Изгиб мысли

      Уверенно ведя машину по нагретой за прошедший день солнцем асфальтированной дороге, Альфред не мог до конца поверить в то, что однажды задуманная шалость снова повторится, и по правую руку от него в пассажирском сидении вновь как ни в чём не бывало сидел Иван Брагинский, прикрыв глаза и подставив лицо то и дело врывающемуся в салон ветру, что постепенно терял нотки дневной теплоты, несмотря на всё ещё догорающий у горизонта закат. Получив очередное «письмо счастья» с короткими угрозами самой жестокой расправой, Джонс не испытал того шока, который поразил его в самом начале истории с неизвестными — а может, и не совсем — преследователями, и предпочёл не всматриваться в приложенную фотографию растерзанного знакомого через пару рукопожатий. То ли с мафией связался, то ли с бандой отмороженных наёмников — Америка не желал разбираться, и маленькое скребущее чувство вины надкусывало изнутри за то, что он всё заранее не просчитал и не предусмотрел всю серьёзность ситуации. Альфред Джонс до них доберётся в любом случае, из-под земли их достанет, потому что, во-первых, никто не смеет воровать деньги прямиком из его кармана, и, во-вторых, не имеет права убивать людей, которым он если не всецело доверяет работу со своими финансами, то определённую степень веры в их личностные качества и способности имеет. Предприимчивых и умелых терять всегда тяжко: замену найти непросто и слишком муторно. Альфред же не хотел тратить и секунду свободного времени на поиски новых партнёров, поэтому лавочку по зачистке их немногочисленных рядов необходимо было прикрыть. Но пока его покрывшиеся холодным потом ладони скользили по рулю и он едва сдерживался, чтобы не кидать лихорадочные взгляды в ту сторону, где со спокойствием удава сидел Брагинский.       Непривычность и странная, вполне объяснимая неправильность ситуации, в которую Джонс затянул их обоих по одному капризному звонку, нервировали его и выставляли идиотом, хотя за всю поездку ни одной подобной мысли у Брагинского не возникло. Иван витал в облаках своих памяти и фантазии, поэтому до невротических проявлений Альфреда ему не было дела. Альфред Джонс не понимал лишь одного: ему так сильно везло, что Россия каким-то чудом не проигнорировал его звонок, или же тот банально не хотел показаться невежливым будучи на его территории? Брагинский видел в нём здравое зерно — это льстило безмерно, и поэтому первые десять минут Альфред сидел как на иголках, искусав губы до крови и вцепившись в руль, прокручивая в голове один вопрос: «почему». Почему он так расслаблен? Почему ведёт себя так, словно в политике между ними ничего не происходило, не было никакого накала взаимоотношений и отсутствовали претензии с обеих сторон? Их противостояние сотрясло весь мир, но всё же они дожили до того, что ехали в одной машине в только Америке известном направлении ради ковыряния в очередном трупе. Сюрреализм ситуации зашкаливал, и Альфред предпочёл держать рот на замке, хотя молчание не было неуютным и давящим: не было острой необходимости обмениваться бессмысленными предложениями о погоде и пробках, однако Джонса не отпускало ощущение неправильности текущего положения вещей. Один из тараканов в голове постоянно одёргивал его и причитал, что вместе они делили не ту историю официальных отношений, чтобы без каких-либо подлянок находится непозволительно близко друг другу. И всё же… Ивану было по барабану — от этого Альфред ощущал непонятную по-детски жгучую обиду.       Брагинский был сосредоточен на гораздо более значимых, по его мнению, моментах своей жизни.       — Милая, у меня с ней ничего не было, честно! — Кричал Диего под балконом своей возлюбленной, размахивая руками и пытаясь ловить выкидываемые ею вещи.       Но девушка была неумолима в гневе.       — Я видела твой телефон! — Истерично визжала она. — Что за блядь такая пишет тебе «спокойной ночи» и добавляет сердечко в конце?!       Тем временем Испания приветствует подругу России.       — Антонио, — он пожимает ей руку.       — Летисия, — она делает то же самое.       Затем её длинные худые пальцы достают из предложенной Иваном пачки сигарету: девушка быстро закуривает и откидывается на спинку шезлонга. Антонио от столь заманчивого предложения тоже не отказывается.       — И часто это происходит? — С весельем в голосе спрашивает Фернандес, наблюдая, как из-за неосторожного шага Диего едва не угодил в бассейн.       — Да, — Иван поднимает солнечные очки на лоб и морщится из-за залившего задний дворик яркого естественного света. — Стабильно раз в полгода. Я после такого сериалы не смотрю!       Обеденное собрание видится Брагинскому тупым и бессмысленным, он радуется, что уже который год он освобождён от этой сжирающей время поруки; мысленно Альфред с ним соглашается, опустив тот факт, что собственноручно заварил эту кашу из унылого бормотания старых мантр и давно потерявших силу проклятий. Затем Иван неторопливо перебирает в голове вкус ванильного мороженного, что он купил по пути в отель, несколько десятков связанных с работой сообщений и встречу с Гилбертом, из которой его выдернул звонок Альфреда. Это был весьма удачный предлог свинтить к чёрту подальше, потому что старший Байльшмидт по какой-то причине был сильно не в духе, а Иван не стал докапываться до сути: разумнее и безопаснее было не пытаться играть на вспыльчивости немца, если сильно прижмут обстоятельства — он сам обо всём скажет. Цепочка мыслей о Гилберте привела его сначала к Германии в целом и через секунду к тем людям, которых он там знал.       Согнувшись в выразительной дуге из чёрно-белых выглаженных тканей, помутневшим от злости взглядом девушка метала молнии, словно прямо перед ней сидел объект её бурной ненависти. Россия, сидя рядом и потягивая апельсиновый сок, её излиянию эмоций не мешал.       — Я найду его и отрежу ему член, — она прижала кулак к зубам и не прекращала шипеть угрозы по-немецки, из-за чего те звучали ещё страшнее, — нет подвешу его на дереве, четвертую или сброшу с десятого этажа… Ублюдок…       Брагинский чуть вскинул брови и тихо хмыкнул, поджав губы в улыбке.       — Джуля, да ты успокойся, — Брагинский попытался её успокоить. — В прекрасном веке живём — всё лечится.       — Да блять! — Девушка подпрыгивает от возмущения и всплёскивает руками. — Сифилис, серьёзно? Где этот урод его нашёл? Твою мать…       Джулия закусила ноготь, наплавав на то, что минутой ранее трогала руками не самую чистую лавочку в парке.       — Ты на меня не злишься? — Пробубнила она, свесив голову и спрятавшись за каскадом тонких светлых волос. — Это же не шутки…       — Нет, — небрежно отмахнулся Брагинский. — Не накручивай себя слишком сильно. Если нужно будет помочь — дай знать.       «Эх, я так надеялся…»       Иван резким движением ножа режет себе пальцы левой кисти и быстро засовывает их в рот уже поверженному недругу, который, хорошенько побитый и проученный за шалость, кое-как отскребал себя от пола — он захлёбывается и тщетно пытается освободиться их хватки Брагинского, придерживавшего его большим пальцем за подбородок.       — У меня как раз сифилис! — Тон голоса Ивана то подскакивает, то падает, но сам он не перестаёт улыбаться. — Удачи в лечении! Чтобы тебе, сука, неповадно было!..       Россия мечтательно вздыхает, жалея об упущенной возможности.       «Ладно, мысли о том, сколько этот сучий выродок потратил на обследования, достаточно.»       «Сумасшедший, — думает Джонс, тщетно давя весёлую улыбку. — Только ты можешь додуматься до такого безумства!»       Каждое представление об Иване Брагинском то и дело терпело свой крах в идеальном мире Альфреда, и он втайне этому радовался, потому что реальность в очередной раз оказалась куда занятнее фантазии. Прежде всего, он бы в жизни не предположил, что вокруг Иван вертится столько женщин: сбиться со счёта не составляло труда, несмотря на то, что Брагинский выглядел очевидным однолюбом и романтиком до глубины души. Таким нарисовал себе Россию Америка, которого он не знал, но привык полагаться больше на раздутые слухи, что частенько подкреплялись «авторитетным» мнением Англии или Франции, хотя, кажется, последний подтверждал их не со зла, а скорее от дружеской в каком-то смысле обиды. Всё детство Артур вдалбливал в его голову мысль, что большая северная страна, не похожая ни на Европу, ни на Азию, днями напролёт хлещет кнутом каждого попадающегося под руку несчастного подданного, горазда до нечеловеческой жестокости и кровопролитию в жажде тирании над новыми землями. Наслушавшись братских небылиц о страшном чудовище, Джонс долго мог ворочаться в постели по ночам, яростно споря с собой на тему реальности описанного, постоянно сходившись на том, что брат — чересчур честен и благороден, чтобы врать ему. А, стало быть, все рассказы — правда.       В действительности «несчастные подданные» предпочитали грызть кормящую руку, и когда Брагинский понял это благодаря чуть отрезвляющей пощёчине истории, закономерно прикрыл лавочку невиданной щедрости, не требующей взамен даже простого человеческого «спасибо». В качестве ответной реакции естественно получил обвинения во всех смертных грехах и преступлениях против человечества, устраивании пира во время чумы, куда никого не приглашал, якобы в стремлении всё хорошее пристроить себе. Иван послушал бы этот бред чуть подольше, работай он в психиатрической клинике и делая это по долгу службы, но теперь интересовался только двумя вещами в жизни — женщинами и работой, оставив периферию наедине со своими домыслами и страшилками друг для друга.       Альфред бы не терпел, это точно. Если кровавая баня является самым весомым аргументом против тех, кто за глаза готов выпотрошить ему живот, он бы устроил её, плюнув в лицо каждому, кто скажет слово в их защиту.       Смех рвётся из груди Ивана, и он тщетно старается загасить его, плотно закрыв рот ладонью, но насмешливый хохот Гилберта напоминает о поводе веселья и не позволяет прекратить дурачиться. Брагинский отводит взгляд в сторону, Ерден же подливает масла в огонь:       — Вот скажи мне, Иван, а то я не понимаю!       Пальцы Брагинского ползут вверх, ко лбу; он смахивает пряди волос с глаз и, более не скрывая искренней игривой улыбки, опускает глаза к документу, который не мог подписать уже добрые двадцать минут.       — Меня в этой жизни волнует только один вопрос, — заговорщически начинает Ерден и поворачивается к Ивану. — Когда твоё «ах, какая бесстыжая девка»! — Он мастерски изобразил возмущение праведного моралиста в одну секунду, и уже в другую в золоте его глаз мелькнул опасный огонёк, и голос стал низким и глубоким. — Стало «ах… какая бесстыжая девка»!       Гилберт давится несдерживаемым ржанием и бьёт ладонью по столу, пока уши Брагинского заметно покраснели и горели ярким пламенем. Никто не мог похвастаться тем, что так хорошо его знает, и этот факт дико смущал Брагинского и немного нервировал: сёстрам всего не расскажешь и не всем поделишься, но вот Ерден… Если бы Иван сказал, что Земля — плоская и покоится на трёх слонах, которые в свою очередь стоят на черепахе, то Ерден бы охотно поверил ему. Если бы Ерден сделал то же самое, то Брагинский не сомневался бы в его словах ни мгновения.       Джонс тихо хмыкнул: это доверие Ивана Брагинского к Ердену Хунбишу сведёт русского в могилу — теперь он со стопроцентной уверенностью знает, о чём говорит.       Благодаря неумению старшего брата обращаться с «магией» — или чем там он до сих пор занимается в своём тёмном сыром подвале? — Альфред понял, что разбирался он в окружающих из рук вон плохо. Нет, он и раньше догадывался, что не понимает по выражению лица или определённым жестам, что имеет в виду человек или персонификация, однако теперь же переломил свою гордость титаническими усилиями и посмотрел правде в глаза. Неважно, что наговорил ему Артур и с насколько широким ртом он, будучи маленьким несмышлёным ребёнком, послушно ему внимал: Альфред слишком поздно посмотрел на положение вещей своими собственными глазами и увидел истину — до сих пор не может разобраться. К тому времени он наломал немало дров, распалённый безумием сладкой победы в гонке вооружений, закончил тем, что кричал несуразицу в русском лесу, а Иван даже не услышал его честности. Или услышал? Америка хотел и не хотел бы знать о жестокой реальности тех событий тридцатилетней давности в одинаковых пропорциях, внутренне сжимаясь от неловкости и глупости своего поведения.       «Эх, блять, — ухмыльнулся Россия. — Костян бы охуел от того, что из меня получилось… А хотя что-то весёлое всё-таки выросло.»       Сожаления в его мыслях не было — просто такова жизнь, изувечившая его одним из своих оригинальных способов: так испокон веков происходило со всеми воплощениями, и он не был исключением.       Синева неба сливается с синевой моря сплошным лазурным полотном, о границе осторожно говорят уходящие на горизонте корабли, Иван держит немного загорелую, медового оттенка руку мужчины, в три раза больше его собственной, и чувствует огромную радость, отчего подпрыгивает на каждом шаге. Мужчина просит его вести себя скромнее, и ребёнком Брагинский тушевался достаточно быстро, чтобы мгновенно успокаиваться.       Ну конечно, Константин — краем уха Альфред когда-то слышал о нём, но никогда в жизни больно-то не интересовался мёртвыми. Что с них взять? А о том, что связывало Россию и Византию, вовсе знал только из учебников по истории, потому что к его осознанному возрасту никто из его так называемой «семьи» не жаловал память об этой погибшей империи. И…       Альфред заметил, что мысленный поток Ивана постепенно терял чёткость, которую ему придала магия Артура, а значит, маленькому любопытному открытию скоро придёт конец. Тонкая нить, что вытащила на свет бурную и невероятно насыщенную жизнь Брагинского, рано или поздно должна была оборваться, и вновь плотный занавес упал бы на её тайны, которые их хозяин так тщательно берёг и лелеял. Ощутив лёгкую грусть, Америка предпочёл не думать наперёд и предаваться странному унынию.       К тому же, Джонс убедился, что великих лицемеров в мире всего трое: Артур, Яо и Ерден — и последний был самым тихим, самым умелым и незаметным и непонятным. Так глупо было однажды поверить ему и сесть в лужу унизительнейшим из всех возможных способов. Тогда Альфред думал, что Хунбиш приведёт его аккурат к Ивану, потому что ни одна здравомыслящая персонификация не имела естественного права врать сильнейшему, победителю. Беззаботно смеясь и вешая на уши американцу небылицы, Монголия уводил его в противоположную от России сторону, и в конце, разумеется, искренне удивился тому, что искомый человек не был найден после полутора часов упорного брождения по засыпанному сугробами лесу. Только многие годы спустя Джонс догадался, что с умом и актёрским мастерством Ердена, который по шевелению мизинца ноге запудрил ему мозги, тягаться мог не каждый. Осознав это, Америка выстраивал сети логических умозаключений в своей голове на тему того, каким образом Иван Брагинский способен без труда угадывать течение мыслей Ердена Хунбиша, если сделать это было так же сложно, как предсказать направление постоянно меняющегося ветра.       — Вот был бы у меня тогда телефон, — Монголия медленно жевал слова, бессовестно и в упор пялясь на Ивана, — я бы все твои выкрутасы снимал и сейчас пересматривал. Показал бы потом твои братьям и сёстрам, а они бы мне не поверили и все кости переломали!       Россию пристальное разглядывание своей персоны в попытке считать каждое едва заметное движение мышц на его лице нисколько не смущало: хотя в детстве своём он изводился от нервов, стоило только кому-то задержать взгляд на нём дольше пяти секунд.       — Не преувеличивай, — фыркнул Брагинский, поморщившись без неприязни. — Тем более, ты сам прекрасно знаешь, какой я тогда был.       Ерден ждал ответа, хотя и сам знал его наперёд.       — Злой…       Снова пауза. Мелькает воспоминание о том, как юного и мучимого перепадами настроения Ивана, которого могло взбесить до глубины души неправильное колыхание травинки в поле, могла сдержать крепкая рука Ердена. Её дрожи от прилагаемых усилий Брагинский поначалу не замечал.       — И несчастный. Смотреть было не на что.       Лёжа в высокой траве поля, что простиралось от горизонта до горизонта, Иван чувствовал странное магическое воздействие от полного единения с ним, не обращая внимания на ползущих по голой коже рук и ног насекомых. И горячие слёзы, терявшиеся в прядях волос на висках, переставали принадлежать ему одному, но становились частью настолько большого мира, что теряли в нём свою значимость.       — Ну да, — Ерден важно чешет подбородок. — Для меня ты ни капли не поменялся: как надувал щёки от обиды пятьсот лет назад, так и сейчас это делаешь.       — Я помню кое-что получше, — вдруг выпалил Россия и, уловив интерес Монголии, продолжил. — Помнишь, тебя как-то избили куртизанки в 1429 году?       По одному взгляду на Ердена можно было понять, насколько тяжёлый мыслительный процесс шёл в его голове.       — Да?..       — Я их попросил, — кивнул Брагинский и, как ни в чём не бывало, уткнулся в монитор компьютера.       Альфред сжал зубы настолько сильно, насколько мог, чтобы не хохотнуть и не хмыкнуть: хоть бы одним глазком увидеть, как и на что может обидеться Брагинский, — это казалось ему чем-то маловероятным и по определению нереальным.       «Это точно. Хочется, конечно, иногда размазать мозги Людвига по стене, засунуть его в свою шкуру, чтобы понял, как это, но…»       Тёплая ладонь черноволосой девушки в руке юноши горит не меньше его лица, и глубокая ночь и пламя костра помогают ему скрыть следы неконтролируемого смущениями. Он едва следит за танцем у костра, голова у него совсем не работает. Рядом с ней у Ивана Брагинского сердце в груди отплясывает польку, ноги готовы вот-вот прогнуться, стоит ей улыбнуться лукаво и вместе с тем нежно, и в её глазах, бездонно синих и сравнимых с летним чистым небом, он готов утонуть быстро, не сопротивляясь, как таял в её объятиях всё то время, что они были вместе.       Вскорости она умерла.       «Ничего не поменялось.»       Время, решил Джонс. Время примиряет врагов и разводит друзей, время взращивает ненависть и убивает чувство, хорошее ли, плохое — неизвестно, пока не придёт определённый час.       Альфред с укоризненной в отношении самого себя улыбкой понимал, что слишком долго он глупо и тупо ошибался в сформированном братом мнении об Иване самым радикальным и узколобым способом. А с другой стороны, Брагинский сам по себе был слишком осторожным, чтобы раскрывать перед потенциальными врагами завесу тайны своей частной жизни, что существовала за пределами стереотипных пересуд о нём. Тем не менее, Джонс не понимал его, не понимал его мотивов и мотивации быть безумцем в глазах окружающих, тщательно пряча истину о себе за семью печатями. Незачем изображать психа, говорить несуразные вещи и при первой удобной возможности размахивать трубой, потому что в действительности Иван лишь подкреплял нужное ему мнение о себе, хотя перед Джонсом мог бы этого не делать. Альфред и сейчас, сидя в водительском кресле брендовой машины, его не понимает и не узнаёт: тёмные джинсы, тяжёлые на вид ботинки на шнуровке, чёрная футболка и рубашка в крупную серо-белую клетку, при этом ни намёка на необходимость в шарфе и сколько-нибудь длинном плаще — разве не подобный образ склеился с имиджем Ивана Брагинского так прочно и крепко, что иной вариант вызывал отторжение?       Америка ухмыляется беззвучно, про себя, стараясь контролировать выражение лица, чтобы не показаться психом хотя бы самому себе. Они слишком похожи, но многовековая пропасть, их разделившая однажды, не позволят даже руки протянуть навстречу. Однако… Один разговор, всего лишь один долгий-долгий разговор мог бы всё разрешить.       Из всех попыток скрасить чересчур длинную жизнь Иван иногда выбирает далеко не самые безопасные способы развлечься и позволить адреналину усиленно разгонять кровь по телу.       «Развлекаться нужно так, чтобы наутро не было сил ползти до дома.»       Задержавшись в офисе до трёх утра, Иван на пару с Гилбертом из последних сил водил опухшим от дикой усталости взглядом по экрану ноутбука. Последний час, конечно, нельзя было назвать плодотворным, поскольку проходил за тихим разговором по душам, хотя Байльшмидт с постепенно исчезающим упорством уже не пытался вникнуть в значения финансовых операций и банковских счетов на бумагах и компьютере.       — Я первый раз напился просто в труху, — сиплым голосом смеётся Иван и трёт глаза, отгоняя сон. — Потом ещё накурился, потом снова пил нечто, название чего я не помню, и вспомнить никогда не пытался — это бесполезно. И вот, второй день — мне нужно возвращаться на постоялый двор… Я поднимаюсь и… Понимаю, что нахожусь в положении параллельно потолку!       Пруссия часто моргает и вторит ему хриплым смехом, контролируя порыв разрушить сакральность зимней ночной тишины.       — Смотрю в эти доски и думаю «что за херня, я же домой иду»! — Продолжение было встречно новой волной удушливого хохота. — По-моему, я даже ногами что-то там пошевелил, но не встал! Не дошёл короче я, вообще никуда с места не сдвинулся.       Россия роняет голову в руки и сдаётся перед лицом свинцово тяжёлого изнеможения: нужно было срочно вызывать такси и ехать домой в объятия родной кровати.       — Вот ты даёшь, Брагинский!       Настроение у России было, очевидно, нейтральным и доброжелательным, а потому Америка твёрдо сказал себе — либо сейчас, либо никогда. Либо он прямо здесь и сейчас, преодолевая нечеловечески сильное смущение и чувство подкрадывающегося позора, прямо обо всём расспрашивает Ивана, либо навсегда хоронит мысль о том, что имеет какой-либо шанс узнать подробности одного щекотливого события тридцатилетней давности, которым он никогда не гордился. Пальцы Альфреда сильнее сжали руль, рот будто залили цементом, и поэтому он не мог выдавить ни слова.       Ну же.       Джонс мысленно дал себе пощёчину, прекратив внутреннюю истерику под лозунгом: «Это же Иван Брагинский! Иван! Чёрт возьми! Брагинский!»       Прямой сейчас.       Наконец, Альфред подал голос; разомкнув челюсти, он с облегчением будто бы сбросил с плеч груз весом в тонну.       — Иван?       — Да? — Беззаботно отозвался Брагинский.       Преодолеть короткую паузу оказалось сложнее, чем пройти полосу препятствий, на которой обычно тренируют солдат. Всё ещё терзая руль мокрыми от волнения пальцами, Джонс обратил собранную смелость в клешни, чтобы просто говорить: никак иначе ответы на свои вопросы он получить не мог.       — Почему ты согласился… мне помочь? — Последние два слова он выдохнул, будто желал, чтобы они остались неуслышанными.       Иван казался задумчивым несколько мгновений, не больше.       — Ну, не знаю, — он всё ещё наблюдал за горизонтом, не удостаивая Альфреда взглядом, и всё же голос его был беззлобным и даже весёлым. — Просто так. Нужна причина? Я могу придумать парочку…       — Я серьёзно! — Америка заметно занервничал, рассчитывая совсем на иной исход, и удивился своей смелости. — Я действительно хочу знать. У нас с тобой не самые лучшие отношения! И я много чего наговорил тебе в девяностые, и сделал…       Наконец Брагинский повернулся к нему с улыбкой, такой же беззлобной и тёплой, каким был его голос:       — Ну и что? — Он игриво хмыкнул, выразительно изогнув брови. — Ты бы хотел, чтобы я злился?       Волосы на затылке у Альфреда зашевелись от перенапряжения. Он просто разговаривал с Иваном, по-человечески спокойно и размеренно, не цепляясь за политику и личные поступки. Угрожать и пугать было куда легче.       — Ну, — буркнул Джонс неразборчиво, — это было бы логично…       — А тебе оно надо?       В белом зимнем пальто, тем же цветом штанах и сапогах, с нездоровой бледностью кожи и будто бы вновь поседевшими волосами Иван сливается с зимним пейзажем сугробов и высоких обнесённых снегом елей, и лес укрывает его, прижимая к груди, словно собственного ребёнка, от посторонних глаз. Хватаясь красными одеревенелыми пальцами за ствол редкой сосны, Иван щурится и мутным взглядом провожает удаляющиеся фигуры Америки и Монголии, пытаясь прислушаться к их разговору. Ерден как обычно несёт чушь, размахивая винтовкой в разные стороны, но чушь эта защищает Брагинского, а Альфред слушает его слепо и без тени сомнения в её реальности. Брагинский не может держаться на своих двоих, поэтому сидит в невысоком сугробе: стоящая в горле тошнота невыносима, однако концентрация внимания на ней отвлекает от ломающей всё тело боли.       Джонс замялся, его вдруг бросило в холодный пот. Иван слышал всё; он знает абсолютно всё, но не говорит об этом, не говорит, не говорит.       Не говорит. Будто ничего не было.       — Нет, — выпалил Америка и зажмурился бы, не будь перед глазами дороги, за которой нужно было следить.       — И мне нет! — Россия пожал плечами. — Видишь, как хорошо совпало! Я тоже не хочу долго злиться… Это совершенно бесполезно и, что более важно, вредно.       Прогуливаясь вдоль усаженной берёзам аллеи, что прилегала к пошарпанной внешне больнице, Иван небрежно пинает попадающиеся на пути мелкие камешки истёртыми сапогами. Накинутое на плечи пальто колышется от порывов ласкового весеннего ветра, однако хозяина не согревает: с тем же успехом можно было бросить ткань на лёд и ожидать, что тот отогреется неким мистическим образом и останется целостным.       — Разве ты не злишься? — Вопрошает Ерден бесстрастно, неспешно шагая в ногу с другом.       Конечно, лёд был лишь снаружи, скрывая под своим толстым слоем тёплый безбрежно океан. Брагинский молчит не слишком долго, прокручивая вопрос в голове отдельно по каждой букве, и пустого взгляда от пыли у ног не отрывает.       — Нет, — бросает он коротко. — Наоборот жалею. Погрязший в ненависти горит в аду не умирая.       Россия тяжело вздыхает и, остановившись, усиленно массирует переносицу. В последнее время мигрень стабильно подкрадывалась к нему после обеда, мешая вдумчивой работе и мыслительной деятельности.       — К сожалению, теперь я тоже там, — Иван разворачивается и начинает идти в нужном направлении. — Яд отравляет тело, а боль — душу. А душа, как ты знаешь, не часть тела, которую можно удалить и выбросить, а затем продолжить жить как ни в чём не бывало.       Ерден ничего не отвечает, молча плетётся следом: бывает такая горькая невыносимая правда, которую даже ему, прожжённому до костей алчному цинику, трудно и совестно оспорить.       Альфред с колющим изнутри ощущением поражения едет до самого конца их пути, накручивая себя одурелой околесицей, узнав о которой, Иван сильно удивился бы мнительности американца. Однако Джонс больше не мог позволять себе мусолить высосанную из пальца проблему: на тихом ходу, стараясь издавать как можно меньше шума, он подъезжает к поржавевшему от времени и дождя небольшому заброшенному заводу, постройки середины двадцатого века, и, сделав небольшой полукруг, прячет машину с противоположной стороны от дороги. Брагинский выпархивает из салона едва слышно, дверца автомобиля закрывается за ним с приглушённым звуком; он бегло осматривает выросшее перед ним здание, заметно потрёпанное временем и климатом, но не находит ничего сколько-нибудь примечательного. Альфред озирается с опаской, цепляясь острым внимательным взглядом к каждой трещине в попытке найти следы подставы, но ничему подобному подтверждения нет, поэтому ему приходится быстро загасить подскочивший уровень паранойи. Брагинский направляется к запасному входу лёгким прогулочным шагом, будто не будет разглядывать труп через минуту-другую, и думает о женщине: она непохожа на тех, что до этого момента мелькали в чертогах его разума, и потому резко запоминается необъяснимым шармом.       Виолетта красива не столько внешностью, сколько уверенным темпераментом, твёрдостью убеждений и знанием конкретной цели своей жизни. Внутренний стержень делал её, высокую по женским меркам брюнетку с глубокими серо-зелёными глазами, ещё красивее; ровно очерченные черты овального лица не нуждались в косметике, лишь на губах лежала ровным слоем тёмная помада.       — Я знаю, что ты меня не любишь, — её бархатистый голос будоражил. — Но я помогу тебе.       Колени у Брагинского едва не прогибаются от вдруг накатившей физической слабости, от которой его бросило в пот и трепет.       — Помочь? Мне? — Он уточняет, не веря в то, что услышал.       Нежность в её улыбке прошибает его сердце насквозь, она будто бьёт его дубинкой, от которой он не может сбежать. Иван отводит взгляд и смеётся мелким нервным смехом.       — Я закричу, — он бросается к кружке кофе, как к спасательной соломинке.       С чего она взяла, что он её не любил? Россия недовольно цыкает, не зная, куда деть себя от свербящей в животе неловкости.       «Эх, давно я не бросал своё сердце в эмоциональную мясорубку. Самое время сделать это!»       Устремляясь вглубь старого завода с включённым на телефоне фонариком, Иван намеренно шаркает ногами по прибитым то здесь, то там металлическим пластинам. Он осматривается с любопытством ребёнка, выведенного на прогулку в большой торговый центр, без злого умысла, подмечая отсутствие пыли и слоя грязи, доказывающее, что они с Альфредом были здесь не первыми гостями. Что-то тут было нечисто — растущее по мере блуждания наугад беспокойство выгрызало в мозгах Джонса мысль о том, что они поплатятся за это в скором времени. Интуиция и Брагинскому кричала о том, что в сплетении коридоров и цехов что-то неладное, но тот упорно отгонял её, как отгоняют назойливую птицу от грядок, и предпочёл сосредоточится на отсутствии звуков, игнорируя случайно всплывающие образы.       Россия произносит следующую фразу с хитрой до крайности улыбкой, смотря прямо в алые глаза скептически настроенному собеседнику.       — Мне нравится видеть силу там, где другие ожидают слабость.       По озадаченному лицу Пруссии ясно видно, что он никогда не мыслил в таком ключе: слабость была для него слабостью, физическая или моральная — неважно, обе были ничтожными и жалкими, не стоящими внимания.       Размазанные по полу следы крови нитью Ариадны ведут Ивана и Альфреда к растерзанному трупу, и соответствующий запах разлагающегося тела бьёт Джонса по носу, но тот держится и не морщится: он косится на Брагинского, которого это не беспокоит вовсе, и из-за гордыни не хочет давать слабину. Без лишних слов Россия с задумчивым сосредоточенным видом наворачивает несколько кругов вокруг тела, осматривая его со всех возможных углов, подмечает характер и предполагаемую глубину ранений, наличие следов удушения, сексуального насилия и иных видимых повреждений. Его мозг работает как архив, потому что всего за полминуты он сопоставил тысячи увиденных прежде трупов и написанных собственноручно заключений — они мелькали будто бы беспорядочными вспышками, но Иван хорошо в них разбирался и контролировал их бессвязный для постороннего поток. Застыв на месте, Америка поражается не умственному труду России, но едва узнаёт своего напарника, стеклянным взглядом уставившись в его исполосованное ножом лицо. Джордж был хорошим человеком, определённо, однако он согласился ввязаться в серьёзную игру Альфреда и теперь стал ничем.       Альфред должен был предвидеть это.       — В этот раз я подготовился! — Вдруг радостно объявляет Брагинский, выставив вверх большой палец правой руки.       Иван достал из кармана джинс медицинские перчатки, кое-как натянул их на свои длинные пальцы и, присев вплотную к телу, начал копаться в нём почти виртуозно, вслух выдавая некоторые замечания касательно процесса убийства. Очередная записка, завёрнутая в пакет и спрятанная в кармане толстовки убитого, была обнаружена Россией практически молниеносно. Чего-то похожего он смутно ожидал изначально, но не был уверен до конца, пока не провёл руками по остаткам одежды трупа.       — Никакой фантазии у людей, — вздохнул Россия с огорчением.       Наконец Альфред перебарывает подступившую к горлу тошноту и присаживается рядом с Иваном, и всё же на останки партнёра старается не смотреть.       «Собрались как-то в Париже немец, француженка и русский, и тут начался анекдот.»       Фильмы ужасов едва могут напугать Ивана, однако некоторых его любимых друзей они с большим успехом доводят до девичьего крика и загоняют нежное сердце в пятки.       — Гилберт, — Брагинский обращается к парню, что вцепился в его локоть мёртвой хваткой одной рукой, а другой прикрыл себе глаза, — ты позоришь это имя, прекрати! Фильм нестрашный! Нисколечко!       — Ничего я не позорю! — Шипит Гилберт, имеющий разительное различие с Байльшмидтом как внешне, так и по характеру. — Моё имя — что хочу, то и делаю!       Девушку с другой стороны происходящее на экране, казалось бы, не волнует: она доверительно положила голову на плечо Брагинского и играла в гонки на телефоне, изредка поглядывая на большой экран кинотеатра. На самом деле ей было страшно в той же степени, если не сильнее, но она отвлеклась и чуть вздрагивала только от резких сюжетных поворотов и звуков кино.       — Слушай, Ив, а мне вот интересно, — начинает она издалека ровным голосом, чуть отодвигаясь от него, — ты не хотел бы заняться эксгибиционизмом?       Иван перестаёт жевать попкорн, толком уже не ощущая вкуса сыра, смотрит на неё так, будто перед ним только что совершило посадку НЛО. В руку, которую отчаянно сжимал Гилберт, кровь натурально перестала поступать довольно давно.       — Нет, — отвечает коротко, внимательно следя за выражением её лица в мелькающих бликах фильма.       — Почему? — Жанна невинно хлопает карими глазами, в которых нет ни грамма насмешки: только искренний невинный интерес.       — Почему?! — Восклицает Брагинский оскорблённо.       На текст записки русский и американец смотрят так же, как учителя младших классов смотрят в усыпанную ошибками и помарками тетрадь непутёвого ученика. Её содержание ни одного из них не пугает и не удивляет, а вызывает лишь искреннее недоумение и большие сомнения в умственных способностях автора глупой почеркушки.       «ПОПАЛСЯ»       «Что за хрень?»       Свою мысль Иван озвучивает, и Альфред чешет затылок, искренне не понимая, у какого идиота хватает мозгов продолжать угрожать ему. Перебрав в голове всех неприятелей и откровенных врагов, Джонс утомлённо вздыхает и понимает, что ошибается: самых отчаянных наберётся с десяток, откровенных головорезов по косвенным признакам — меньше пяти. Конечно, Альфред много кого обанкротил и со многих счетов стащил кучу денег, однако делал это так чисто и искусно, что подкопаться невозможно было ни с какой стороны. Так где же он просчитался? Вот в чём вопрос, который по возвращении домой нужно будет тщательно обдумать, затем навести шороху в делах самых подозрительных знакомых личностей.       На балконе Иван курит ароматную сигарету с привкусом лайма и вглядывается в широкою полоску синего моря на горизонте, преодолевая тяжесть свинцовых века: в ночи оно сливалось с небом воедино, создавая ощущение тёмного звёздного купола над крышами домов. В болтовне своих далеко не самых трезвых приятелей он участия не принимал, мечтая как можно скорее оказаться в объятиях одеяла.       — Вы такие странные, такие чудаковатые! — Восхищается итальянец, едва ворочая языком и повиснув на ограде. — О, как бы я хотел побывать в Москве!       Девушка тихонько хохочет, прислонив бокал холодного мартини ко лбу, потом качает головой в некотором смущении, обращается к Ивану:       — Звони в дурку, Брагинский. Человеку плохо! — Её голос крепчает и становится звонче с каждым сказанным словом. — Лео, тебя вылечат, обещаю!       Иван вдруг дёргается: его ухо улавливает непонятный звук, доносящийся, как ему думается, с улицы. Он хмурится и смотрит на Альфреда чересчур серьёзно для человека, к улыбке которого все привыкли, как к чему-то должному и само собой разумеющемуся.       — Ты это слышишь? — Живо спрашивает Брагинский.       Тогда слух Джонса тоже улавливает слабое бряцание за стенами здания, и оба они осторожно и ловко крадутся к окну, открывающему обзор на дряхлую дорогу. В их направлении тихим сапом, насколько могла себе это позволить громадная машина на заброшенной дороге, продвигалась пятёрка деловых чёрных джипов; намерения у их владельцев были чисты так же, как прозрачная лесная река. Тем не менее, у России возникшая проблема не вызывала ни грамма озадаченности.       — О, это за нами! — Он весело ухмыльнулся и направился в противоположную от окна сторону на поиски временного укрытия.       — Твою мать! — Взвыл Америка, пятернёй зарывшись в волосы. — Ну почему сейчас?!       Альфред чудного энтузиазма Ивана совершенно не разделил: для него нарисовавшиеся на горизонте неприятели были скорее внезапно выскочившим геморроем, причинявшим размеренную неприятную боль. Уж на что он точно не хотел тратить драгоценные минуты своего свободного времени, так это на бессмысленные разборки с не самыми умными оппонентами. Его победа была предрешена в тот момент, когда горстка чересчур самоуверенных идиотов решила, что может потягаться с ним, так почему он должен марать руки о каких-то…       — Да ладно, Альфред! — Иван прервал поток невротических мыслей Джонса. — Делов-то на три минуты!       Брагинский тут же принялся ощупывать свои карманы.       «А.»       Он замирает, заведя руки за спину.       «Пистолет у Гилберта.»       Иван бросает Байльшмидту свой личный, с гравировкой, пистолет, и тот без промедления спускает весь магазин в наступающих фанатиков — по одной пуле на каждого достаточно.       «Парные ножи дома, чёрный — у Ердена.»       — Я одолжу, хорошо? — Хунбиш произносит это слишком быстро, сметает со стола Брагинского нож и вихрем вылетает из его кабинета.       Россия даже понять ничего не успел: как сидел с замершей в пальцах ручкой над документом, так и остался ещё примерно на полминуты.       «Хотя, ни то, ни другое в аэропорт не потащишь…»       Он вздыхает:       — Ну, может, на пять…       Наконец его поиски увенчались скромным успехом.       — Ничего нет, — всё-таки Иван выудил из кармана раскладной ножик размером в два его пальца и нажал на кнопку — остро заточенное лезвие выскочило чёртом из табакерки, — кроме этой зубочистки. Если их меньше двадцати — то и её хватит.       Альфред безоговорочно верит ему. Это же Иван Брагинский, чёрт возьми.       Джонс с пистолетом наготове прячется в неприметной каморке, бывшей когда-то узкой затхлой комнаткой отдыха для рабочих, Иван выбирает кабинет с частично погнутой металлической дверью, отмечая, что если приложить чуть больше силы, то снести её можно будет не напрягаясь. Телефон в его руке глухо вибрирует, однако Брагинский без промедлений нажимает на красную кнопку сброса входящего вызова, но всё-таки не может оставить звонившего без ответа. Присев боком у двери с внутренней стороны кабинета, одну руку он держит на её ручке, второй проворно и уверенно набирает сообщение.       «Гилберт, давай чуть позже тебе напишу»       У главного входа началось какое-то копошение; неизвестные заходили в здание с парадного входа.       «Что такое?»       — Альфред Джонс, сукин ты сын! — Раздаётся громогласный крик неизвестно мужчины. Обладателя этого голоса называемый не узнал.       «Да я тут влип немного», — Иван продолжает смотреть на экран, хотя сам весь обратился в слух: он внимательно следил за эхом шагов нескольких пар ног, не сбавляя бдительности ни на секунду.       — Вас двое, а нас — пятнадцать! Чувствуете, на чьей стороне перевес? — Бахвально продолжает преследователь, ядовито хохоча напоследок.       «Молчи, Брагинский, молчи!», — пытается вразумить себя Иван.       Но он не молчит.       — Почему так мало? — С задором кричит Россия, попутно закончив набирать ответ для Байльшмидта:       «Мне сейчас натурально жопу надерут, если я продолжу с тобой переписываться»       — Там!       Пока Альфреду в своём укрытии хочется кричать от бестолковости действий Брагинского и биться головой о стену, огромная металлическая дверь с щелчком закрывается прямо перед носом преследователей, и, чтобы перебраться в соседнюю комнату, Иван стулом разбивает стекло и затем, бесшумно продвигаясь по незамысловатым коридорам и кабинетам, широким шагом бежит на второй этаж. Три раза наткнувшись на тупик, он быстро ориентируется в незнакомом пространстве и находит искомое окно, что встречает участь своего собрата, крупными осколками осыпаясь на улицу. Солнце уже вовсю докипало на горизонте, вот-вот должно было исчезнуть, полностью укрывшись за его линией. Аккуратный прыжок со второго этажа даётся Ивану так же просто, как вдох обычному человеку, он огибает здание кратчайшим путём за десять секунд и заходит с того же входа, что и бандиты. В припаркованных машинах не было не души — Брагинский расценивает это весьма глупым упущением и крайней непредусмотрительностью. Он не устаёт ни на йоту, пригнувшись, приближается к Альфреду сзади. Джонс ошалевше вздрагивает, едва не направив на него пистолет с очевидно полным магазином, когда Брагинский кладёт на его плечо свою прохладную ладонь и беззвучной тенью приседает рядом. Холод его кожи сочится сквозь тонкий рукав футболки американца, из-за чего мысли у последнего сбиваются в трудноразберимую кашу.       — Тш-ш, — Россия говорит шёпотом и успокаивает Америку, — куда они пошли?       Всё это время Джонс слушал громкие матерные разговоры недоброжелателей: они то подзывали его и Брагинского, словно котов к ужину, и обещали просто «поговорить», то поносили их на чём свет стоит и требовали выйти, пока хуже не стало. Однако Альфред по мере удаления их голосов точно мог указать направление, в котором они торопливо направились, предварительно разделившись на две группы.       — За тобой! — Нервно шепнул американец в ответ. — Как ты вообще…       Но Иван тут же прервал его:       — И что делать будем?       Джонс думает недолго и принимает твёрдое решение практически сразу, нисколько не колеблясь.       — Всех, — Джонс проводит пальцем у шеи, не отпуская пистолета, и Иван кивает пару раз в знак согласия. — Большую часть возьму на себя.       Америка приподнимает пистолет и не произносит ни слова, но «говорит», что ему будет куда проще, чем России с ножиком-мелкой-зубочисткой. Оба двинулись за вторженцами, стараясь издавать как можно меньше шума, а телефон в руке Ивана с открытым чатом продолжал тускло мерцать в темноте. Гилберт как обычно «желал» всего самого лучшего:       «Я надеюсь, ты не сдох?»       И ещё одно через минуту добавил:       «Если ты там подох, то я тебя придушу, понял?»       По глубоко субъективному мнению Ивану, Гилберт нервничает сверх необходимого: это вредно для здоровья и пользы для окружающих не несёт никакой. Висок Брагинского не раз и не два за долгие годы встречался с дулом пистолета, однако на глазах немца это случалось нечасто. Оттого, вероятно, Байльшмидт кипел от гнева, сжимая сложенными на груди руками рубашку до треска нитей и сверля испепеляющим взглядом человека, направившего на Ивана огнестрел.       — Да ладно, ладно, — примирительно говорит Брагинский и садится на стул, — понял я.       Если бы мыслью можно было убить, то Пруссия сделал бы это незамедлительно, причинив как можно больше страданий.       В конце концов, всё представление завершается практически молниеносно: Гилберт стреляет в голову мужчины первый раз — Иван вздрагивает всем телом и рефлекторно закрывает уши, — второй, третий, пока от неё не осталось натуральной каши из крови, костей и мозговой жидкости.       — Одного раза было бы достаточно? — На судорожном выдохе спрашивает Россия.       — А если бы он встал? — С искренним недоумением выпаливает Пруссия.       Альфред не перестаёт удивляться тому, как Иван при своих далеко нескромных габаритах способен двигаться в темноте уверенно и бесшумно. Они оба крадутся тенями от поворота к повороту, пока не нагоняют первую группу преследователей Джонса: на своё несчастье банда разделилась на подгруппы, поэтому достать их теперь было проще простого — первому такому попавшемуся Брагинский, предварительно закатав рукава рубашки, разрезает горло от уха до уха. Мужчина захлёбывается своей кровью, пока он плавно опускает его на пол, а затем расцепляет судорожно сжатые пальцы на пистолете. Теперь в руках России красовался полностью заряженное оружие, поэтому они с Америкой немедленно вступают в перестрелку, которая даже отдалённо не была на неё похожа. Это скорее был расстрел неугодных: каждому выпало по пуле или две в лоб, сердце или затылок — в живых не осталось никого, тем более что Альфред не особо интересовался тем, чьими прихвостнями они являлись. Для расследования этого курьёза у него была подобрана специальная команда, поэтому он не собирался и пальцем шевелить и дёргать Брагинского, соответственно. Ну, разве что пришлось набрать пару сообщений на телефоне.       Улица после затхлого душного здания встречает Ивана и Альфреда приятным вечерним ветерком и лёгким ночным покрывалом на небе, с потихоньку проявляющимися на нем крохотными звёздами. Оба немного топчутся у выхода из-за неловкости, однако Брагинский берет ситуацию в свои руки, потому что день ещё не кончился и он вполне мог успеть напиться, помочь знакомым в баре Тео, увидеть недовольную морду старшего Байльшмидта и так далее — в общем, дел был вагон и маленькая тележка. Нужно возвращаться, и чем раньше, тем лучше… для обоих? Окинув скучковавшиеся джипы ледяным равнодушным взглядом, Джонс бодро идёт следом за русским по направлению к своей машине.       «Я не сдох», — оповещает Иван Гилберта коротко и засовывает смартфон в карман джинс.       — Это было супер-гипер-мега быстро, — Альфред возвращает очки на переносицу, которые снял ещё сидя в заводской каморке, предварительно протерев их с особой тщательностью краем футболки.       Брагинский неопределённо усмехается; он хочет закурить, но проявляет вежливость, потому что едкий сигаретный дым пах далеко не розами. Американец не был похож на заядлого курильщика, и по этой причине не стоило нервировать его обонятельные рецепторы. Джонс нашёл это… крайне милым и любезным.       — И хорошо, — наконец говорит Россия с дежурной улыбкой. — Не стоит слишком долго копаться в грязи.       Был ли это совет для Альфреда Джонса лично, или Иван имел в виду только себя — первый так и не понял, никакой другой улыбки у Брагинского для него не было.       На обратном пути Альфред чувствует себя гораздо расслабленней, держа на руле лишь одну руку и локоть второй положив на почти полностью опущенное стекло. Тишина почему-то не казалась ему напряжённой или какой-то не такой, подозрительной и странной, играющей на струнах нервов; она напротив была естественна так же, как и тот факт, что солнце встаёт на востоке и садится на западе. Иван тоже, как и по дороге к заводу, с самой первой секунды опустил стекло и с наслаждением прикрыл глаза, подставив лицо порывистому ветру, что ерошил его светлые русые волосы в беспорядочном танце. Его мысли меркли и теряли цвет, знаменуя конец неумелой магии Артура… Что ж, единственное, о чём узнал Альфред — это то, что Иван Брагинский жил слишком интересно и захватывающего разнообразно для того, чтобы впадать в серое уныние по поводу мнения абсолютно посторонних вечных «партнёров» о себе. Джонс втайне немного завидовал ему: Брагинский с такой лёгкостью спускал всем и каждому то, какими помоями обливают его за глаза, что это выглядело будто бы неестественно и притянуто за уши — что-то же должно его взволновать, верно? На деле оказалось, что даже явные и не очень попытки Артура прервать его жизнь в тот или иной момент истории не взбередили его душу, не качнули весы внутреннего баланса ни в одну из сторон. Тем не менее, Альфред уверен, что без существования себе подобных, то есть персонификаций, Иван всё-таки не выдержал бы, однако у него были Наташа с Гилбертом, Ерден, Вук…       — Брагинский, — Дана приближается к самому его уху и обхватывает рукой шею, — когда я с тобой над чем-то работаю, я родителям говорю, что подалась в проститутки!       Иван смотрит на неё сонным взглядом, не стараясь разглядеть её сквозь упавшую на глаза чёлку, и кажется, что не думает ни о чём целую вечность. Первая мысль — в красках послать её туда, откуда жизнь берёт начало, вторая — подколоть и получить куда более интересную реакцию.       — А что, — бурчит он в стаканчик крепкого уличного кофе, — был какой-то опыт?       Дана крепко бьёт его ладонью по плечу, из-за чего русский едва не расплескал горячий напиток на свои колени.       Однажды Джонс пошутил в таком же ключе над одной из своих пассий, за что она колотила его сумкой столько, сколько могла — этого он не забудет ещё очень долгое время. Уж очень она была харизматичная и красива. Брагинского ждала та же участь, верно?       — Ой, я не такой, — Иван откидывает полы пальто назад и устраивается на стуле. — Я не прыгаю в койку после первого дня знакомства.       — А после какого прыгаешь? — Дана наклоняется к нему, подставив руку под голову. — После второго?       Брагинский дружелюбно и безобидно улыбается, и говорит прямо и без заминки, кивая:       — После полуторного!       Россия надёжно прячет весёлую улыбку за ладонью, не отрывая взгляда от горизонта, но игриво искрившиеся глаза могли бы выдать его с головой, если бы Америка не был занят тем, что изо всех сил сжимал губы, дабы не прыснуть диким безудержным смехом. Иван в особенно хорошие дни уверялся в том, что мало чем отличался от прошлого юного себя, требующего закипающего в крови адреналина и развлечений всех сортов к его ногам немедленно: сейчас, конечно, ума у него значительно прибавилось, он перестал нарываться на неприятности, но душа у него ликовала от тех же простых мелочей. Его обняла Дана, поцеловала Жанна, дома кот ластился под руку, обед подучился невероятно вкусным, погода хороша, как никогда прежде — было время, когда он боялся, что стал нечувствительным к повседневной жизни. Сейчас Брагинский вновь выбрался из очередного болота, не слишком глубокого и психологически болезненного, чтобы месить ногами грязь слишком долго, поэтому мог выдохнуть совершенно спокойно. Программа на оставшееся время отпуска была у него самая насыщенная.       — Я надеюсь, она меня не бросит после такого! — Канючит паренёк, нервно сжимая телефон в потной руке и отбивающий ногой гимн невротика.       Ни один человек из собравшихся в кабинете Брагинского не успевает вставить ни слова, потому что Иван произносит:       — Скажи ей, что ты беременный.       Тишина в ожидании окончания фразы царит недолгая.       — Глистов или аскарид всегда успеешь подхватить! — Иван ухмыляется с хитрой улыбкой, и все присутствующие взрываются бурным не сдерживаемым гоготом.       Дома Ивана ждали кошки, куча работы, которую он бросил второпях, десяток начатых проектов, звонков и встреч, которые он отложил в долгий ящик ожидания, а также радость уединения с теми, кого он искренне любил. Однако он не любил загадывать наперёд, и, честно говоря, Штаты несмотря ни на что полнились теми, с кем он хотел увидеться, пригубить по кружке пива, либо просто поговорить. Всю свою жизнь он убеждался в одной простой истине: с кружкой алкоголя в незнакомой компании можно добиться гораздо большего, нежели с пистолетом в руке среди волков в овечьей шкуре. Альфред готов был поспорить, яростно не согласившись, однако вовремя одёрнул себя, потому что изо рта Брагинского не вырвалось ни слова. Опустившаяся на землю ночь создавала магическую романтическую атмосферу задушевного разговора, и всё же они не были достаточно близки для того, чтобы буднично обсудить злободневные жизненные проблемы.       — А собрались мы, собственно, потому, — светловолосый мужчина со шрамом под нижней губой говорит медленно, делая интригующие паузы время от времени, — что Иван Олегович у нас свободен как ветер в поле с сегодняшнего дня!       Иван, в самом деле уволившийся с въевшейся под кожу нелюбимой работы, встречает яркие дружеские аплодисменты в свой адрес чуть опустив голову и со смущённой улыбкой сгорая от неловкости. Хотя это было довольно приятное чувство.       Альфред любил чужой интерес к своей жизни, Альфред жаждал его ежечасно, и вся его обыденная деятельность была настроена на то, чтобы получить причитающую порцию вожделенного внимания. И на фоне независимого от мнений и предубеждений Ивана Брагинского он выглядел довольно жалким, достойным жалости и сочувствия, но ждущий от притянутой руки точно не этого. Первой мыслью в разуме практически всегда появляется идея сломать эту самую руку, пока она его, Альфреда, не задушила: это рационально и прагматично, с какой стороны не посмотри — воплощения никогда не будут в полной мере доверять друг другу, а людей он за равных не держал. Джонс всегда был чуть-чуть выше, умнее и сильнее их, поэтому глупо скрывать и отрицать установленную истину.       Брагинский не занят оценкой моральных ценностей и ориентиров, которые Альфред не без удовольствия время от времени препарировал: уставившись в одну точку перед собой, он сосредоточился на своих неразборчивых ощущениях. Летний холодок напоминает Ивану о том, какой трескучий мороз бывает зимой, которую он в действительности любит превыше остальных времён года. Руки Брагинского покрылись мурашкам с загадочным для него облегчением, будто бы он боялся потерять способность ощущать настоящий холод.       Россия перестал чистить мандарин и сильно отклонился влево из-за Монголии, абсолютно не понимающего значения выражения «личное пространство».       — Моё поздравление тебе такое же, — Ерден запнулся в азартном предвкушении лишь на секунду, — как и в прошлом году…       Гилберт прыснул в кулак, а Наташа с усмешкой закатила глаза.       — О, боже, — вырывается у Ивана, и шкурка мандарина ему интересна в большей степени, нежели по-кошачьи довольное лицо Хунбиша в нескольких сантиметрах от себя.       — Чтоб Кремль стоял…       Байльшмидт натурально взвизгнул и уронил голову в ладони, подрагивая в плечах от хохота.       — Блять…       — И территории были! — На стол Иван со стуком приземляется увесистая бутылка глинтвейна. — Для разнообразия!       Золото глаз Ердена обращается к Наталье, он кричит так жизнерадостно и звонко, что у Брагинского могло бы заложить уши:       — Наташа, я не забыл и про тебя!       Монголия подскакивает к Беларуси в два шага и склоняется к ней так же непозволительно близко, как делал это по отношению к России.       — Смотри! — Он словно из воздуха достаёт две пары ядовито-цветастых ножей и любовно кладёт перед Арловской. — Веселее будет в Ториса втыкать!       Ножи у Ердена всегда выходили что надо и служили на совесть, но в этом деле Иван не мог переступить через себя и принизить собственное мастерство в изготовлении колющего вида холодного оружия. Он занимался им, можно сказать, с детства и мало с кем желал разделять почётное место лучшего мастера. Может, как-нибудь сделать себе новый нож? Не такой, как тот, что болтался в кармане: потолще и попрочнее, с обвязанной рукояткой. Старший Байльшмидт, жадный до красивого оружия, обзавидуется гарантировано.       Мир и долгое затишье были против самой природы Гилберта: накопленную злость ему необходимо было выплёскивать на кого-то или на что-то, чтобы не подорваться изнутри, и в этот раз его жертвой стал Бальтазар. Сириец имел куда более горячую голову на плечах и гораздо меньшую степень рациональности в поступках, оттого вместо жары в воздухе дрожало напряжение и могло создаться ощущение нахождения между двумя бомбами.       — Да, и что же ты мне сделаешь? — Прошипел Пруссия сквозь зубы, одним презрительным взглядом свысока показывая место Сирии в пищевой цепи воплощений государств.       Ещё полторы секунды, и он ответил бы ему хлёстко и с присущей пылкостью, однако Брагинский не мог допустить конфликта в несколько нервирующей военной обстановке.       — Так пацаны, — Иван попытался развести Гилберта и Бальтазара в стороны, встав между ними стеной, — пацаны, хорош, не время препираться! Я серьёзно, не время! — Напирал он повышенным голосом.       Этот момент реально заинтересовал Альфреда, но «картинка» была такой тусклой и расплывчатой, что обдумать её толком он не успел. Он различил мелькнувшее беспокойство Ивана, но не более того: в его лице не дёрнулся ни один мускул, не сползла и улыбка с губ — достаточно было одного короткого взгляда в его сторону. Брагинский так долго и умело совмещал диаметрально противоположные чувства внутри и эмоции снаружи, которые предварительно тщательно отбирал для демонстрации окружающим, что уже не задумывался над этим.       Девушка, ужасно смазанная и нечёткая, тискает его в объятиях с визгом, едва не душит, уткнувшись носом в его висок. Он, тоже едва различимый по характерным признакам, обнимает её одной рукой и кружит над полом со смехом и чувствует, будто в груди открылось второе дыхание.       Альфреду ничего не понятно, но он не может отвлечься от дороги на вопросы: до города оставалось две минуты езды — между тем Иван беззвучно хмыкнул, дёрнув уголком губ.       «Ошибку, которую я совершил по молодости, я не…»       Поток обрывается.       Всё, конец. Больше никакого «телевещания» прямо в голову из головы врага-партнёра, с которым общих интересов по итогу оказалось больше положенных, больше, чем с невротиком-старшим братом и законченным интровертом младшим. Это и смешно, и безумно одновременно, и Альфред бы расхохотался в голос, если бы не умел держать себя в узде, тем более, что унылый однообразный пейзаж за пределами автомобиля кончился; машина ворвалась в утопающий в ярких ночных огнях город, не оставив ни единого шанса устроенной бойне Джонса и Брагинского быть хоть сколько-нибудь запомненной. Альфред высаживает Ивана в обговорённом месте, и на прощание последний улыбается обворожительно, в голосе у него искреннее веселье:       — Если наметится что-то интересное — зови!       Слова Брагинского заводят Альфреда в очередной тупик: только-только начав выстраивать логику действий русского, как он тут же отшвырнул его в тупик и ушёл, оставив не то что просто без ответов, а без намёков на получение этих самых ответов. Америка мог бы смириться с таким положением дел, но не в его стиле было сдаваться в начале пути, тем более что речь шла о России. Вдруг взгляд Джонса цепляется за перекошенную недовольством и удивлением рожу Гилберта Байльшмидта, и он клянётся, что по губам немца читает «это за хрень?», однако Иван небрежно машет рукой, не оборачиваясь, а американец встраивается в поток машин. Альфред цыкнул с ухмылкой, нервно качнул головой от степени произошедшего за последнюю неделю абсурда. Он убеждён, конечно, что Гилберт Байльшмидт — лжец, и Джонс поразмыслит над этим позже, и всё же сейчас не ему рассуждать на эту тему: наваждение было приятным, и ещё более дорогим оно стало от того, что вскоре окончательно прошло.