Змееносец

      На второй день Рей открывает для себя, что мир имеет структуру. Он сотворен из бархатистой, податливо уступающей прикосновению материи, служащей связующим звеном между всем остальным, мягкой кожи, сжимающей так туго, что от этого ощущения невозможно избавиться. Так откладывается в воспоминаниях. Чувство приближающегося и удаляющегося скольжения в настоящем не допускает ни малейшего пространства или времени между темными завитками его волос, шелковистом движении между их животами, что уносит заодно и ее рассудок.       На второй день Рей внезапно обнаруживает себя завязшей по локти в колеблющейся, осязаемой природе реальности, и она отстраненно понимает, что ее берут. Надежные руки у нее под мышками, на ее талии, но они слишком холодные, чтобы быть теми, правильными руками — не изящные, умелые ладони, что научились обращаться с ней правильно, не согретые теплом ее собственного тела, оставляющие в неуверенности, где кончаются они и где начинается она. Ставшие словно частицей ее самой, как дополнение их слившихся сознаний. Это неправильные руки, ледяные, вокруг ее запястий, и это происходит, происходит прямо сейчас!..       Она хныкает и хватается за его затылок, не заботясь, что сильно дергает за волосы — ЭТО НЕПРАВИЛЬНО. Рен кричит на них, кто бы там ни явился из тех мест за пределами их островка, и она укрывается в теплой пульсации, что исходит от его груди. Она опускает подбородок на его плечо и впервые замечает на его спине синяки, десятки синяков, и удивляется, откуда они появились. И пока она обнимает коленями его бедра, глубоко вдавливая ступни в матрас, продавленный под его весом, раскрывшееся влагалище трется о его нежную плоть и, ох… она даже не знала, что может быть настолько чувствительной. Она ахает от этого колкого ощущения, пока чувствует извиняющееся движение его руки по бедру.       Рей пытается ухватиться за пышную оторочку своего затуманенного сознания, вместе с отстраненной тоской от утопленных в вожделении воспоминаний. Когда это случилось? Когда они не были божественными, совершенными и нерушимыми над бренностью человеческой плоти?       Разделять их все равно, что раздирать в клочья половинки перезрелого плода, обнажая нечто влажное, розовое и блестяще-липкое, но руки одерживают верх. Рей вдруг понимает, что она одна. В комнате холодно, бело и ослепляюще ярко по сравнению с их островком. Их маленьким укрытием. Ей уже не хватает его, ей необходимо прижаться к Рену, найти его, держаться как можно ближе к стуку сердца в его груди. Почувствовать насыщение, дарующее тепло возбуждение и твердость, ощутить легкость до самых костей. Он должен быть рядом с ней. С ним безопасно. Она должна вернуться к нему как можно скорее.       Медсестра заставляет ее облегчиться в судно, на дрожащих ногах, до смешного нелепо. Раздраженная плоть отдает огнем. Затем старуха усаживает Рей в медицинское кресло и поочередно кладет ее ноги в скобы, широко разводя их. По телу пробегает дрожь от прикосновения холодного металла к чувствительной коже, даже немного напоминает то, как он осторожно открывает ее для себя с томительным трепетом, до самой добела раскаленной сердцевины. А потом следуют легкие прикосновения пальцев, гладящих золотистый пушок внизу живота… Но сейчас все по-другому: теплые руки медсестры аккуратно, но требовательно ощупывают промежность, изучая ее с безразличным, ничего не выражающим лицом. Рей шипит, когда затянутый в перчатку палец трогает ее, проскальзывая между ноющими складками, и тогда… наступает облегчение. Подобно остывшему ночью песку на загорелой коже — сладко и успокаивающе, и Рей хочется плакать (и она плачет, но совсем немного). Ее личный бальзам своего рода, дающий ей возможность почувствовать себя такой особенной.       Рей тщательно исследуют, изучают миллионом самых разных способов: берут пробы крови, измеряют температуру, пульс и учитывают все это. Она спит и чувствует это урывками, просыпаясь, когда другая медсестра колет внутреннюю часть запястья, наполняя ее бледной жидкостью, передающейся по пластиковым трубкам непосредственно в вены, подпитывая ее организм.       Тело Рей — это артефакт, но более чем любая другая ее часть, именно ее влагалище являет собой источник непередаваемого интереса для окружающих. Ей не удержаться от короткого смешка, потому что наиболее личная ее частица отныне воплощает собой место поклонения, святилище, где восходит и садится солнце. Они тыкают туда чем-то и суют свой нос, рассматривая ее изнутри, словно пытаясь нащупать ниточки к сложному непостижимому знанию.       Наконец, после бесконечно долгого промежутка времени, одна из медсестер объявляет:       — Отрицательно, снова.       Все ее существо умещается в двух простых словах. Ладно. Голова Рей идет кругом. Там нет мессии, полагает она, куда же ей деться теперь, что делать. Где Рен?       Тем временем в руках медсестры появляется большой, капающий шприц, наполненный бледно-желтой жидкостью вроде мочи, и Рей вздрагивает, когда иглу вводят глубоко внутрь нее — глубже, все глубже.       В ней столько дыр, что она запросто может потонуть.       Нет, это не совсем верно… Ее снова возносит, взмывая вверх вместе с резким притоком крови к животу, горяча румянцем щеки. Это блаженство.       Она кусает его, когда находит, в конце концов. Они опять сплетаются вместе — он в ней, и это ощущение такое естественное, будто они никогда не разделялись. Холодный хром и белый свет были лишь крошечной искусственной интерлюдией к неразрывной форме плоти, охватывающей их душистой лихорадкой.       Она кусает его еще раз, впиваясь в бицепс, потому что ему нужно это — она уже помнит. Ему нужно, чтобы его направляли, отметили, провели через неуверенные провозглашения абсолютно непоколебимой веры. Он — прислужник, охотно готовый уступать.       Стоило ей вернуться к нему, он нерешительно проводит по ее животу, глядя на нее остекленевшим взглядом, словно спрашивая: ты уверена? Но медицинская наука уже ответила: да (хотя Рей не знает, правы ли они, не могла бы сказать, даже будь они правы). Ее чрево пусто. Они не зачали. Им надо пытаться снова.       И она кусает его снова, сильно, до крови, прямо в изгиб, где шея переходит в плечо, и он кричит, они оба уже успели позабыть, как сильно ему нравится это, и Рей туманно улыбается в бледную кожу, смакуя повторное открытие. Это невероятно, насколько ему нравится такая боль. Своеобразный вид нелепого самобичевания, но она добровольно готова помочь ему тем, что в ее силах, зубами и ногтями.       Наконец, она отпускает его и отстраняется. Его глаза закрыты, ресницы темны и бросают дрожащие тени на щеки, а его красные губы полуоткрыты. Это самое распутное выражение желания, которое доводилось видеть Рей, и она чувствует, как продолжает влажнеть вокруг него, пока лениво сползает к основанию ствола. И опять и опять, внимая новой и чудесной силе. Она чувствует, как его темп замедляется, потом останавливается, и руки, держащие ее предплечья, дрожат, а его дыхание влажно касается ее кожи, так близко, что бередит растрепанные длинные волосинки, тут же прилипшие к уголку ее рта. В странном подобии почти поцелуя.       Ее губы откровенно улыбаются от того, как он разваливается лишь от одного ее укуса. Его присутствие становится разрозненным, неуправляемым и наполненным отчаянной нуждой. Не давая ему передышки, Рей забирается пальцами в его темные, влажные от пота волосы, запрокидывает ему голову и впивается в это молочной белизны горло. Она упивается им, и тонкие струны их единения дрожат и поют вместе с ними.       Какой совершенной, какой восхитительной может оказаться память.