Апельсины и Васильки

Недолго продлились мучения Натана, охваченного тревогой и волнительной дрожью. Два дня пролетели быстрыми ласточками над головой, и разморенное под теплом огня состояние изменилось на дерзкое и бунтовское. Холодный воздух зимы и ее мелкие хитросплетенные снежинки, льдом касавшиеся языка, пробудили разум вытолкнутого из гостиницы детдомовца. Солнце светило белым и, хоть не грело, давало нужный настрой и оптимизм, веру в будущую весну, а этим помаленьку отогревало душу, скованную зимним льдом. Здесь зима всегда была сурова и длилась по календарному кругу аж четыре «лютых» месяца. Начало было по обыкновению теплым, слякотным, снежок легонько припорошил тропинки и дороги. Второй месяц погряз в белых сугробах и заморозках, наст нередко скрипел под ногой, но где-то еще виднелись одинокая грязь земли и осенние листья. Сейчас третья часть зимы подошла как некстати: на улице царил страшный мороз, на котором так замерзали руки, что даже снег таял в них дольше положенного. Находиться вне дома дольше нескольких часов запрещалось вовсе: случаи обморожения были крайне часты. Людям приходилось ампутировать заледеневшие пальцы, а то и целые конечности. Выгнанные из дома голодом, они приходили не только без монетки за пазухой или пищи, но и в принципе не способными к труду. Зима была натуральной садисткой: сколько отдельных жизней она поломала, сколько целых семей!.. Зато бураны к третьему месяцу шли наубыль, их место все больше и уверенней занимало солнце. Дни становились длиннее и ярче. А в конце четвертого — начиналась весна… Зеленые почки, проталины, выступающие из-под снега голубенькие цветы и травы, голые, но тем прекрасные ветви дубов и лип — вот какие ассоциации пробуждались в его голове. Только бы дождаться!.. Натан обожал запах и вид просыпающейся природы, даже мысли о ее рассвете заставляли сердце наполняться оптимистической верой в будущее, а в приюте этого ой как не хватало… И все же скоро облепивший тонкую одежду снегопад и хлопающие боты веру в весну несколько пошатнули, чего ж скрывать. Кто-то вовсе не представлял, есть ли в мире люди, которые любят это скудное на тепло и цвета время года. Казалось, только дети. Им, конечно, что в руки ни дай, что ни покажи, все красиво, любопытно и весело. Однако это не значило, что зиму по-настоящему любила только малышня. Натан, например, тоже обожал бегать по морозу, кувыркаться в снегу, а по вечерам разглядывать на заледенелых стеклах серебристые цветочные узоры. Ему нравилось смотреть на пухлых краснобрюхих снегирей, резко выделяющихся на фоне снега, а заледеневшие и сладкие ягоды рябины мог уплетать за милую душу. Еще любил ходить по полупустым окрестностям, когда темнело небо и зажигались фонари. Был в том свой шарм. Впрочем, нередко любовь к зиме в его душе граничила с необъяснимо ясной и черной ненавистью. Обычно он ощущал такие приступы злости с утра, когда небо еще было черным и за облаками ни лучика не виднелось. Отчего накатывало, Нат не мог понять до сих пор. Очевидно, в прошлом случилось что-то такое, что он не мог вспомнить. Впрочем, будь это что-то серьезное, он бы не забыл. А может, под утро ему снились кошмары? Резонно. Только это были какие-то странные кошмары — Натан не мог вспомнить ни одного. За что он действительно не любил зиму, так за постоянную слякоть в первый и четвертый месяцы. И за то, как на нем быстро таяли на коже и одежде снежинки. Никто, в общем-то, не любил зиму за холод и мокрый снег: они приносили в дом болезни, от которых — без врача или с ним — гибли тысячи, десятки их, иногда сотни, потому что не было лекарств. Обычно зародившийся кашель значил одно — Смерть уже в пути. Один с пущенной кровью проходил, второй — с рвотой и потом, а третий — уже ни с чем. Само собой, люди умирали не от кашля и насморка, а от осложнений, которые они давали. И хоть медицина развивалась: газетные статьи нередко говорили об основополагающих открытиях в областях химии и биологии — первооткрыватели метили выше, находили и изобретали в более "высоких" отраслях, например, хирургии. Скорее всего, только здесь их финансировало государство. Император выделял больше на армию и флот, экономику и развитие промышленности. По стране разверстывались фабрики, гремели серым дымом труб, пока их рабочим оставалось либо работать на износ за мелочь, либо уходить на улицы просить милостыню. Двоякая ситуация, не правда ли? Натану стало впрямь интересно, что же государство собирается с этим делать. Парню именно разобраться в этом любопытном механизме. Впрочем, это вряд ли станет возможным. Только если он окажется Истинным этого гнусного принца… Нет-нет, не может быть и речи! Натаниэль не представлял, как можно проникнуться симпатией к этому, казалось, безэмоциональному существу. А тот?.. Скорее всего, даже не будет смотреть. Умеет ли наследник вообще чувствовать? Сомнительно. К тому же Натан не был готов к жестокому миру придворных. Сколько книг про это написано, сколько историй рассказано, и все говорили о ядах, лести, тайных убийствах и атмосфере, пронизанной ложью и опасностью. И на это променять свежий воздух города, а то и деревни? Уж лучше продавать тело в подворотне, предаваться блуду с грязными извращенцами и толстяками, но дышать, а не задыхаться. Так жертвовать собой можно и нужно только ради любви, и то одиночество не окружит и не погубит, потому что будет, с кем поделиться и поболтать. Когда же ты — беспомощный цветок, растущий один среди пустынных песков… Такая жизнь быстро сломает и убьет. А теперь на секунду представьте, что омега стал Истинным принца Альберта… Бедный парень! «С другой стороны, это как вызов. Противостоять их силам, грудной клеткой против всего остального мира. Стержень внутри либо надломится, либо укрепится, как и любой деревянный корень в земле. Но стоит ли игра свеч?.. Думаю, да. Раз уж директор говорил, что я никчемен в своей доброте, что меня растопчут как букашку, вытянув изнутри все полезное. Можно познакомиться с этим миром, если такой жребий будет мне брошен. Но я не понимаю, почему он считает меня наивным глупцом. Мне не хочется просто причинять боль, но от нее уберечь, поставить плечо, когда это необходимо. Что в этом такого?» — Он не знал нравы народа, не понимал, что люди умеют и охотно пользуются другими, а потом, поигравшись, выбрасывают. И не поймет, пока, как ребенок, не обожжется о пламя свечи. Его спаситель прав, но Натан не примет никаких оговорок и компромиссов, пока не увидит своими глазами, пока не споткнется и не пожалеет. Он в этом плане глупец, ведь единственный для того выход — учиться на собственных промахах. На руке позванивали ритуальные браслеты-обереги из золотой проволоки, которые выдают священные люди в храмах Богов. Они ударялись друг о дружку, а потому звонили и резким звуком отпугивали злых духов, убаюкивали одержимых безумной Матерью-Землею. Верховные Боги, ее дети, усыпили мать, которая сошла с ума после смерти любимого сына, свершившейся по людской вине: взрывалась, тряслась, разрывалась на части и утаскивала за собой, в пучину, ни в чем неповинных. Небеса оказались милосердны и позволили люду дальше существовать на Земле, ходить по ней и вкушать сладкие плоды с ее деревьев. Но ранее бессмертное, человечество согласилось умирать, принося тело в жертву Богине, дабы она не безумствовала боле. Иногда Матерь-Земля все же просыпалась и обращала в одержимых мертвецов (говорят, ночью они встают и ходят по улицам, ища жертву). Именно от них, покрытых кусками травы и почвы, и защищали церковные браслеты. Для живых покойников золотой звон был колыбельной: успокаивал и делал вялыми, сонными. Поэтому на руку надевали не меньше пяти, а на запястье Натана было и вовсе семь. Такие носили далеко не все. Официальной религией государства, был, как ни странно, атеизм — вера, что ни Богов, ни Бога нет. Пятьдесят процентов жителей придерживались этой позиции. Остальная половина делилась на две большие категории верующих, что придерживались единобожия, и третью, крохотную, — язычников. Каких-то семь-восемь процентов из ста! В здешних местах — столице — и вовсе не более четверти процента. На верящих в старинных Богов поглядывали с опаской и ничем не скрытым любопытством. И хоть зимой невидно никаких языческих атрибутов, но летом в честь Великого Солнца они расписывали себе руки ниже локтя и, кому позволяло положение, надевали тяжелые серьги с яркими камнями сапфира или цоизита. Вот тогда взгляды прохожих не отрывались от рыжих узоров и загорелой кожи. Единственное, связанное с язычеством, что спокойно принималось местными жителями, — власть Императорской семьи. Настолько укоренилось в людском сознании, что правитель — помазанник Божий! И пусть религия их отрицает существование Творца, пусть в документе «Об Императорской власти» подобное отвергается, и альфы, и беты, и омеги в такие мифы действительно верили. Люди — существа парадоксальные, не иначе! Человеческие потоки вокруг сгущались, а народ становился все более разномастным. Вот справа чинно шла небольшая — верно, купеческая — семья, провожающая скромно одетого и смущенного омегу, чьи глаза поблескивали серым. Слева — веселая шайка рома* в пестрых юбках и рубахах (от них на всю толпу разило вином). Сзади на пятки наступал такой же одинокий, как и Натан, рыжий паренек, на чьем левом глазу виднелись ленты повязки: слепой или притворяется? Спереди сирота не наблюдал из вновь прибывших никого, только увидел краем глаза онтрон, позолоченный сверху и на колесах. Блеск вокруг удивлял все больше и больше: то звенели чьи-то украшения и серьги, оттягивающие мочки к плечам, то в глаза бросался призрачный свет и тут же исчезал (солнечный зайчик скакал на снегу), то даже шелест наста под ногами разбавлял, как колокольчик, шум толпы. Яркое солнце пускало свои лучи на витражи дворцовых куполов и жгло красным, фиолетовым, синеватым отражением стекол чувствительную радужку глаз. Не верилось, что все они отправляются к Императору. Не каждому, конечно, повезет поглядеть на самого Великого государя, но даже убранство дворца увидеть на секунду — счастье. Роскошь, мягкие на ощупь ткани — лишь бы почувствовать один раз! Никто, казалось, за главным не шел — принцем. Поэтому Натану стало альфу капельку жалко, совсем чуть-чуть, но и этого хватило, чтобы пробудить желание творить добро для всех и вся, когда власть берет в руки несправедливость. Разве сложно будет поставить целью не получить янтарь, увидеть не дворец, а этого одинокого человека? Ведь он правда как будто скала, противостоящая тысячам и тысячам волн, одна, чья опора — только собственная сила. «С другой стороны, — начал рассуждать Натан, — если он таков, значит, есть за что… Пусть и так, пусть я его ненавижу за одно противно-безэмоциональное лицо, он, как и любой, заслуживает уважения и хоть чью-то поддержку. Что будет в таком, если ее подарю я? Ведь императорской семье принято приносить дары, а у меня нет ни положения, ни денег, только чувства. И правда, почему бы и нет?» *** Звезда, переливавшаяся янтарем, блестела на солнце, покачиваясь от слабого зимнего ветерка, что врывался в тронный зал сквозь оконные щели. Она хрупко висела под витражным куполом дворца — вот-вот упадет. И кто бы знал, что на самом деле ее поддерживают несколько цветных, а поэтому сливающихся с потолком тросов, а на время войн и вовсе снимали и доставляли в безопасное для столь бесценной вещи место. Защита священного артефакта ставилась нередко выше той же Императорской семьи: трещина на звездном янтаре — плохое предзнаменование. И как она еще не извелась от столь нежного обращения? Не хотелось ли ей когда-нибудь бури и опасности? Скучно вечно жить в роскоши, не познав жизни другой, ее темноты и ада, других людей, темпераментных и простых, других идеалов и фраз. Про нее невольно хочется сказать: «Есть дым, но ныне нет огня». Скучно жить, когда существуешь, ничего не ища в мире своего, довольствуясь предопределенной участью и судьбой. И звезда глубоко внутри себя, наверное, хотела вырваться из золотой клетки. Но могла ли?.. Ведь все принимали решения за нее, игнорировали, отводили на план второй и неважный. Он чувствовал себя этой янтарной красавицей. Правда, между ними было кардинальное различие: в детстве такой нежности ему не перепадало, хотя никто не смел и волоска тронуть на черной кудрявой макушке. Положение было не из завидных и осталось таким же, неловким и унылым. Одиноким. Стоять против всех тяжело одному, но когда чувствуешь за спиной поддержку… Альберт мечтал о маленьком и скромном омеге, чья бы теплая рука согревала и заставляла верить в будущее. Чтоб карие глазки, бледная аристократическая кожа, вишневые крохотные губы. Чистый, невинный агнец. О котором можно будет заботиться, кого нужно будет защитить. Альберт так часто рисовал в голове его идеальный образ, что теперь представлял так же ясно, как и тех, кого видел каждый день. Особенно ярко он мелькал во снах. Его кремовая кожа словно светилась изнутри, покрытая блестящей пудрой. Смоляные пряди, милая полуулыбка и длинные тонкие пальцы. Впрочем, иногда на фоне проступал образ второй — пшеничный короткий ежик, глаза цвета темного ореха, смуглая кожа со звездами родинок, такие несвойственные омегам мышцы. Иногда он проступал отчетливо, напрочь перекрывая первый, особенно благодаря росту, иногда почти расплывался, но всегда присутствовал, как будто призрак на фотографии. Впрочем, на него Альберт старался не обращать внимания. Первый омега был для него идеален. Хотя бы потому, что похож на омегу-отца, да пусть земля ему будет пухом. — Разве это много для всемогущей судьбы — дать мне в Истинные его? — а ответом альфе была тишина. Не жгучая, не колкая, но… слишком простая, что ли. Как будто и не тишина, а так, «тишинка», недолгая, легкая. Тишина с большой буквы «Т» давит на разум так, что дышать становится тяжело, пальцы рук, ступни от напряжения отказывают. А нынешнее молчание дарило покой, краткое удовольствие, сравнимое со счастьем. «Тишинка» ласкала уши как музыка. Она улыбалась ему, но снисходительно как-то, жалея: «Он не понимает пока, не понимает». Это насторожило. И вдруг перед глазами встала спальня, весь пол которой был усыпан книгами. Д'Норе, Бёрк, Орген и Снежный лежали открытыми, ветер перебирал их страницы, чертил на строчках и словах невидимые разрезы, колыхал и сминал пожелтевшую от времени бумагу. Шилдс, Павтизов, Айзек, Лелиан валялись рядом, а то и на страницах других открытых книг. Сколько-то еще сочинений по истории, философии и дипломатии так и норовили упасть с еле уцелевших полок книжного шкафа. Пара из них слетела, еще несколько болтались на одном или двух оставшихся гвоздях. В порыве гнева и не такое можно сотворить с любимыми книгами, но так яро издеваться над ними все равно… бесчеловечно. Хуже их только не читать. Выражаясь языком веры, это грех страшный, смертный, безумный. Книга поддерживает ясность мысли и речи, учит жизни и науке, помогает в памяти и знании, взамен требуя только пару вещей — прочесть и погрузиться в созданный автором маленький мир, мало-помалу разгадывая его сокровенные тайны и помыслы. Это словно игра, где писатель — задающий, а читатель решает столь сложную головоломку хитросплетений слов, скрещений судеб. Альберт ею увлекался яростно, насколько позволяло время. Не было ни свободной секунды, кроме сна, когда бы он не прочитывал строчку. Вопрос читателя вполне обоснован: зачем? Зачем он вмиг порушил то, над чем трепетал днями, что собирал с упорством заинтересованного ученого? Разве возможно было для него столкнуть легким движением руки полку, полученную и составленную с таким трудом? В это сложно поверить. Конечно, глянешь на могучие, истинно принадлежащие альфе руки, невольно представишь в голове, как она несется кулаком в твердый дуб и в секунду ломает его — кора и древесина под пальцами расходятся трещинами, обнажая мягкую сердцевину древа. В фантазиях то смотрится красиво, но страшно до безумия. Словно молния и гром в небесах, яркие, нагоняющие истерическую улыбку, дрожь по спине — во всей красе своей панику, безжалостную и беспощадную. Или стойкий ветер, нагибающий с силой тонкие, хрупкие стволы лип и осин, ломающий тоненькие нити кустов и одревесневших трав. Мы способны восхититься той мощью, какой наградила нас природа, но не можем не ужаснуться и склонить колено перед ней. Поистине возвышенное явление. С альфой — тоже. И вновь мы вернемся к одному — зачем? Сам Альберт прекрасно помнил, что было до. Что, верно, его и побудило на миг растерять всю свою к книгам любовь. Он шел от отца, в крайность разозленный вставшим между родственниками разговором, а точнее, его смыслом и концом. Бормоча все приходящие на ум контраргументы, выплевывая шепотом ругательства и непотребности, альфа наткнулся на придворного. Извинившийся, Альберт пошел было дальше, но оклик заставил на секунду остановиться: «Вам плохо?» Теперь, само собой, принцу понятно, что юноша лишь побеспокоился за него, верно, заметив нахмуренные брови и необычно резкие черты, но тогда… Кулаки его сжались, и тот, не ответив, отправился прочь, последними силами держась в сознании. Паренек подобрал никудышный момент, сказать нечего. Жалость — последнее, что альфе вообще требовалось тогда. Неудивительно, что разозлился. Шел, неся в себе пушечное ядро, а уж когда его так резво подожгли… Огненный, кровавый по своей природе снаряд сносил все на своем пути в беспамятстве. Особенно самое дорогое. Особенно — книги. Страницы пролистнулись перед глазами, горящие пламенем, наверное, его злобы. Страница за страницей, а так — без конца, десятками, сотнями, тысячами, все — плетью на спину, грудь. Их месть. Изощренная, медленная, а оттого и мучительно сладкая, тягучая, как раскаленная карамель, умелая пытка сознания. Удар, снова, опять, кроткая остановка и новый виток. Передышка в несколько секунд, но как эффективно она продолжает пытку до полного истощения подопечного! Как ловко удерживает его на волоске от смерти, лезвии рапиры, царапающим, изводящим зудом кожу! До такого сам Альберт и додуматься не смел. Но, как бы он не восхищался изощренностью книжного ума, пытка доставляла отнюдь не сладкую боль. Хотя принц и понимал, что страдания настоящих изменников и преступников в сто крат ужасней. Они кровь проливали за информацию, чтобы потом быстро умереть, лишившись головы. А здесь-то… Однако тоже не самые приятные ощущения. Дарят ли их действительно книги? Или же он сам так истязает себя, изощренно, по-мазохистски? А может, постаралась глумливая совесть? — Определенно. Альберт обернулся. Наверное, высказался вслух. Бета, его личный слуга, подошел к нему чуть ближе, затем — еще, крохотный шаг за шажком, желая извести господина ожиданием, играясь с ним, словно прозорливый черный кот. Яркие зеленые глаза блестели хитростью и вниманием, темные, как смоль, волосы сальными прядями падали на лоб и вылезали из-за ушей, старательно припрятанные хозяином. Маленького роста, со смешной, детской походкой и улыбающийся во всю ширь растрескавшихся губ, он стоял в ливрее со стоячим воротником. На щеке, почти у глаза, виднелась идеально круглая родинка. Лицо было румяное, раскрасневшееся от спешки, крылья носа часто и легко вздымались, вслед за ними поднималась грудь. Впрочем, голос не колебался, даже был капельку расслаблен, как после сна: — Как тебе угодно. — Но, — он чуть склонил голову в поклоне, — я пришел сообщить другое: пора бы его Высочеству перейти в главный зал. Толпа кучкуется и негодует. Самое время выдвигаться. — Пора бы. *** «Не возродится ль человек? Не возродит ли души пламя? Не вознесет победно знамя?! Опять он совершит побег?..» — Декламирование стихов часто позволяло ему отвлечься и собраться с мыслями, особенно когда сердце отчего-то колотилось как бешеное, ухитрялось извиваться в сосудах, как удавке, и лезть прочь, надрывать, чтобы вырваться на свободу из огромной кровяной паутины. Натан стоял в первых рядах: недавно ему «повезло» вести толпу по улице за собой, затем — во дворец, а там уж его вытолкнули вперед, чтобы не засветиться самим. Струсили в последнюю минуту, «храбрецы». А ему и мучайся теперь, изводись под чутким гвардейским взглядом. Стоило надеяться, что хотя бы принц не кинет взора, ибо такими темпами бедное сердце изведется и непременно лопнет. Честное слово, откуда такое волнение? Никогда прежде он не ощущал подобного… Двери хлопнули. Натан невольно вздрогнул и с удвоенной силой принялся читать, читать, читать у себя в голове. Глаза напряглись, выпучились от шквала внутреннего безумия, пальцы вжались в ладонь, и корпус чуть наклонился вперед, грозя упасть на белоснежную плитку. Пока сирота держался, но совсем скоро рисковал потерять ориентацию в пространстве и, в конце концов, лишиться чувств. Внутренние: «Все будет хорошо!» — приводили лишь к тому, что бедняга все больше волновался. Не помогало и глубокое дыхание, скорее, оно заставляло отчего-то легкие гореть, а сердце — ускорять свой ритм. В горле запершило. Однако несмотря на столь плачевное состояние, заслышав шаг, он поднял взгляд так легко, как будто пребывал в полном здравии и рассудке. Из-за дверей вышел принц; зал выдохнул. Сначала его взгляд скользил высоко, над головами, но после, заметив на себе пристальный взор нашего омеги, опустил и свой, заглянул в карие, почти черные, глаза, завораживавшие редкой темнотой. Каждому из толпы показалось, что взглянули непременно на него, отчего чуть ли не весь зал отвернулся или в одну, или в другую сторону, засмущавшись; Натан смотрел прямо. Почему-то волнение его испарилось, как будто впитанное синими очами принца — в них хотелось смотреть еще и еще. Омега даже вытянул шею, чтобы поймать на себе их сиреневый блеск. Альберту же показалось, что взгляд его связали прочными узами приворота: иначе он не мог объяснить необыкновенную тягу к темноте чужих глаз. Омега тут же напомнил ему второй, маячивший в сознании образ идеального Истинного. Совпадение? Вряд ли. Они оба почувствовали, что между ними существует ну очень твердая связь. — Прошу, — промолвил Альберт, вновь переведя глаза на толпу, — подходите по одному. Очередь до Натана дошла довольно быстро: все шесть омег перед ним были отсеяны. Он не сомневался, что судьба поведет его за другими, вновь на улицу и в неизвестность. Не ему быть Истинным аристократа: их миры слишком разные. Впрочем, парень ни капельки об этом не жалел. Ему было настолько спокойно, что это даже пугало. Никаких чувств, никакой бури, след простыл и прежнего волнительного безумия. Уже шагая под звуки своего имени, он не боялся ни предстать перед знатной особой, ни посмотреть в глаза гвардейцам, ни услышать твердого отказа: «Прошу, следующий». Гулом в голове отражались его шаги. Казалось, он — шарнирная кукла, неживая, даже шагающая не по своей воле, не способная искривить рот хотя бы в подобии улыбки. Умиротворение отражалось в пустых глазах. Натан присел на колени перед альфой, не склонив головы. За секунду до его опять начало охватывать волнение. Градус от каждого движения Альберта все нарастал: вот рука в белой перчатке коснулась подбородка омеги, вот притянула его к лицу, а вот и сам принц наклонился к шее, чтобы проверить природный запах. Интуиция вдруг робко заметила: «А ты точно не окажешься тем самым?» Во мгновение страх разлился в груди детдомовца; к горлу подступил ком. Он чуть выпрямился, чтобы уменьшить боль от узла, скрутившего живот. Казалось, из-за нервов и напряжения он тотчас отбросит коньки, так истины и не узнав. И ведь правда, какая она? Неужели он может оказаться Истинным этого человека? Неужели ему суждено всю жизнь прожить вот здесь, в мраморном холоде дворца? Неужели даже весна перестанет радовать его юный ум?! Только бы не так! Ни за что. — Натаниэль Лефевр, — омега понял все. Живот скрутило напрочь, — тебе выпала великая честь. И Натан не выдержал. Вся тяжесть той «чести» свалилась ему на плечи в секунду, и… он просто не мог не завалиться на пол и смотреть на все впереди бездумным взглядом. Лефевр и сам не мог понять отчего: то ли радовался, что не будет снова прозябать в трущобах и работать двадцать часов подряд за пару монет, то ли впал в отчаяние от перспективы жить с аристократом, коих ненавидел всей душой. Он в ужасе метался от одной мысли к другой, тщетно пытаясь прийти к равновесию. Гортань схватил спазм, глаза жгло от невидимых слез, но он так и не смог заплакать. Возможно, ему бы стало легче, будь он хоть чуточку эмоциональнее. Зал за ним замер — не было слышно ни звука. Он не стеснялся своих стонов, истерику уже было не остановить. Спина содрогалась, мелко и часто вздымаясь над полом. Нет, думается, причиной его состояния было определенно несчастье: так душе стало гадко, мерзко, все внутри будто измазалось в вонючей грязи. Чувствовалась в нем горечь потери. Однако даже сейчас... не было слез. Слез, которые бы его спасли. А между тем ком страданий внутри все разрастался, как будто даже воздух наслаивался на него. К горлу поднялся завтрак. Слезы же как будто не хотели идти. Как будто высохли. Только дрожали плечи. Другие, наверное, думали, что он зарыдал, посчитали слабым. И были, в принципе, верны во втором предположении. Только сильные умеют плакать. У слабаков же... Не остается ничего. В этот момент под сотнями тысяч глаз он потерял свободу раз и навсегда.