Змееносец

      На третий день от Рей остается пепел.       Не осталось ничего, что можно взять, ни малейших просветов надежды или тепла, или того крошечного света, идущего из ее нутра. Она очищена, лежа, распростершись, на стерильном столе, напоминающем тщательно вылизанную тарелку.       Она беременна.       Она беременна, и это единственное событие, к которому она не готовила себя, но ей пришлось почувствовать это, неотвратимо и уверенно, как Рену. Он с гордостью сказал об этом как-то раз, глубоко из недр их совместного вожделения, когда ее голова была прижата к его предплечью, а может, когда его пот попал ей в глаза, но она не помнит точно, как и когда. Я узнаю, бормотал он, кусая губы с исказившимся лицом, я узнаю этот самый момент, когда. Когда…       Но и она закричала в тот миг, когда они зачали, потому что внезапно Рей охватило огнем. Совсем иной жар, не такой размеренный и привычный, как уже знакомая дурманящая тоска друг по другу, но другое слепящее чувство, от которого стук сердца отдавался даже в голове. Жизненная сила, идущая из самого ее существа, возросла слишком сильно, чтобы с ней могла сладить такая примитивная и нелепая вещь, как человеческое тело. Ей даже почудилось, что именно так она и умрет — в этом взрыве сверхновой. Взрыв, второй — нет, нет, уже три — разнесшиеся в плазменном облаке углерода, водорода и ионной пыли.       Но каким-то чудесным образом Вселенная поплелась вперед. Ее тело стащили прямо с него, подарив короткий миг скользящего касания влажных тел, и где-то вдалеке, за слепящим светом, она услышала его гордость. Его, его, его, лучшее, что он когда-либо сотворил — все оно свернулось внутри нее под сплетением потрохов и бренной плоти. Ох, как он чувствует все великолепие их творения, странного, пророческого существа — порождения Силы и запутанных кровных уз, и он уже преклоняется перед ним.       Рей выжжена изнутри. Она чувствует только пустоту — ни агонии похоти, ни поражения, просто — выжженную пустошь. Мать новой планеты, преобразующая и взбивающая ее расплавленную поверхность в тихой темной тесноте ее чрева.       Вместилище солнца, прародина звездных туманностей.       Рей издает стон, она не думала, что тело может так болеть, до каждой косточки, как сейчас. Ее дыхание застывает хрипом в горле, и что-то невообразимо тяжелое ложится ей на грудь, обжигающее и совершенно невыносимое. Груз, который ей не поднять. Она с трудом разлепляет глаза, едва-едва приподнимая голову, и понимает, что размытым зрением, сквозь дрожь ресниц, смотрит на белоснежный простор. И медленное осознание подсказывает: кто-то укрыл ее обычной простыней, вероятно, в один из моментов ее беспамятства. Бережно заправив, укрыв все уголки ее тела, и это именно то, что сокрушает ее.       С гулким звуком Рей роняет голову на стол, бессознательно сжимая кулаки до крови, до искр в глазах, и ох… да. Это так.       Ей связали руки, спеленали их и укрыли мягкой тканью, и она начинает вспоминать, чем она стала. Как она отбивалась, грязно, низко и тяжело, пытаясь загасить страшную яркость внутри нее единственным известным ей способом: выковыривая его с животной яростью.       Она сгибает пальцы в сдерживающих рукавицах. Да, все верно. Она безумна.       Если говорить о Джакку, то ей уже приходилось делать вещи, подобные этой. Кусок шрапнели, застрявший в руке, какой-то металлический осколок, глубоко засевший в предплечье — для них не требовалось ничего, кроме быстрого мышления и ловкости пальцев, чтобы предотвратить столбняк или заражение крови. Но здесь перед ней было нечто другое, куда более тайное и постыдное, более значительное, то, чему ее научила одна женщина с раскаленной планеты. Передающееся из уст в уста у загорелых шлюх, грубых обитательниц заставы, в чью кожу уже давно въелся жесткий песок: необходимость, прежде всего, устранить опасность, вырвать из собственного тела — единственной вещи, принадлежащей тебе.       Ей помнится теперь, как она, словно в лихорадке, спустилась с металлического стола, дождавшись, пока вездесущие медсестры оставили ее, приводить в действие свое спонтанное подобие плана. Могли пройти минуты, а может часы, но Рей горела тем, что существовало внутри нее, тихо повторяя подбадривающую мантру: «Убрать это, убрать это», — не в состоянии думать, чувствовать или знать хоть что-то, кроме своего странного состояния.       Поэтому она попыталась сделать это. Пусть даже это было одной из тех вещей, что требуют нечеловеческих усилий. Но она сделала это, как и тысяча отчаявшихся, брошенных женщин до нее, и каким-то образом тяжесть галактики развеялась, подтвердив правильность ее деяния. Для начала она повозилась непослушными, неуклюжими пальцами в небольшом лотке с простерилизованными инструментами, оставленном у каталки, пока не достала то, что ей требовалось. Тонкий металлический щуп с навершием в виде крюка — правильный инструмент, чтобы причинить вынужденный вред. Она осмотрела его, приподняв повыше, глядя через него на помигивающие показатели и красочные графики, собранные на стенах помещения — то, что обозначало, кем она была, чем жила и чем дышала.       Будто ее тело разбросали по стенам. Единственная принадлежащая ей вещь, и та оказалась испорчена в самом глубоком и личном смысле слова.       Она сжала инструмент до побелевших костяшек пальцев — она сделает это, даже если это ознаменует ее конец.       Существует очень специфический метод, рассказывали женщины Джакку, уничтожить себя изнутри:       Дыши. Дыши, часто, глубоко и как следует из самого живота, короткими, быстрыми урывками, которые заставят кровь прилить к голове. От этого станет легче (на самом деле, нет, но в тот момент ты забудешь о том, что умеешь дышать, поэтому продолжай говорить себе, что тебе взаправду легче).       Затем, когда станет сильно, по-настоящему, больно, той глубиной боли, что ты никогда не знала прежде, говори себе, что лучше так, чем альтернатива. Что у тебя нет выбора.       Когда боль снова нарастет, станет невыносимой, попроси сестру помочь тебе, взять твою дрожащую руку в свою и направить тебя. Если у тебя нет сестры, молись. Бог сделает всю работу.       Только когда ты почувствуешь кровь между ног, просачивающуюся через нанесенные раны — дело сделано. И затем наступит пора обернуть искалеченную плоть в марлю и молиться, дышать и продолжать жить дальше.       Пустой.       Рей добралась только до третьего шага, ведь у нее нет сестры, которая могла бы помочь, и нет бога, которому можно молиться. Лишь собственные дрожащие руки, грубый металл и подсознательный, панический страх создания внутри нее и того, что случится со всем ее проклятым существованием, если ей не удастся…       Еще ей вспоминается Рен, ведь он тоже был там, цеплялся за ее рассудок, жалкий, отчаянный, с рыданием умоляя ее остановиться, пожалуйста, остановиться. И другая безымянная сила, волной возвышающаяся над ним, холодная, темная и громадная, как море песка в полночь, что обдала холодом тело и оборвала ее последовательное приближение к цели. Но Рей была в порядке, пусть и каждая ее частичка заходилась в дрожи. Они опоздали, ведь выступившая кровь обозначила ее победу!..       Много крови. Слишком много крови, подумала она отстраненно, прежде чем руки медсестер оказались повсюду и ее тело снова перестало принадлежать ей. Но она была довольна, она чувствовала, как искра глубоко в ее чреве, наконец, наконец! начала угасать.       И сейчас она здесь, расслабленная, непригодная ни к чему, онемевшая от талии и ниже настолько, что даже не уверенная, что обнаружит там, хвати ей сил откинуть простыню. Жалкая, но победившая — ни обжигающей боли, ни Рена, вообще ничего, кроме глухого эха собственного сердца в том пепле, которым она обернулась.       Рей побила их, и ей хватит этого, даже если придется пролежать здесь до скончания времен. Ей некуда идти, негде существовать. Она разрушила то, чему было предназначено ее тело, и ей не кажется, что пустым сосудам есть особое место в круговороте жизни, но это нормально. Теперь она одна, и она чувствует облегчение.       Дверь с шипением открывается. Звук, ставший хорошо знакомым — она думает, что не раз слышала его, когда была без сознания, образы приходящих людей, раздирающих пополам ее тело, голыми руками доставая и возвращая на место ее потроха, заштопывая их раз за разом и называя ее божественными именами. Может, она до сих пор видит сны, прямо здесь и прямо сейчас.       Но шаги слышатся по-другому — слишком резкие, слишком громкие.       С невероятными усилиями она открывает глаза и видит мужчину, вставшего рядом с ней. Она никогда не видела его раньше. Он кажется странным существом — большой и темный в своей темно-серой шинели, черты его лица выскоблены дочиста, чистая бледная кожа, волосы и глаза. Один глаз почему-то превращен в сплошной синяк и явно недавно: глазное яблоко все еще багровое, а кожа вокруг — одна сплошная фиолетово-темная ссадина.       Они смотрят друг на друга. Ей нечего сказать ему, нечего предложить, даже если бы она могла двигать челюстью, чтобы говорить.       — Я думал, ты побольше, — произносит, наконец, мужчина, хотя тембр его голоса больше выдержан, чем резок. Он говорит это, словно обращаясь к самому себе.       Язык Рей кажется ей огромным и неповоротливым, капелька слюны собирается в уголке ее бесчувственного рта, но у нее нет сил вытереть ее. Поэтому она просто дышит. Он придвигается ближе, садится рядом (она и не замечала прежде, что здесь есть кресло).       Он так близко, что тому, что еще осталось от Рей, хочется отползти от него, но она вынуждена дрожать под простыней, молясь, чтобы этот мужчина не захотел большего, чем просто смотреть. Рука в темной перчатке тянется к ее лицу — о боже, о нет, пожалуйста, пусть это будет сном — но только чтобы вытереть слюну там, где она начала стекать на ее подбородок, ошеломив холодом горячую кожу.       — У меня имеются новости, которые касаются тебя, — говорит мужчина. — Я думаю, тебе было бы интересно их услышать.       Рей моргает в молчаливом согласии.       — Мы потеряли ребенка, — продолжает он прямо, без намека на сентиментальность. На секунду самую приземленную частичку Рей колет сожалением — но нет, ну уж нет, не теперь. — Признаюсь, я впечатлен твоим… упорством. Немногие смогли бы сделать то, что сделала ты, — Рей снова моргает, ей нечего ответить на это.       Он равнодушно наблюдает за ней, прежде чем указать на стол, задержав сложенные пальцы над ее животом.       — Ты будешь счастлива узнать, что после всего тебя вылечили.       Резкий вдох ошпаривает ей горло.       — Пару дней отдохни, а потом продолжишь делать то, что от тебя ждут. Плодоносное дерево способно выносить больше чем один плод, конечно, раз ты так подло отказала Ордену в том, в чем он так сильно нуждается, — он не смотрит на нее, его глаза сосредоточены в какой-то точке над ее головой.       Должно быть, в ней все еще осталось то, что можно разрушить, если слова смогли причинить ей столь сильную боль. Ее зрение начинает расплываться. Что она должна делать, куда должна пойти, чтобы, наконец, все прекратилось.       Будь Рей деревней, она бы уже спалила себя дотла.       — Ты уничтожила его, — вдруг добавляет он, и ее глаза рывком устремляются к нему, расплескивая горячую влагу по щекам с каждым движением. Его голос спокоен, когда их взгляды встречаются, и он разглаживает ладонью шинель, прежде чем встать. — Ты поимела его так, как даже не можешь вообразить.       Структура мира, ее реальность, бьет ей в самое сердце, и, ох, как бы ей хотелось не помнить.       Он протягивает руку (может, он просто убьет ее прямо сейчас) и захватывает лицо Рей в одну огромную ладонь. И ей ничего не видно, она не чувствует иной запах или вкус, кроме своих горько-соленых слез, хватки холодной кожи, жестко сжимающей щеки, так что кажется, будто сейчас раздробит ей кости, но это нормально. Она всего лишь податливый материал, тело, разбитое на составные части. Снова, снова и снова.       Рей не видит сквозь слезы, но упорно, над всем этим, она может слышать его голос.       Змея, произносит он, и это высшая похвала, которой он мог бы наградить ее.