – еще и свободы. Когда человека еще при жизни настигают адские муки, часто только жажда мести способна уберечь его от подступающего безумия. Он замолчал на минуту, невидящими глазами глядя на струи фонтана. Я боялся вдохнуть, чтобы не спугнуть нечаянный порыв откровенности. – Десять лет назад я был таким же, – негромко, будто самому себе, произнес капитан. – Потерявшим все, ослепшим от ненависти. Мною владела одна идея, один замысел. Вы знаете, какой. – «Наутилус», – тихо сказал я. – Да, «Наутилус». Я собирался посвятить свою жизнь мщению. И если бы не море, которое – вечная жизнь и любовь, моя душа так и осталась бы мертвой. – Но ведь теперь у вас есть Ишвари… Немо обернулся, в его глазах мерцали и переливались золотые искры. – Да, теперь у меня есть море, «Наутилус», Ишвари и вы, а у Тадеуша Красновского нет ничего, кроме его идей и жажды переустройства мира. Так что не судите его строго, профессор. Признаюсь, на несколько минут я просто лишился дара речи и не нашелся, что ответить капитану. Глава 18 В полдень 6 октября 1871 года мы вошли в Гибралтарский пролив. Капитан опустил «Наутилус» на глубину в триста пятьдесят футов – достаточно глубоко, чтобы никто не смог заметить субмарину с обрывистых берегов, но притом достаточно близко к поверхности, чтобы наш путь освещали рассеянные солнечные лучи. Еще через два дня мы подошли к Марселю. Резервуары со сжатым воздухом позволили нам достичь южных берегов Франции, ни разу не поднявшись на поверхность. Капитан настолько хорошо изучил эти воды, что ориентировался по очертаниям дна, не имея необходимости уточнять координаты субмарины с помощью секстанта. К вечеру 8 октября мы осторожно подобрались к берегу на расстояние меньше двух миль. Когда стемнело, «Наутилус» лег на дно, а спасательная шлюпка с четырьмя матросами покинула свое гнездо на корме и отправилась к берегу, унося вместе с другими и два моих письма. На следующий день мы были уже в Тирренском море, а на закате прошли в виду южного берега Сицилии. В эти дни я часто видел капитана Немо в библиотеке. На большом столе постоянно была расстелена подробная карта восточной части Средиземного моря, включающая Эгейское и Мраморное моря, а также проливы, ведущие к Черному морю – Дарданеллы и Босфор. Капитан во множестве делал какие-то расчеты, исписывая формулами один листок бумаги за другим. Я его не беспокоил. В этих водах, стиснутых густонаселенными берегами и усеянных многочисленными островами, нам приходилось вести себя с осторожностью вора, забравшегося в многолюдный дом. Теперь «Наутилус» двигался только днем, держась на глубине не менее двухсот футов, а на поверхность поднимался глубокой ночью – и то лишь для того, чтобы обновить запасы воздуха. Прожектор мы не включали, рыболовные сети не раскидывали, довольствуясь запасами пищи, законсервированными еще во время плавания в Атлантическом океане. Меры предосторожности, принятые капитаном Немо, были почти чрезмерны, думаю, в Средиземном море нас не заметила ни одна живая душа. 12 октября «Наутилус» приблизился к северо-восточным берегам Эгейского моря. На закате мы миновали остров Лимнос и повернули на восток, к устью пролива Дарданеллы. Дарданеллы включают в себя цепочку проливов, или сужений, разделенных более широкими участками. Длина пролива, начинающегося со стороны Эгейского моря сужением Кум-Кале и заканчивающегося со стороны Мраморного моря проливом Галата, составляет тридцать пять миль, ширина меняется от менее чем одной до трех миль. Средняя глубина пролива близка к ста шестидесяти футам, однако в самой мелкой части она уменьшается до ста футов. Требовалась исключительная дерзость, чтобы решиться провести «Наутилус» через этот пролив, и крайняя осторожность, чтобы проделать это незаметно. Идти через Дарданеллы днем мы не могли – нас могли заметить. Идти ночью, включив прожектор, мы тоже не могли – тогда нас заметили бы наверняка. Признаться, задача выглядела для меня неразрешимой, о чем я и сказал капитану Немо. Тот ответил мне насмешливой улыбкой. – Вы забываете, профессор, что «Наутилус» – умное судно, всецело послушное руке рулевого, а карты и навигационные приборы очень точны. Мы войдем в Кум-Кале в сумерках. Я проложил курс, по которому мы сможем двигаться, следуя только показаниям лага и отсчету хронометра. Когда мы дойдем до сужения Чанаккале, уже совсем стемнеет, там мы повернем на север и пройдем две мили до Нагара Кале, далее повернем на северо-восток. – Вы собираетесь идти через Дарданеллы вслепую? – в полном изумлении воскликнул я. – Свет разума заменит нам прожектор, господин Аронакс! Безрассудная отвага капитана Немо и его стремление искать для себя испытания превыше сил пугали меня и раньше, но сейчас мне показалось, что это уже чересчур. – А если мы наткнемся на какой-нибудь корабль или сядем на мель? – Не наткнемся и не сядем. Мы пойдем на глубине пятьдесят футов, этого достаточно, чтобы беспрепятственно миновать самое мелкое место и не наткнуться ни на одно из судов. Сегодня я сам поведу «Наутилус». Не хотите ли побыть со мною в штурвальной в рубке? – Почту за честь, капитан. – Ну что ж, идемте! Немо взял со стола листок с результатами своих расчетов, и мы вышли из библиотеки в коридор, ведущий к среднему трапу. Поднявшись на несколько ступеней, мы оказались в верхнем коридоре, ведущем в рубку. Здесь царил почти полный мрак. Широкие иллюминаторы спереди, сзади и по бокам рубки были черны, слабый свет давали лишь два красных фонаря – один над приборным отсеком, другой – над планшетом с картой. За штурвалом стоял высокий немец с резкими чертами лица – я вспомнил, что его зовут Эгельт. Судя по показаниям приборов, «Наутилус» шел почти точно на восток на глубине шестьдесят футов со скоростью в десять узлов. Капитан обменялся с Эгельтом несколькими словами на своем наречии, тот бросил на меня короткий взгляд и отошел от штурвала. Я устроился у бокового иллюминатора. Немо положил листок с расчетами на карту и встал на место штурмана. Его лицо выражало предельную сосредоточенность. Я был взволнован, но страха больше не чувствовал. Уверенность капитана заразила меня. Действительно, навигационные приборы и хронометр «Наутилуса» отличались исключительной точностью, карта Дарданелл лежала перед нами – почему бы нам не пройти пролив благополучно? Я покосился на Эгельта. Тот стоял в дверях рубки, скрестив руки на груди, его лицо не выражало ни малейшей нервозности. Перехватив мой взгляд, Эгельт сказал по-немецки: – Мы войдем в пролив через четыре с половиной минуты. – Спасибо, – на том же языке ответил я. Наступила тишина, нарушаемая только низким урчанием моторов и шелестом водных струй, обтекающих рубку. Минутная стрелка хронометра обегала круг за кругом. Наконец Немо произнес: «Кум-Кале!» – и слегка повернул штурвал. Мы вошли в Дарданеллы. Судя по курсу, проложенному капитаном на карте, мы должны были пройти две мили на восток, потом плавно повернуть к северо-востоку и миновать еще десять миль, слегка поворачивая то в одну, то в другую сторону вслед за фарватером. Лаг показывал нашу скорость относительно воды, лоция давала поправку на скорость течения, хронометр – время, умножение скорости на время позволяло определить пройденное расстояние. Листок с результатами расчетов, лежащий перед капитаном, переводил расстояния в таблицу интервалов движения с разным курсом. Казалось бы, ничего сложного, но как надо было доверять своему кораблю, чтобы решиться на такое! Спустя несколько минут по знаку Немо Эгельт ушел, мы остались вдвоем. За иллюминаторами по-прежнему лежала непроглядная тьма, низкое гудение моторов становилось привычным, превращалось в тишину. От тревожного рубинового сумрака, от шепота струящейся воды я словно погрузился в транс, в сон наяву, не чувствуя ни страха, ни скуки, ни усталости. Я даже не думал, куда и зачем мы плывем, просто любовался капитаном, его высокой статной фигурой и точеными руками, лежащими на колесе штурвала. Иногда он чуть поворачивал штурвал, корректируя курс, иногда посматривал в планшет, на карту, иногда – на меня, и тогда я с удивлением понимал, что он не забыл о моем присутствии. Мы молчали, но меня это не тяготило. Наконец примерно через час он резко повернул штурвал, направляя «Наутилус» к северу, и произнес: «Чанаккале!» Самое узкое место пролива Дарданеллы. Меня вновь охватила тревога, но субмарина плыла сквозь мрак так же уверенно и неотвратимо, как и всегда. Через четверть часа у мыса Нагара Кале мы повернули на северо-восток. Здесь ширина пролива увеличивалась до двух-трех миль, и я успокоился. Я вдруг понял, что рядом с капитаном не боюсь смерти, будто одно его присутствие способно уберечь мою душу от холода и небытия. Еще около полутора часов мы шли на северо-восток, следуя изгибам фарватера Дарданелл. Наконец Немо объявил: «Гелиболу!» – и с торжествующей улыбкой повернулся ко мне. Мы успешно миновали Дарданеллы и вышли в Мраморное море. Глава 19 Было около двух часов пополуночи, когда «Наутилус» тихо всплыл на поверхность, и мы с капитаном Немо поднялись на палубу. Вокруг, насколько хватало глаз, расстилались неспокойные воды Мраморного моря, лишь на юго-востоке у горизонта чернела неровная полоса острова Мармара. Высоко в небе плыла желтоватая половинка луны и мерцали редкие неяркие звезды. – Этой ночью, капитан, вы совершили невозможное, – с искренним восхищением произнес я. – С «Наутилусом» нет ничего невозможного, – улыбнулся тот. – Однако следующей ночью нас ждет более трудная задача. Босфор узок и извилист, скорость течения близ поверхности достигает шести узлов, а ширина самой узкой части пролива составляет всего половину мили. – И вы снова пойдете вслепую?! Но это все равно, что зажмурившись идти по канату над пропастью! – Верно, и поэтому мы возьмем лоцмана. Я посмотрел на капитана в полном изумлении. Он по-прежнему улыбался – видимо, его забавляло выражение моей физиономии. – Что вас так удивляет, профессор? Навигация в Босфоре не проста, даже если не идти, зажмурившись, по канату. Нам нужен проводник, который проведет «Наутилус» в Черное море. Разумеется, этому проводнику незачем знать, что он оказывает нам такую услугу. Мы выберем крупное судно, следующее через пролив, и пойдем за ним на глубине в пять-шесть футов, ориентируясь на кормовые фонари. Кильватерный след «Наутилуса» сольется с кильватерным следом нашего проводника. В ночной темноте никто ничего не заметит. – А если мы не найдем такое судно? – Найдем. Босфор связывает со Средиземным морем страны южной Европы и Турцию, судоходство там весьма оживленное. Если не найдем сегодня, значит, найдем завтра или послезавтра. А пока подойдем поближе к Стамбулу и его рейду. Мне пришло в голову, что задача скрытного проникновения в Черное море увлекла капитана сама по себе, вне связи с торпедами Александровского, как когда-то его увлекали проход через Торресов пролив, поиск Аравийского тоннеля или покорение Южного полюса. В любой невозможности он словно видел себе вызов, и чем сложнее была задача, тем более привлекательной она ему казалась. От устья пролива Галата до стамбульского рейда – всего около полутора сотен миль, так что в полдень 13 октября «Наутилус» уже лежал на дне недалеко от входа в Босфор на глубине чуть больше двухсот футов. Створки окон в салоне открыли, и я с большим интересом наблюдал за многочисленными рыбьими стайками, крутящимися возле субмарины. Фауна Мраморного моря мало отличается от фауны Средиземного – и здесь, и там множество различных видов сельдевых, кефалей, тунцов, пеламид и ставрид. Я видел небольших скатов с серо-синими спинами, пестрых губанов с ярко-желтыми хвостами, рыб-игл длиной до пяти футов, беззубых, змейками извивающихся в воде, темно-сизых морских собачек с яркими голубыми полосками. Вода была удивительно прозрачной, и иногда по песчаному дну скользили отчетливые тени проходящих над нами судов. Когда село солнце и окружающий нас подводный мир погрузился в глубокий сумрак, «Наутилус» осторожно поднялся к поверхности. Капитан Немо хотел поймать тот недолгий момент, когда морские воды при взгляде сверху становятся уже темны и непроглядны, но силуэты судов еще видны на фоне гаснущих небес. Однако в этот вечер нам не повезло. Густая синева, окружавшая субмарину, стала сначала темно-серо-синей, потом черно-синей и, наконец, совершенно черной, а над нами или рядом не прошло ни одного корабля. Плыть по Босфору в надводном положении означало наверняка быть замеченными, идти под водой вслепую, как через Дарданеллы, было чистым безумием. Оставалось снова лечь на дно и ждать следующего вечера. Когда створки окон в салоне плотно закрылись и вспыхнул светоносный потолок, заливая зал ярким белым светом, дверь, ведущая в библиотеку, распахнулась, и оттуда вошли капитан Немо, Стефан и Тадеуш Красновский. Красновский явно нервничал, говорил торопливо, быстро переводя взгляд то на одного, то на другого собеседника, и будто пытался их в чем-то убедить. Однако на этот раз разговор велся по-польски и я не понимал ни слова. Я против воли жадно вслушивался в незнакомую речь, в страхе, что Красновский снова пытается увлечь капитана идеей мировой войны. Стефан отвечал Тадеушу будто в раздумьях, капитан Немо и вовсе с ним не соглашался – так я, во всяком случае, понял из их интонаций, мимики и жестов. Они разговаривали минут семь или десять, потом капитан довольно резко оборвал Красновского и ушел в свою каюту, а оба поляка, продолжая спорить, вышли из салона через боковую дверь. Никто из них не обратил на меня внимания. Это происшествие невольно вернуло мои мысли к Тадеушу Красновскому и его роли во всей истории. Я чувствовал к нему сильную неприязнь, но и поверить в то, что он осознанно работает на британцев, не мог. Однако что, если Красновский сам был обманут Спенсером или его людьми? Что, если таинственный Старик, связной от не менее таинственных народовольцев, подкуплен британцами, и чертеж торпеды – действительно фальшивый? Но какой в этом смысл? Заманить нас в Черное море, где за «Наутилус» стали бы спорить Россия и Турция? Нелепость этого замысла делала его совершенно неправдоподобным. Я снова и снова складывал вместе известные мне факты, как цветные камешки в мозаику, но целостной картины никак не получалось. *** На следующий вечер мы вновь попытались отыскать проводника через Босфор – и на этот раз нам повезло. Когда наступили сумерки, «Наутилус» частично опорожнил балластные цистерны, добиваясь малой положительной плавучести, и начал подниматься ближе к поверхности. Моторы субмарины не работали, и в непривычной тишине я услышал нарастающий рев чужого двигателя. Где-то недалеко шло крупное паровое судно. В ту же минуту моторы «Наутилуса» включились на самых малых оборотах. Субмарина начала двигаться по широкой дуге, отыскивая источник звука. Створки окон в салоне были закрыты, но я следил за сменой глубины и курса по показаниям приборов. Мы поднимались все ближе к поверхности – на тридцать футов, потом на пятнадцать, потом – на десять. Рев чужого двигателя начал было слабеть, потом снова усилился. Я понял, что капитан Немо отыскал неизвестный корабль и направил «Наутилус» вслед за ним. Мы шли почти точно на север, а значит – входили в Босфор. Глава 20 Босфор! Бывшая речная долина, затопленная морскими водами несколько тысячелетий назад, он соединяет Черное море с Мраморным, а через пролив Дарданеллы – и со Средиземным морем. Длина Босфора слегка превышает шестнадцать миль, его ширина меняется от двух миль на севере до половины мили близ крепости Румели Хисары. Более пресные воды Черного моря текут через Босфор на юг, средняя скорость течения составляет от трех с половиной до четырех узлов, местами достигая шести. На обоих берегах пролива расположен крупнейший город Османской империи – Стамбул. Я нашел в библиотеке карту Стамбула и теперь следил за нашим движением по фарватеру Босфора, ориентируясь по показаниям приборов. Сначала мы шли точно на север, потом повернули на северо-восток, и я понял, что мы миновали Девичью башню. Через сорок две минуты мы снова взяли севернее. Лаг показывал скорость в десять узлов, но с учетом быстрого встречного течения наша реальная скорость едва ли превышала шесть. Сквозь мягкое урчание двигателей «Наутилуса» отчетливо слышались рев мотора и шум винта судна, за которым мы следовали. Манометр показывал глубину от семи до восьми футов. Днем нас давно заметили бы, но сейчас субмарину скрывали ночная тьма и широкий пенный след нашего невольного лоцмана. Я подумал, что от капитана Немо требуется предельное внимание, чтобы не столкнуться с этим судном или не потерять его из виду, если оно вздумает затормозить или резко изменить курс. Прошло еще десять минут, и мы снова повернули к северо-востоку и почти сразу же – опять к северу. Я чувствовал нарастающую тревогу. Следовали ли мы прихотливым изгибам фарватера, или наш проводник маневрировал по своим собственным причинам? Если верить карте, мы миновали Анадолу Хисары, теперь наш путь лежал почти точно на север. Две мили прямого пути, потом мягкое отклонение на северо-северо-восток, потом на северо-северо-запад. Через двадцать минут курс «Наутилуса» ожидаемо изменился на северо-северо-восточный, и я вздохнул с облегчением. Но еще через двенадцать минут мы не повернули западнее – напротив, отклонение к востоку все нарастало. На карте в этом месте располагалось местечко Бейкоз с пристанью и причалами. Неужели наш лоцман шел к берегу? В крайней тревоге я вскочил на ноги и заметался по салону. Как предупредить капитана Немо? Знает ли он, что мы идем неправильным курсом? Что нам делать, если судно встанет на якорь? Не сядем ли мы на мель? Пол ощутимо качнулся у меня под ногами, и стрелка манометра показала нарастающее увеличение глубины. Рев чужого двигателя стал тише, он ослабевал с каждой минутой. «Наутилус» замедлял ход и одновременно опускался на дно. Я понял, что капитан Немо уже знает о возникшей проблеме, и немного успокоился. Я вышел из салона в библиотеку, оставив дверь открытой, и стал ждать капитана или его помощника. Судя по карте, до выхода из Босфора оставалось около пяти миль. От места, где мы сейчас находились, пролив сначала вел на северо-запад, потом плавно поворачивал к северо-востоку. Дальше мы могли идти по прямой вслепую, как в Дарданеллах – там пролив расширялся, и мы без особого труда попадали в Черное море. Однако как учесть скорость течения? Здесь, у дна, оно должно было быть гораздо тише, чем у поверхности, возможно даже, что, как и в Гибралтаре, в Босфоре существовало придонное противотечение, направленное в Черное море. Минут через семь в библиотеку вошли капитан Немо и Стефан. Я поднялся им навстречу. – Карта Стамбула и Босфора на столе, господа. Немо кивнул мне и тут же склонился над картой вместе со своим помощником. Они заговорили на своем наречии – оживленно, но без нервозности. Я смотрел на капитана, уже ничего не опасаясь – для человека, вслепую прошедшего Дарданеллы, провести «Наутилус» через два плавных поворота не составит большого труда. Боюсь, что в эти минуты я невольно приписывал ему сверхъестественные способности – прозревать неведомые течения и видеть сквозь мрак морских вод! Вскоре Стефан вышел через боковую дверь, а Немо прошелся вдоль книжных полок и взял в руки увесистый том сборника лоций Средиземного моря. Быстро отыскав нужную страницу, он погрузился в чтение, одновременно делая пометки на листке бумаги. Я не заговаривал с ним, чтобы не отвлекать, и не уходил в надежде, что смогу быть полезным. – Профессор, что вы думаете про возможность придонного течения, направленного в Черное море? – неожиданно спросил меня капитан. – Я считаю это весьма вероятным. Такие противотечения есть в Гибралтаре и в Дарданеллах, а причина, их вызывающая – разность в солености вод обоих бассейнов, соединенных проливом. Соленость вод Черного моря заметно ниже, чем Мраморного, а значит, придонное соленое противотечение должно существовать и в Босфоре. – Я тоже так думаю. Вот только какова его скорость? В лоции таких сведений нет. Он закрыл книгу и, нахмурившись, погрузился в расчеты. – Первый поворот в виду Сарыера мы пройдем легко, даже если скорость противотечения превышает шесть узлов, – произнес Немо спустя четверть часа. – А вот миновать мыс у Анадолу Каваги будет сложнее. Вы готовы рискнуть, профессор? – Да, капитан, – не задумываясь, ответил я. – Ну что ж. Он стремительно вышел из библиотеки в узкий коридор, ведущий к среднему трапу и штурманской рубке, а я вернулся в салон. Я ощущал нарастающее волнение и смутное дурное предчувствие. Снова заработал двигатель, и «Наутилус», дрогнув, оторвался от каменного дна. Медленно, будто ощупью, мы двинулись на северо-запад. Глубина здесь превышала сто шестьдесят футов, так что не было опасности, что мы наткнемся на какое-либо судно. Я смотрел то на стрелку манометра – сто двадцать футов глубины, потом сто десять, и на показания лага. Двенадцать узлов относительно воды! Реальная наша скорость могла быть на треть больше или меньше. Через десять минут мы стали плавно забирать севернее, следуя повороту Босфора. К счастью, в этом месте ширина пролива увеличивалась до полутора миль, и я не опасался, что мы сядем на прибрежную мель. Сначала «Наутилус» двигался строго на север, потом стал отклоняться к северо-востоку. Здесь берега пролива снова сближались на расстояние в полмили, и я невольно сжал кулаки. Внезапно раздался резкий металлический лязг, и субмарину ощутимо тряхнуло. Меня окатило ужасом – мель? Столкновение с берегом? Но нет – мы по-прежнему двигались со скоростью двенадцать узлов. Чудовищный скрежет прокатился по всему корпусу – будто сотни стальных когтей пытались распороть броню «Наутилуса». Я услышал пронзительный стон металла прямо у себя над головой – неведомая сила выворачивала из корпуса легкий бортик, огораживающий палубу субмарины. Полминуты – и все закончилось так же внезапно, как и началось. Хотя нет, не закончилось. Над головой у меня по-прежнему позвякивало – не железный осиный рой, не стая стальных пираний, скорее, одна из них, сумевшая вцепиться в корпус. Дрожа от волнения, я пытался разглядеть, нет ли в потолке течи. Однако сверху не лило и не капало – невероятно прочный корпус «Наутилуса» выдержал загадочное столкновение. Субмарина мчалась на северо-восток, все увеличивая скорость – пятнадцать узлов, потом восемнадцать, потом – двадцать. Судя по карте, берега Босфора здесь уже расходились друг от друга. Впереди лежало Черное море, и уже через десять минут мы вошли в его воды. Глава 21 Через два часа стремительного хода на северо-восток, подальше от берегов, «Наутилус» замедлил скорость и всплыл на поверхность. Я поспешил подняться на палубу. Там уже находились капитан Немо, Стефан и полтора десятка матросов. Стояла глухая ночь, убывающий месяц скрылся за тучами или еще не взошел. Чтобы не выдавать себя, мы не стали включать прожектор, однако палубу подводного корабля освещали несколько переносных электрических фонарей. В их свете я увидел, что стало с бортиком, огораживающим палубу – тот был вырван из корпуса, скручен, в нескольких местах порван! Часть секций отсутствовала, остальные больше никуда не годились. Сама обшивка субмарины не пострадала – ни один из стальных листов не был потерян или смят, ни один из болтов не вырвало из гнезда. Один из матросов, осматривавших палубу, издал громкое восклицание, и мы все подбежали к нему. Он вытягивал в руках пятифутовый обрывок железной цепи, застрявший в одной из искореженных секций бортика. Цепь лязгнула по корпусу, и я узнал звук, который слышал из салона. Так вот что было загадочной стальной пираньей, впившейся в корпус «Наутилуса»! Капитан Немо в глубокой задумчивости взвесил цепь в руке, поднес к глазам ее конец, рассматривая место скола, и повернулся ко мне. – Что вы про это думаете, профессор? – Цепь совсем новая, ни следа ржавчины, – ответил я. – Если бы не это, можно было бы решить, что мы столкнулись с затонувшим судном. – Мы столкнулись не с судном, а с сетью. Со стальной сетью, ибо это не железо, а английская сталь. И да, цепь совсем новая. Я понял, на что намекал капитан. – Вы полагаете, в Босфоре нас поджидали? Это была ловушка? – спросил я. К нам подошел Стефан, и Немо произнес несколько фраз на языке экипажа «Наутилуса». Стефан нахмурился и тоже взвесил цепь в руке. – Пся крев, – буркнул он. – Вы можете как-то иначе объяснить наличие в фарватере Босфора сети из совсем новых стальных цепей, профессор? – продолжил Немо по-английски, снова оборачиваясь ко мне. – Сети, протянутой на глубине в сто двадцать футов? Я с тревогой посмотрел на него: – Вы полагаете, тот, кто ее протянул, надеялся таким образом нас остановить? – Разумеется, нет. «Наутилус» не остановить никакой сетью. Однако если сеть порвана, значит, «Наутилус» прошел через Босфор. – А это значит, что на обратном пути нас встретят! – тоже по-английски воскликнул Стефан. – Пся крев, я говорил ему, что этот Старик работает на царскую охранку! – На охранку, на Османскую империю или на англичан, – медленно произнес капитан. Мы переглянулись. – Полагаете, чертеж торпеды – подделка? – спросил я. – И никаких испытаний на самом деле не будет? – Это нетрудно выяснить. Сегодня – 15 октября. До Каркинитского залива – всего три часа хода. Если там будет стоять русская военная эскадра, значит, Старик действительно работает на царскую охранку и нас заманили в ловушку русские. Если нет, тем более если испытания торпед действительно будут проведены, значит, мы имеем дело с британцами или с Османской империей. – Может, еще не поздно вернуться? Прошло только два часа, вряд ли нас ждут обратно так рано. Так ли важно, под каким именно флагом ходят наши противники? И капитан Немо, и Стефан посмотрели на меня как на глупца. – Возвращаться уже поздно, господин Аронакс, – наконец произнес капитан. – Босфор для нас перекрыт. Мы шли за другим судном, не на глубине, но и не по поверхности, и именно поэтому миновали большую часть ловушек. Я уверен, что теперь, когда мы прошли в Черное море, пролив перекроют полностью. И это не русские, Стефан. – Разве что на нас охотятся и те, и другие, – проворчал помощник капитана. – «Наутилус» нужен всем. – Им нужен «Наутилус», а нам нужны торпеды. Теперь нам очень нужны торпеды, даже если они будут не так хороши, как обещает Тадеуш Красновский, – и Немо пристально посмотрел на северный горизонт, еще скрытый ночной тьмой. Я оглянулся на палубу. Матросы уже закончили отвинчивать покореженные секции палубного бортика, теперь корпус субмарины выглядел гладким и обтекаемым, как перед атакой на фрегат «Бристоль». В разрывах туч показался месяц, он то бросал на неспокойные черные воды тусклые блики, то снова прятался. Дурное предчувствие, охватившее меня накануне, никак не проходило, напротив, оно становилось все сильнее. *** Мелководный Каркинитский залив отделяет северо-западное побережье полуострова Крым от материка. Он вдается в сушу почти на 64 мили, но глубины в нем не превышают 118 футов, а берега очень пологи. Трудно найти место, более удобное для русского военного флота для нападения на «Наутилус»! Здесь, на мелкой воде, мы теряли наше главное преимущество – способность погрузится на большую глубину и стать недоступными для глубинных бомб и артиллерийских снарядов. Еще одним недостатком здешних вод была их малая прозрачность. Мутная вода скрывала «Наутилус» от посторонних глаз, но и мешала нам наблюдать за испытаниями из подводного положения. Единственным выходом оставалось воспользоваться спасательной шлюпкой. Шлюпка, поднявшая парус, напоминала другие рыбацкие суда, вышедшие ранним утром на ежедневный промысел, а значит, не привлекала к себе внимания. Соединенная с «Наутилусом» длинным подводным кабелем, она стала нашими глазами и ушами – все, что замечали сидящие в ней матросы, телеграфом передавалось на борт субмарины. Командовал матросами Эгельт, и он же передавал сообщения, поступавшие затем в штурманскую рубку, в машинное отделение и в салон. Когда я в десять часов утра пришел в салон, «Наутилус» лежал на дне залива на глубине сорока футов. Ни капитана Немо, ни его помощника в зале не было, зато был Тадеуш Красновский, бледный, с горящими глазами и явно не находящий себе места от волнения и тревоги. При виде меня его лицо на пару мгновений вытянулось от разочарования и досады, но потом он все-таки коротко поклонился мне и сделал несколько шагов навстречу. – Господин Аронакс, вы знаете азбуку Морзе? – Доброе утро, господин Красновский, – подчеркнуто вежливо ответил я. – Да, знаю. Он глубоко вздохнул – как мне показалось, с облегчением. Я подошел к телеграфному аппарату, установленному рядом с навигационными приборами, и посмотрел на бумажную ленту. Из аппарата торчал только короткий белый кончик, никаких сообщений еще не поступало. – Они ушли сорок минут назад, – пробормотал Красновский. – Кшиштоф, Збигнев и остальные. Сказали, будут телеграфировать. Надеюсь, их не схватят. Не думал, что тут так мелко! Как на столе, накрытом шалью, – чуть шевельнешься, и тебя уже видно. Он присел на один из диванов, но тут же вскочил и начал ходить по салону туда и сюда, нахмурившись и нервно сжимая и разжимая кулаки. – Чего вы так опасаетесь, господин Красновский? Пушек русской военной эскадры? – как мог спокойно спросил я. Тот резко повернулся ко мне, и его губы тронула горькая усмешка. – Не верите мне? Ладно, понимаю. На вашем месте я б тоже себе не верил. Пришел с чертежом неизвестно от кого, позвал в море, которое можно винной пробкой заткнуть. Что ж, если Старик меня обманул – убейте меня, это будет справедливо. Если русские возьмут нас – я и сам жить не буду. – Вряд ли русские смогли бы перегородить фарватер Босфора стальной сетью, – сказал я, внимательно наблюдая за ним. По лицу Красновского будто тень промелькнула. – Да, это было неожиданно, – нервно усмехнулся он. – Как оказалось, туркам тоже нужен «Наутилус». – Туркам… или британцам. Я не успел договорить, как телеграфный аппарат ожил, и мы оба бросились к нему. Глава 22 Из телеграфного аппарата с негромким постукиванием выползала тонкая белая лента, испещренная точками и тире. Я осторожно вытягивал ее, уцепив за конец. – Что они передают? – нетерпеливо спросил Красновский. Аппарат работал, выдавая все новые и новые знаки азбуки Морзе, но буквы не складывались ни во что осмысленное. Я не узнавал ни слова. По всей видимости, сообщение передавалось на языке экипажа «Наутилуса». – Я не могу это прочитать, – ответил я Тадеушу. – Это не французский, не английский и не немецкий. – Читайте вслух! – воскликнул тот. – Может быть, я что-то пойму. Я стал зачитывать звучные слова неизвестного языка – и по выражению лица Красновского увидел, что он также ничего не понимает. Только однажды он радостно встрепенулся – когда я произнес: «Корвет “Сокол”». Потом телеграфный аппарат замер, лента перестала ползти, и мы с Тадеушем уставились друг на друга. – Они видят корвет «Сокол»! Как и обещал Старик! Значит, он не обманул! – Вы очень торопитесь с выводами, господин Красновский, – сказал я, хотя, признаюсь, и у меня немного отлегло от сердца. Потом мы услышали, как заурчали моторы «Наутилуса», субмарина дрогнула, отрываясь от песчаного дна, и со скоростью всего в три узла пошла на юго-восток. Видимо, мы подбирались к русскому судну поближе. Красновский снова заметался по салону. Я напряженно прислушивался к тому, что происходит снаружи. Не раздадутся ли артиллерийские залпы? Не донесется ли до нас рев множества двигателей приближающейся большой эскадры? Но нет – я слышал только мягкий низкий звук наших собственных моторов. Прошло около четверти часа, прежде чем телеграфный аппарат ожил вновь, но на этот раз сообщение оказалось коротким, и ни я, ни Тадеуш Красновский не поняли в нем ни слова. «Наутилус» слегка изменил курс и уменьшил скорость до двух узлов, а глубину – до двадцати пяти футов. Теперь мы буквально подкрадывались – ну, или мне так казалось. Потом до нас донеслись странные звуки, чем-то напоминающие рев моторов, но короче и выше, и звучащие через правильные интервалы. Красновский прекратил мерить шагами салон и замер, прислушиваясь, я тоже весь обратился вслух. Через полминуты мы услышали звук взрыва. – Они начали стрельбы! – воскликнул Тадеуш звенящим от напряжения голосом. Телеграфный аппарат снова ожил, теперь сообщения шли одно за другим. Я всякий раз зачитывал их вслух в надежде, что или мне, или Тадеушу встретится знакомое слово, но кроме слова «корвет» больше ничего не попадалось. «Наутилус» маневрировал, часто меняя курс, но двигаясь при этом с низкой скоростью. Незнакомые звуки, напоминающие рев моторов, стали громче и отчетливее, а взрывы, казалось, звучали совсем рядом. Я стал опасаться, не подобьют ли нас случайно! Красновский уже не выглядел бледным и встревоженным. Его лицо заливал яркий румянец, а глаза азартно сверкали. При звуках особенно громких взрывов он начинал улыбаться болезненной, слегка безумной улыбкой, напоминающей оскал. Я видел, что испытания смертоносного оружия наполняют молодого поляка неподдельным восторгом, и чувствовал к нему одновременно и жалость, и отвращение. Стрельбы прекратились лишь через несколько часов. Телеграфный аппарат выдал особо длинное сообщение, и «Наутилус» снова лег на дно. Еще через несколько минут дверь, ведущая в боковой коридор, распахнулась и в салон вошли капитан Немо и Стефан Бобровский. Тадеуш резко развернулся к вошедшим. – Ну, как? – воскликнул он. – Господин Красновский, вас ввели в заблуждение, – произнес капитан по-английски. – Торпеды Александровского не развивают скорость в сорок четыре узла, самое большее – в пятнадцать, их дальность хода близка к половине мили, а точность наведения довольно низка. Никакой опасности для «Наутилуса» они не представляют, во всяком случае, не больше, чем обычные артиллерийские снаряды. Красновский нахмурился и заметно побледнел. – Вот как, – сказал он. – Однако даже такими они будут нам очень полезны. Сейчас «Наутилус» заперт в Черном море. Чтобы прорваться обратно через Босфор, нам пригодится любое оружие. Мы подберем столько неразорвавшихся торпед, сколько сможем, и если не получится заново заправить их топливом, используем как подводные мины. – Почему вы думаете, что мы заперты, капитан? – опуская глаза, спросил Красновский. – Стальная сеть, перегородившая фарватер Босфора, не появилась там сама по себе, – любезным тоном ответил Немо. – И она совсем новая – на цепях, из которых она сплетена, нет и следа ржавчины. Сеть находилась на глубине свыше ста пятнадцати футов – безопасной для обычных судов, но ожидаемой для движения «Наутилуса» через пролив глубиной в сто шестьдесят футов. По-видимому, тот, кто ее протянул, ожидал, что мы пойдем через Босфор, держась у самого дна. Полагаю, эта сеть была не единственной, и все предыдущие мы миновали только потому, что шли за другим кораблем на глубине всего в семь-десять футов. Теперь наши противники – кем бы они ни были – знают, что мы в Черном море, и уж конечно не выпустят нас отсюда без боя. – Что ж, ясно, – ответил Тадеуш, заметно помрачнев. – Естественно, возникает вопрос, как они узнали, что мы пойдем через Босфор, причем именно в октябре этого года. Господин Красновский, вы ничего не хотите мне сказать? Стефан сделал негодующий жест и гневно пробормотал несколько слов на языке экипажа «Наутилуса», явно не соглашаясь с капитаном. Тадеуш Красновский поднял голову. На его щеках пылали два пятна лихорадочного румянца, глаза горели недобрым огнем. – Хочу. Я хочу сказать, что сама судьба вынуждает нас сделать решительный шаг, – произнес он, глядя прямо в лицо капитану. – Довольно ускользать и таиться, объявим им войну! Они заперли Босфор? Откроем эту дверь не ключом, а ломом! У нас есть русские торпеды. Достаточно подбить с их помощью несколько турецких судов, как начнется русско-турецкая война. Она все равно начнется, через год, через три или через пять. Пусть империи рвут друг другу глотки! На их обломках свободные народы устроят свободную жизнь. – Вам не кажется, что это подлый прием? – не выдержал я. Красновский не удостоил меня взглядом, он не сводил горящих глаз с капитана. – Мы можем сделать это уже сегодня или завтра. Решайтесь! Мы откроем новую страницу истории. Мы встанем у истоков нового мира, где больше не будет империй! Разве не это вы обещали своим людям, Даккар? Беспощадную войну с деспотизмом, мщенье и смерть проклятой власти, под каким флагом бы та ни ходила! Я почувствовал, что меня снова начинает трясти. – Полагаете, подлость и жестокость – подходящее начало для прекрасного нового мира? Красновский мельком глянул на меня и презрительно усмехнулся. – Люди рождаются в крови и муках, свобода оплачивается кровью, чтобы утвердилось новое, старое должно умереть. Так было, есть и будет. А вы, профессор, все боитесь руки замарать. Люди с такой нежной совестью, как ваша, должны сидеть дома и выращивать фиалки, а не участвовать в политической борьбе. Такие, как вы, даже врача осудят, потому что врач, видите ли, иногда режет по живому. – Я был врачом и резал по живому. Но есть разница между скальпелем врача и кинжалом убийцы! – Орлик, остынь, – проворчал Стефан. – И вы, господин профессор. Устроили тут диспут, как на митинге. А у нас пока ни одной торпеды, и еще неизвестно, много ли удастся их собрать. Делим шкуру неубитого медведя. Красновский, будто не слыша, жадно вглядывался в лицо капитана. – Почему вы молчите, Даккар? – почти жалобно спросил он. – Почему вы всегда молчите? – Я вас внимательно слушаю, разве этого мало? – спокойно ответил тот. – Да, этого мало! Тадеуш глубоко вздохнул, опустил голову, а потом развернулся и вышел из салона. Глава 23 Весь следующий день мы посвятили поиску и сбору неразорвавшихся торпед, что оказалось совсем не легким делом. Морская вода обычно прозрачна, но здесь, в Каркинитском заливе, уже через полтора десятка туазов все терялось в мутной мгле – из-за малых глубин любое сильное волнение поднимало с песчаного дна ил и мелкий мусор. «Наутилус» прочесывал район стрельб, медленно скользя над самым дном. Почти вся команда собралась в салоне у открытых окон и напряженно высматривала в сером сумраке пятнадцатифутовые бронзовые цилиндры, наполовину зарывшиеся в песок. Когда нам улыбалась удача, субмарина ложилась на дно и четверо матросов в водолазных костюмах осторожно переносили торпеду в шлюзовой отсек. К вечеру 16 октября в нашем распоряжении оказалось восемь смертоносных снарядов, начиненных пироксилиновой взрывчаткой. Когда совсем стемнело, в библиотеке собралось что-то вроде военного совета. Кроме капитана Немо, Стефана Бобровского и нас с Тадеушем Красновским там были Эгельт, еще один штурман – пожилой норвежец по имени Кнуд, и механик-критянин, имени которого я тогда не знал. Разговор велся по-английски, но иногда участники собрания переходили на язык экипажа «Наутилуса», и я понимал далеко не все. Итак, мы были заперты в Черном море. Обратный путь в мировой океан пролегал через шестнадцатимильный Босфор, почти наверняка полный ловушек. Здесь, в море, наши враги не могли нас достать, но и мы не могли миновать пролив. Черное море достаточно обширно и глубоководно, чтобы избежать прямого преследования, в нем хватает рыбы – а значит, нам не угрожал голод. Однако запасов натрия для питания электрических батарей хватало только на четыре, максимум на пять месяцев. Нас могли взять простым измором! Через четыре-пять месяцев двигатели «Наутилуса» лишатся энергии, свет погаснет, дистиллятор не сможет опреснять морскую воду, нагревательные элементы не удержат температуру внутри субмарины на привычном уровне. Мы могли выжидать, но мы не могли выжидать долго. В нашем распоряжении оказалось всего восемь торпед – слишком мало, чтобы расчистить себе путь силой оружия. Возможно, в ближайшие дни нам посчастливилось бы найти еще две или три, но не больше – «Наутилус» достаточно тщательно прочесал место стрельб. А значит, предстояло действовать хитростью. Или же – коварством и жестокостью. Это был долгий и трудный разговор – мы разошлись по каютам уже ночью. Тадеуш Красновский снова настойчиво и пылко призывал к развязыванию русско-турецкой войны, я снова возражал ему. Мы говорили о невинных жертвах и спорили об их неизбежности, обсуждали, как миновать минные заграждения и стальные сети, думали, как растянуть запасы натрия и даже о том, возможно ли приобрести взрывчатку у береговых контрабандистов. Я с удивлением и радостью обнаружил, что идеи Красновского не вызывают у членов экипажа особого сочувствия. Вот если бы нас атаковало турецкое военное судно – другое дело, но топить гражданские суда? Этот замысел, и то неохотно, поддержал только механик-критянин, Эгельт не сказал ни да, ни нет, все остальные были против, причем Кнуд – против категорически. В какой-то момент я заметил, что капитан Немо смотрит на меня. Его лицо было как всегда спокойно, но мне показалось, что он готов улыбнуться. Неужели мое красноречие позабавило его? Споря с Красновским, я не раз видел, что мои слова находят отклик у соратников капитана, однако усилия быть убедительным стоили мне большого труда, и к окончанию совещания я чувствовал себя совершенно вымотанным. Перед тем, как отпустить нас, Немо подвел итог. Завтра же утром мы должны были скрытно вернуться к Босфору и провести разведку пролива силами водолазов. Нам и раньше случалось во время подводных прогулок удаляться от «Наутилуса» на несколько миль, так что задача выглядела трудной, но посильной. Определив расположение и тип всех ловушек, мы смогли бы понять, как действовать дальше. *** Я вернулся к себе в каюту и, не раздеваясь, прилег на кровать. Я был в том состоянии крайнего утомления, когда мозг словно работает на холостом ходу. В голове теснились мысли и обрывки воспоминаний, нервы были напряжены, сердце билось учащенно, мне будто не хватало воздуха. Я знал, что не засну. Нужно было успокоиться и отвлечься, возможно – немного почитать перед сном. Я приоткрыл дверь каюты, чтобы из коридора тянуло сквозняком, и выключил лампу. Темнота успокаивала утомленные глаза, давала отдых от резкого электрического света. Я лежал и думал о том, что нас ждет – о прорыве через Босфор, о стальной сети, перегородившей фарватер, о других ловушках, которые нам наверняка расставили турки-османы. Вот только турки ли? Или прав был капитан Немо, намекавший, что Красновский может быть как-то связан с британцами? Всю эту историю окутывал густой туман, одни и те же события поворачивались то так, то этак в зависимости от точки зрения. Узнаю ли я когда-нибудь ее подоплеку? Наверно, я все-таки незаметно задремал и проснулся, как от толчка. Я услышал странный шорох, а потом мимо моей каюты крадучись кто-то прошел. Неизвестный мелькнул в щели приоткрытой двери, и мне показалось, что это – Тадеуш Красновский, однако в следующее мгновение я усомнился. Неужели этот человек настолько заполнил мои мысли, что я готов увидеть его в любом члене экипажа? А если это действительно он – что он делает глухой ночью в этом отсеке? Я опустил ноги на пол и, не надевая туфель, чтобы двигаться как можно тише, подошел к двери и выглянул наружу. Что ж, я не ошибся. Высокая худощавая фигура молодого поляка мелькнула в конце тускло освещенного коридора, идущего мимо камбуза, кладовых и ванной комнаты. Может, он решил принять ванну? Но нет – Красновский осторожно взялся за ручку двери, ведущей в мастерскую. Я быстро убрал голову обратно на случай, если он захочет обернуться и бросить взгляд назад. Негромко провернулся ключ в замочной скважине, скрипнула открывающаяся дверь. Когда я спустя полминуты выглянул снова, коридор был пуст. Я не знал, что и думать. Зачем Красновскому мастерская? Он сам не раз говорил мне, что ничего не смыслит в инженерном деле. Не решил ли он взять отвертку, чтобы отвинтить болты, удерживающие спасательную шлюпку в ее гнезде, и бежать с «Наутилуса», как когда-то это сделали мы с Конселем и Недом Лендом? Субмарина лежала на дне всего лишь в десятке миль от густонаселенного берега, так что этот план вполне мог сработать. Но зачем ему бежать с «Наутилуса», на который он так стремился попасть? Нет, это невозможно. В глубокой тишине я слышал тихие звуки – постукивания, позвякивания, будто кто-то осторожно рылся в ящиках с инструментами. Потом звуки прекратились, и я едва успел убрать голову из коридора и прикрыть дверь своей каюты. Снова скрипнуло, снова провернулся ключ в замочной скважине. Я отступил на несколько шагов в темноту. Куда Красновский пойдет теперь – обратно к библиотеке и к салону, мимо моей двери, или вперед, в следующий отсек? Прошло полминуты, и я услышал щелчок двери в дальнем конце коридора – он пошел вперед. Глава 24 Все недоверие и неприязнь, которые я испытывал к этому человеку, всколыхнулись во мне с новой силой. Что бы ни собирался сделать Тадеуш Красновский, я должен был проследить за ним, а возможно – и остановить его. Не надевая туфель, я выскользнул из своей каюты и направился следом – в соседний отсек, где располагались матросский кубрик и каюты офицеров. Я решил – даже если Красновский просто вернется к себе, утром я расскажу то, что видел, капитану Немо. С сильно бьющимся сердцем я отворил дверь в водонепроницаемой переборке, разделяющей два отсека – и оказался в полной темноте. По неизвестной причине лампы здесь не горели. Тусклый свет, падающий через дверной проем из коридора за моей спиной, кое-как освещал стальные стены и первую пару дверей, дальше все терялось во мраке. Я не слышал ни шагов, ни голосов, не знал, куда делся Красновский. Вернулся ли он в кубрик? Пошел ли дальше, к машинному отделению? Тьма впереди таила опасность, и меня невольно охватил страх первобытного охотника, вслепую входящего в логово тигра. Я не стал закрывать дверь между отсеками и осторожно пошел вперед, безуспешно пытаясь хоть что-то разглядеть. Кончиками пальцев я касался стены и считал двери кают. Первая, вторая, третья… Потом мои пальцы соскользнули в пустоту, и тут же чьи-то руки схватили меня поперек талии, сухая горячая ладонь зажала рот – и я оказался втянут в темную каюту и прижат к стальной стене. Ужас, охвативший меня, не поддается описанию. Я забился в руках своего похитителя, каждое мгновенье ожидая нож под ребро или мощный рывок, ломающий шейные позвонки. Я вырывался со всем отчаянием человека, защищающего свою жизнь, но тот, кто прижимал меня спиной к своей груди, был выше и гораздо сильнее. С тем же успехом можно было биться в объятиях каменной статуи! Потом мне в ухо выдохнули еле слышно: «Тише, профессор, прошу вас, тише». Я узнал капитана Немо и обмер. Потом молча кивнул. Хватка капитана немного ослабла, но он по-прежнему крепко держал меня, не отпуская. Мне казалось, что я падаю, и стальные стены каюты падают вместе со мной. Из коридора доносились какие-то шорохи, но из-за оглушительного стука сердца я не мог их различить. Наконец раздался резкий скрип и на стену передо мной лег слабый отсвет. В отсвете мелькнула размытая тень, что-то лязгнуло, и снова наступил полный мрак. В то же мгновенье я почувствовал себя свободным. – Профессор, оставайтесь здесь, никуда не уходите, – приказал Немо. Наверно, он шагнул в коридор, потому что тьма вокруг меня опустела. Я не слышал его шагов, не слышал ничего – бешеный стук сердца заглушал любые звуки. Я был словно пьян или одурманен. На коже медленно таяло ощущение его прикосновений, губы горели. Я прижался лбом к холодной стене, потом с силой стукнул по ней кулаком. Лучше бы мне никогда не знать, каково это – оказаться в объятиях капитана и быть не в силах вырваться, но теперь это знание ядом текло у меня в жилах, и даже боль не смогла меня отрезвить. Прошло несколько минут, и я снова услышал короткий и резкий скрип двери, ведущей в машинное отделение. На стену лег блик и тут же угас, дверь лязгнула, закрываясь. Еще через полминуты в коридоре вспыхнули лампы и раздался тревожный звук электрического звонка. Мое сердце сжалось от предчувствия неминуемой катастрофы. Захлопали двери, из кубрика и кают стали выскакивать люди, все бежали по коридору мимо меня. Приказ капитана оставаться на месте тут же вылетел у меня из головы, и я побежал вместе со всеми. Машинное отделение заливал яркий свет, остро и резко пахло керосином. Дверцы стального шкафа, где хранились емкости с натрием, были распахнуты, а рядом стоял Тадеуш Красновский – горделиво выпрямившийся, с лихорадочным румянцем на скулах. Его одежду покрывали черные пятна, рядом со шкафом блестели темные маслянистые лужи. Несколько стальных цистерн лежали на полу с отвинченными крышками, оттуда продолжал сочиться керосин. Немо застыл рядом с электрическими батареями, будто закрывая их от Красновского. Я пробился через толпу ближе к капитану и невольно вздохнул с облегчением, разглядев, что батареи не повреждены. Но натрий, который всегда хранят под слоем керосина или минерального масла, чтобы он не вступал в реакцию с кислородом воздуха, натрий, дающий энергию батареям «Наутилуса», натрий, каждый грамм которого был на счету… добрая половина его запасов оказалась испорчена. Стефан, смертельно бледный, сделал несколько шагов вперед. – Тадеуш, – хрипло сказал он. – Почему?.. – Потому что вы разучились сражаться, – звенящим голосом ответил Красновский. – Потому что вы предпочитаете убегать и прятаться, и собирать ракушки, и просто плавать туда-сюда, как барчуки, проматывающие наследство, когда ваши соратники подыхают по тюрьмам и каторгам! Потому что вам дали шанс все изменить, дали шанс встать у истоков обновленного мира, а вы его презрели, отвернулись от него, как институтка от конской лепешки! Потому что Российская империя и дальше будет ломать хребет покоренным народам, нашей родине, Стефан, а тебе все равно! Но теперь вам придется начать войну просто для того, чтобы выжить. Столкнуть самодержавие с османами, раз уж вы не захотели столкнуть его с британцами. Этому миру нужен очистительный огонь, и он его получит! «Да он действительно сумасшедший», – подумал я. – Это все слова, господин Красновский, – холодно ответил капитан Немо. – Трещотка странствующих комедиантов, отвлекающая простаков, пока их товарищи очищают их карманы. А дела таковы, что вы обманом завлекли нас в Черное море, предали нас нашим врагам, расставившим сети в Босфоре, а теперь ломаете «Наутилус» и лишаете нас энергии. – Это вы всех предали, Даккар! – взревел Красновский. Теперь его лицо пылало лютой злобой. – Я думал, что вы последняя надежда всех обездоленных, мститель и заступник угнетенных, а вы окружили себя роскошью похлеще Потоцких и Чарторыйских! И что вы делаете? Плаваете по морям в свое удовольствие? – Стефан, он прав, – угрюмо пробормотал гигант Кшиштоф. – Мы уходили в море не для ракушек и путешествий, а для войны и мести. Мы забыли, для чего все собрались, вот что. А теперь настало время вспомнить. В ответ несколько человек заговорило разом, и через минуту в машинном отделении стоял страшный шум. Вокруг меня спорили на нескольких языках, трое матросов поляков окружили Стефана и что-то жарко ему доказывали. На лице Красновского проступало торжествующее выражение, глаза пылали хищным кошачьим огнем. Я подошел к капитану и молча встал рядом с ним. Я не понимал, почему он медлит, почему не вмешивается, почему позволяет Красновскому подбивать команду на бунт. Считал ли он в глубине души, что тот прав? Чувствовал ли себя преданным своими людьми? Или любил их настолько, что был готов дать им возможность выбрать даже ценой собственной власти? К нам подошел Эгельт и тоже встал рядом. Потом – хмурый Кнуд, Марко, еще несколько человек. Немо был словно центром кристаллизации, вокруг которого команда собиралась заново. Меня начинало трясти от волнения, я чувствовал то, чего не чувствовал никогда раньше – единство с людьми, которых едва знал, готовность принять общую судьбу. И я думаю, именно в эти минуты Красновский понял, что волна, поднятая им почти до небес, начинает спадать. – Перестаньте же наконец трусить, Даккар! – крикнул он, жадно глядя в лицо капитану. – Еще не поздно поступить как надо. Вернуться туда, откуда вы начали. Снова сделать «Наутилус» знаменем и надеждой! – Я не буду топить гражданские суда и называть это борьбой с деспотизмом, – холодно ответил Немо. В отличие от Красновского, он не повышал голоса, и возможно, именно поэтому споры среди членов команды сразу стали тише, люди умолкали и оборачивались к своему капитану. – Вы не победите деспотизм, убивая всех подряд, и правых, и виноватых. И русско-турецкая война, к которой вы так призываете, не сделает Российскую империю слабее и не поможет освободить Польшу. Так что ищите себе другое знамя, господин Красновский. Он окинул взглядом разгромленное машинное отделение, пол, залитый керосином, опрокинутые контейнеры с натрием и снова посмотрел Красновскому в глаза. – Вы причинили нам достаточно вреда, чтобы считаться врагом и изменником. Сейчас вы отправитесь на гауптвахту, а когда мы вернемся в океан, я высажу вас на какой-нибудь отдаленный берег. С нами вы больше плавать не будете. Тот побледнел, бросил короткий взгляд на Стефана, угрюмого и будто пристыженного, а потом недобро прищурился. – Нет, это вы больше не будете плавать с нами, Даккар. Он быстро сунул руку за пазуху, достал электрический пистолет и навел его на капитана. В его глазах была смерть, и я понял, что ничего не успеваю, только оказаться на линии выстрела. Его палец на спусковом крючке шевельнулся, и я прыгнул вперед. Мир исчез в ослепительной вспышке. Эпилог Я думал, смерть будет тишиной и небытием, а она оказалась адом. Я горел. Огонь жег меня изнутри, словно я был тряпичной куклой, набитой раскаленными углями. Потом я понял, что то не угли, а африканские бродячие муравьи Dorylus wilverthi, которые жалят и едят меня заживо. Я метался, пытался вырваться, но ни огонь, ни муравьи не отпускали. Через вечность мой мозг дотлел (а может, муравьи закончили подъедать содержимое черепной коробки), и волна пламени спустилась ниже, на грудь и живот. Потом я осознал, что вижу размытый красный свет сквозь веки – он подсвечивал мой мир цветом крови. Чей-то голос сказал по-английски: «Капитан, он приходит в себя». Я понял, что во что бы то ни стало должен открыть глаза. И еще половину вечности пытался это сделать. Разлепив наконец веки, я зажмурился от яркого света белой матовой полусферы. Осознание включалось щелчками: я вижу лампу, а значит, лежу на кровати, причем не в своей каюте, а в каюте Ишвари, которая была моей давным-давно. Я попытался пошевелиться, повернуть голову, но не смог – тело не отзывалось, только ядовитые муравьи продолжали терзать меня изнутри. Голос Збигнева взволнованно произнес несколько слов на языке экипажа «Наутилуса» – и я увидел капитана Немо. Он склонился над моим изголовьем и смотрел на меня так, будто я умирал – с болью и мучительной тревогой. Я попытался улыбнуться. Хотел сказать, что все хорошо и что я ни о чем не жалею. Даже если то были мои последние минуты, я не смог бы выбрать смерть лучше, чем эта – глядя ему в глаза, зная, что он жив и даже не ранен. Моя память уже восстановила то, что произошло – бунт Красновского, выстрел, вспышку света, сжегшую вселенную. Видимо, пуля все-таки несла в себе полный заряд. «Вы больше не будете плавать с нами», – сказал Красновский перед выстрелом. Такое говорят, собираясь убить. – Профессор, вы меня слышите? – спросил Немо. Я хотел ему ответить – и не мог. – Если слышите, закройте глаза и откройте снова. Я закрыл и открыл глаза – и лицо капитана буквально просияло. – Вы можете пошевелить руками? – тут же спросил он. Я не мог. Я их не чувствовал – даже как корм для бешеных ядовитых муравьев. Немо выпрямился и что-то сказал Збигневу. Тот коротко ответил и куда-то ушел. Я не отрываясь смотрел на капитана, надеясь запомнить его лицо на всю вечность, что мне предстояла. И кажется, он понял значение моего взгляда. – Нет, профессор, не смейте даже думать об этом! – резко произнес он, снова наклоняясь надо мной. – Я вас не отпускал! Вы не должны сдаваться. Только не сейчас! Я мог только молча смотреть на него. Огненные муравьи жгли меня все сильнее, и я знал, что скоро соскользну в небытие независимо от своего желания. – Пьер, – тихо сказал он через минуту. – Пожалуйста, не умирайте. Я чувствовал, что готов разрыдаться, вот только тело мое больше не имело сил ни плакать, ни жить. Немо осторожно погладил меня по губам подушечкой большого пальца, и слезы все-таки выступили у меня на глазах. – Вы меня чувствуете, Пьер? Я его чувствовал. Я вспомнил, как надо говорить «да», закрыл и тут же открыл глаза. – Это значит, вы не умрете. Вы сможете выпить лекарство и не погибнете от обезвоживания. Збигнев! Я повел глазами и увидел Збигнева со стаканом какой-то темно-красной жидкости в руке. Он вручил стакан капитану, а сам приобнял меня за плечи и заставил сесть. Ядовитые муравьи у меня в спине тут же устроили бешеный танец, но теперь я был этому почти рад. – Пейте, профессор, – сказал Немо, поднося к моим губам жуткое пойло. Как оказалось, я мог приоткрыть рот и мог глотать, и даже чувствовать вкус. Пойло оказалось неприятным, но не омерзительным. Конечно, половину я пролил на себя. Страшно подумать, как я выглядел. Когда стакан опустел, Збигнев осторожно уложил меня обратно на кровать. – Я знаю, что вам больно, но попробуйте поспать, – сказал капитан. – Вы миновали три самых тяжелых дня, теперь будет легче. Три дня! Понятно, почему они показались мне вечностью. – Да, мы все еще в Черном море, – добавил он, отвечая на мой невысказанный вопрос. – И времени у нас осталось не так много. Но мы выберемся. Я хотел спросить, что с Красновским и с остальной командой, но не знал, как это сделать. Я посмотрел на Збигнева, на капитана и опять на Збигнева. И снова Немо понял меня. – Красновский на гауптвахте и останется там, пока мы не выйдем в океан. Он жив, потому что живы вы, но если… – капитан резко умолк, как будто чуть не сказал лишнее. Збигнев помрачнел. – Попробуйте заснуть, профессор, – уже мягче произнес Немо, а потом легко провел кончиками пальцев по моему лбу. Я закрыл глаза. Меня снова затягивала огненная тьма, но я уже знал, что у этой бездны есть дно и что когда-нибудь я из нее выберусь. Не имею права не выбраться.