Пускай стрелы в мое тело

От перчаток, от кожи жарко. От всего этого руки чешутся. И Изабель практически сдирает их с ладоней. Чуть рвет по шву одну, но даже не замечает. Ветер холодный, холода она совершенно не чувствует. Старается себя убедить в этом, наверное. Чувствует, еще как чувствует. Воздух обволакивает обнаженные руки, морозит кожу. Ощутимо. Слишком ощутимо, чтобы и правда поверить в то, что совсем не чувствуешь холода. Она крутит в пальцах начатую пачку сигарет. Давно уже начатую, если быть честной. Не ей начатую. Ей холодно. Ей ужасно холодно. Просто блядски, если быть совсем честной. Если быть хоть на секунду честной с самой собой. И холодно ей совсем не от погоды, не от ночи. Не от того, что сидит на ступенях Института в слишком открытом топе, не захватив с собой совершенно ничего. Пачку открывает и зачем-то пересчитывает сигареты. Не те, что в ней сейчас. Те, что были. Сейчас одна. Сейчас — последняя. Подушечки пальцев неспешно касаются сигареты, затем она решительно вытаскивает ее, откладывает в сторону уже пустую пачку и зажимает сигарету губами. Идеально накрашенными алыми губами. Ладонью в задний карман джинс в поисках зажигалки. Изабель Лайтвуд не курит. Изабель Лайтвуд много пьет, крутит мужиками, не умеет влюбляться и уж точно не задерживается надолго. И сигареты эти не ее. Были. Были не ее. Она прекрасно помнит, когда он умер впервые. Как именно. Не физически, совсем нет. Морально. И это намного хуже, намного более жестоко. В тот день, когда убили Магнуса. В тот день, когда она бросила все свои дела, ничего не сказала родителям, которые бы обязательно осудили ее, практически сбежала с рейда и направилась в Институт. Тогда она впервые по-настоящему за него испугалась. Потому что это же Алек, черт бы его подрал. Потому что слишком сильно он привязывался к людям. Потому что допускал до себя лишь некоторых, но потом так цеплялся за них, так зависел от них, что у нее аж внутри все перекручивало. Нельзя так. Нельзя. Тогда она гладила его по голове и совершенно не знала, что сказать. Потому что страх за него был где-то в глотке. Потому что она безумно боялась, что он может что-то с собой сделать. Ангел, да ее просто отбивало тогда внутри. Когда он почти безвольным телом положил голову ей на колени и смотрел куда-то невидящим взглядом в противоположную стену. Он плакал. Теперь она знает, что он пялил глаза в нечеткую картинку перед собой, чтобы не позволить себе сорваться на истерику. Теперь она знает, что он не хотел, чтобы она знала до конца, насколько ему было плохо. Его выворачивало по несколько раз, перетряхивало и засовывало обратно в мешок из костей и крови. И слишком сильно сжимал ее пальцы в своих. Так, что ей было больно. И все же почему-то она не решилась тогда ему об этом сказать. У нее до сих пор в голове тот его голос — уничтоженный, неживой, хриплый. — Он значил для меня всю жизнь, Изабель. Всю мою гребанную жизнь. Теперь-то она его понимает. Теперь-то эти слова не вызывают удивления где-то за грудиной и мысли, что не может такого быть. Что это бред все, что послевкусие полной потери может и правда убивать. Медленно и жестоко. Находит зажигалку она не сразу. А потом смотрит на нее внимательно. Словно какой-то кусок металла может что-то ей сделать. Словно она все еще может остановиться, передумать и сдаться. Ей бы снова начать пить. Шляться по клубам. Что она еще делала — та самая Изабель из прошлого? Она прекрасно помнит ту маленькую однушку в Бруклине. Слишком сильно она надиралась, слишком много пила. Так, что и выблевать половину желудка не помогало протрезветь. И эту квартиру Алек нашел специально для того, чтобы она приходила там в себя после попоек. Чтобы не заявлялась в Институт в непонятном виде и не позорилась перед матерью. И когда он первый раз ее заводил — если не заносил, она еле под ногами землю ощущала — туда, то она губы растянула в пьяной улыбке и язвительно бросила ему какую-то фразу о том, что она давно уже опозорилась перед матерью. Хуже-то некуда, чего он волнуется? А в его взгляде всегда читалось такое неподдельное беспокойство, что порой казалось, что он все еще жив. Что его не убила смерть Магнуса, о которой было так мало информации, что это все только на разные мысли наводило, но не более. И он читал ей какие-то нотации. Изабель совсем не может вспомнить, что именно он говорил. Она и не слушала его никогда в такие моменты. А там ведь было что-то важное, да? Должно было быть. Как же иначе. Та однушка была их ебаным миром. Центром вселенной. Всем. Все, что происходило там, навсегда там же и оставалось. И вспомнить точный щелчок в происходящем тоже не получится. Вот еще недавно она вваливалась туда совершенно пьяной, с пятого или шестого раза попадала пальцами по экрану телефона и звонила ему, чтобы он пришел. Чтобы просто подержал ей волосы, пока она блюет. И он приходил всякий раз. А потом — щелчок, тот самый щелчок — он не успевает переступить порог, как она набрасывается на него с жадными поцелуями, торопливо стаскивая одежду. Его руки на ее теле дурили намного сильнее, чем алкоголь. У нее так сносило башню, когда она ощущала его внутри себя. Они были не собой. Они были совершенно другими людьми там. И спасения от боли находили в грязном кровосмешении и срывающихся стонах. И сначала она размазывала по его лицу, по шее собственную кровавую помаду. Метками. Метками грязными и порочными. Так, будто могла и правда его пометить. Сделать своим. А потом, когда все это безумие заканчивалось, потом спустя несколько часов, собственноручно оттирала влажными салфетками. Только там он был ее. Только там она была его. И это было слишком неприемлемо, слишком странно и совсем немного безумно. Зажигалкой Изабель щелкает совсем не сразу. Небольшой огонек сильно дрожит, почти сразу же исчезает на ветру. Ей приходится прикрыть его ладонью, склонив голову ниже. Еще немного — и подпалит волосы. И это даже не безосновательный страх. Это просто констатация факта в голове. Одно неловкое движение — она загорится, как спичка. А потом будет еще долго тлеть. А потом, если начнется дождь, ее смоет. И ей, в общем-то, совсем на это плевать. Абсолютно и полностью. Она прекрасно помнит его руки на собственных бедрах. На талии, на животе. На груди, на горле. Какая же она больная извращенка. Совершенно. Но все это мелочи, со всем этим она жить уже давно научилась. Это вроде даже как весело. Наверное. Потому что у нее никогда не кружилась голова от других так, как тогда. А эти другие были. И до него. И намного раньше. Но ей ни разу не было так дурно, как тогда. Как тогда, когда он прижимал ее к стене настойчиво, брал сзади, шумно дыша в шею, оставляя на коже ничего, кроме поцелуев. Ни одного засоса. Ни одного укуса. Ни разу. И все это шло в какой-то неправильный разрез с тем, как порой грубо они трахались. Да, то самое верное слово. С налетом грязи. Именно. Потому что все это было слишком грязно — вываливать в дерьме, выполаскивать фамильное имя, впиваясь губами в его губы. Сейчас ей почти жаль, что ни разу на ее теле так и не было засоса от него. Она прикуривает и выпускает тонкую струю дыма, которая моментально разносится серовато-белым облаком вокруг. Лишь потом убирает зажигалку в задний карман. Ей больше не понадобится эта зажигалка. Но выбрасывать нет никакого желания. Когда-то это были сигареты Алека. И как-то раз, еще до того, когда он отдал ей незаконченную пачку, он сказал одну простую фразу. Засевшую в мозгу и постоянно крутящуюся там теперь. — К черту все это, я завишу от тебя уже сильнее, чем от никотина. Это было в одну из ночей. В одну из тех ночей, когда они оба лежали на пустом матраце, все еще взмыленные и приятно уставшие. Это была просто зависимость, да. Не больше. Так ей нравилось тогда думать. Накидывать его рубашку на обнаженное тело, устаиваться рядом с ним и лежать еще несколько минут, развязно целуя еще сохранившими немного красной помады губами шею, подбородок, выступающую линию кости. И как только может вообще быть зависимость от никотина? У нее до сих пор на это нет ответа. Для нее эта пачка была воспоминаниями о брате. Для нее оставшиеся там двенадцать сигарет были им. Не могли не быть. Он отдал их ей исключительно потому, что ей не нравилось, что он курит. Из принципа. И сейчас, делая затяжку, вдыхая порцию дыма, Изабель ловит себя на том, что прекрасно помнит, как и при каких обстоятельствах выкурила каждую из сигарет. К ним она и не притрагивалась, пока не узнала, что он умер. Умер. Слово-то какое гадкое. Отреченные, это были просто отреченные, неожиданно оказавшиеся в Институте. Он просто защищал Джейса. Он, блядь, не мог не защищать Джейса! И плевать, что тогда тот явился в Институт с единственной целью — раскрасить своему парабатаю лицо за Клэри. За то, что тот был виноват в смерти Фрэй. Изабель усмехается, когда вспоминает это. Ее брат был последним идиотом. Потому что только последний идиот может подставиться, чтобы защитить своего парабатая, который ненавидит его всеми фибрами души. Только Алек мог поступить так. Он вечно защищал Джейса. Казалось, вся его блядская жизнь вокруг этого строилась. И теперь Изабель может признаться в том, что она дико ревнует, дико бесится и раздражается от этого. От того, что ее брат умер просто потому, что защищал Эрондейла. У него не было никакого права на это. Он ее-то хоть спросил? Спросил, как ей будет потом? Придурок, блядь. Она ненавидела его. Она не пришла на опознание тела, хотя должна была. Она не пришла на похороны. Она курила его ебаные сигареты, которыми он отравлял свои легкие последние несколько лет. Стояла на заднем дворе Института и курила, прижавшись спиной к стене. Первая, вторая и третья. Это были именно они. И, о, Ангел! Как же она ненавидела его тогда. Так, что если бы все же пришла на похороны, то лишь для того, чтобы вонзить в его уже остывшее тело клинок. Раз десять. Снова и снова. Так, что ее оттуда пришлось бы оттаскивать. Четвертую сигарету она выкурила, когда узнала, что родители не пришли на его похороны. Их обиды, их принципы оказались им намного дороже сына. И Изабель хотела орать на них, перебить всю посуду в доме и орать, орать, орать. Потому что она злилась на него, потому что он оставил ее разгребать все это дерьмо за ним, потому что она имела право злиться на него. А у них какое оправдание? То, что они верят в тут историю с Фрэй, как и все остальные? Это был не он! Это не мог быть он! Вместо этого она улыбалась, а на улице, когда никто уже не видел, травила себя табачным дымом. Дымом и мыслями о том, что все ее неприятности всегда были из-за старшего брата. Что даже своей смертью он умудрился доставить ей кучу проблем. Пятую она выкурила после того, как увидела Джейса впервые после смерти Алека. Ударила его наотмашь по щеке, а потом так лучезарно улыбнулась и совсем жизнерадостно спросила, как у него дела. Извинилась за всплеск эмоций и зачем-то соврала, что ударила потому, что перепутала его сначала с одним из своих ухажеров. Джейс так и не понял тогда, к чему это все. Джейс — единственный, кто у нее остался. Но Изабель было этого мало. Ей хотелось, чтобы Джейс понял, что виноват он. Что это на нем вина. За все. За все то, что с ней происходит. Лишь позже она приходила к нему, чтобы поддержать. Чтобы держаться друг за друга, потому что у них больше никого не осталось. Хоть и не родной брат, сводный, но все же он был ей дорог. Был и, наверное, остается. Шестая и седьмая ушли влет. Стоило только вернуться в ту квартиру. Серую, обшарпанную и блядски пустую. И там ей даже захотелось снова нажраться. Влить в себя текилу, виски, водку. Все, что попадется под руку. Просто все. Чтобы потом снова блевать над унитазом. И ныть от того, как сильно желудок сводит судорогами. Она и на улицу не вышла. Просто курила. Совсем не заметила, как они обе закончились. Хотелось еще. Но тогда бы у нее не осталось совершенно ничего. Она не сломана. Все с ней нормально. Лишь не хватает чего-то, а так все просто превосходно. Правда. И это даже пугает немного. Изабель думала, что спать не сможет. Что будет раздирать себе горло рыданиями. Что впадет в депрессию. Забросит работу. Ничего из этого. Жизнь идет дальше. И все мысли, воспоминания так и остались где-то сзади. Ей, на удивление, совершенно нормально живется. Выпуская дым из легких, она думает, что слишком бесчувственной из них двоих всегда была именно она, а не Алек. Ему нравилось думать, что он ничего не может испытывать по определению. Оказалось, что это она ничего не чувствует. Тянет струи, нити дыма в самые легкие. Губами крепче сжимает фильтр сигареты. Ненавидит она брата. Ненавидит. За то, что он был из себя весь такой правильный. Особенно на контрасте с ней. Постоянно за работой, постоянно все по закону, по правилам. Так, как того хотели родители. И пока она напивалась в клубах и танцевала так, что туфли после можно было сразу на выброс, он доделывал ее работу. Ни разу не упрекнул. За то, что он не стал разочарованием семьи даже после того, когда признался, когда нашел в себе смелость признаться, что он гей. Отец вышвырнул его из дома, мать плотно сжимала губы и прятала где-то за радужкой глаз все свое неудовольствие. Только это никак не сделало Изабель любимой доченькой. Их любимцем был всегда Алек. Тот самый Алек, который не разочаровывал свою семью. За то, что он так никогда и не сказал ей прямо, что невиновен в смерти Клэри. Твердил одно и то же, повторял, что она ничего не понимает, что это он сделал. Что всегда хотел свернуть шею рыжей подружке Джейса. Упрямый. Настолько упрямый, что ему было проще бросить несколько ядовитых фраз в ее сторону, отдать пачку и раствориться за дверями Института. За то, что он никогда не спрашивал, каково будет потом ей. Что с ней станет, когда он в очередной раз пожертвует всем ради Джейса, который, кажется, до конца никогда этого все равно оценить не сможет. Если бы у нее была возможность, то она бы сейчас уже била Алека. И нечто подобное может прийти только в голову Изабель. Остальные страдают по своим умершим родственникам. Ходят обливать могильные плиты слезами. Говорят, что ощущают пустоту. Уверяют, что никогда не смогут их забыть. А Изабель злится на него. Злится и ненавидит. Определенно точно. Восьмая… В тот день, когда она приехала к родителям на ужин, а отец вдруг сорвался. Швырнул полную тарелку на пол и орал о том, что они давно прогнили все. Что двое его сыновей мертвы. То, ради чего он жертвовал собой, давно мертво. И матери стоило огромных усилий не разрыдаться прямо там. А Изабель смотрела четко на отца и все ждала, когда тому хватит смелости произнести имя Алека. Когда? В их глазах он оставался предателем и после смерти. Предателем, убившим назойливую рыжую девицу. А папа так и не произнес его имени. Он все повторял: Макс, Макс, Макс. Даже в те моменты, когда хотел сказать «Алек», говорил «Макс». Ей оставалось только молча выйти из кухни, стуча каблуками по полу. Найти в сумке чужие сигареты и выкурить очередную. Почти не осознавая этого. Зато на том месте было четкое осознание другого: это был их последний семейный ужин. Дальше — скандал, развод и ее полное нежелание когда-либо видеть родителей вместе в одной комнате. Девятая была в тот день, когда она пришла на могилу Клэри и застала там Джейса. Ровно в день ее смерти. Они так молча и стояли. Изабель курила. Джейс периодически кидал в ее сторону настороженные взгляды. — Это был не он, — сказала тогда она, даже не смотря на сводного брата. — И если ты думаешь иначе, то нихрена ты не знал его. Если бы я видела это своими глазами, я бы все равно была уверена, что это не он. В тот день ее разбитая и уничтоженная семья стала немного целее. Потому что ей удалось простить Джейса за то, в чем тот был совершенно не виноват. Ей удалось вспомнить все те годы, проведенные бок о бок. Все те ее слезы, что видел он, все те его слабости, что видела она. Джейс никогда не был ей родным по крови. Но где-то духовно, где-то там — они были и правда родные. И полностью утратив свой мир, они были брошенными детьми. Брошенными тридцатилетними детьми. Десятую она выкурила в тот момент, когда на пороге ее дома появился Саймон. Когда сказал, что все это невыносимо, что он ее теряет. Что она теряется где-то. И эти отношения не протянут долго. Больше не выдержат. А она хлопала глазами, как полудурочная, потому что далеко не сразу поняла, о чем он говорил. После смерти брата она выпала из жизни собственного парня почти на полгода. Без предупреждений и слов. И он пытался быть понимающим. Даже в тот день. Говорил, что ей непросто, что он все понимает, что готов ее поддерживать. Но не уверен, что ей оно нужно. А ее пальцы тянулись к пачке сигарет. И когда она прикурила, удивленное выражение лица Саймона того стоило. В его глазах она была похожа, наверное, на потасканную проститутку. Выпускающую дым прямо ему в лицо. Улыбающуюся ломано и непривычно. Слишком ярко, слишком широко. Нет же. Это Саймон. Саймон, не Алек. Саймон никогда не видел границ между ее лицом и маской, которую она так успешно носила. Ей отчасти хотелось, чтобы он вырвал у нее сигарету, наорал и сказал, что ненавидит ее. А не мямлил о том, что до сих пор заботится о ней, что ее вины во всем этом нет, что он всегда будет готов прийти ей на помощь. Только позвать — и будет тут. Сказать ему ей было нечего. Она просто ушла. Ушла, на ходу прикуривая одиннадцатую. Рвать с Саймоном из-за смерти Алека было бы глупо. Наивно. По-детски. В конце концов, у нее еще вся жизнь — а вся ли? — впереди. Ей надо чем-то жить. Не работой же. Работой жить она не справится. Не для нее это. Только не бумажки. И до сих пор совсем не понятно, как так сложилось, что главой Института стал Джейс. Тот самый Джейс, которому бы лучше в бой, чем за документами сидеть. Она не Джейс. Совсем нет. Хотя бы потому, что Джейс все еще не может забыть Клэри, все еще считает, что любовь делает людей слабыми, а нефилимов — еще слабее. А Изабель всегда смеется ему в лицо. Изабель в любовь не верит. Бред все это, говорит, ерунда и выдумки. Нет никакой любви. Нет и не было никогда. Изабель не напивалась вот уже несколько лет. Ее не тянет в клуб. И не в возрасте дело. Не хочется. Не хочется надираться до состояния, когда смешным кажется абсолютно все, а руки любого попавшегося мужика кажутся единственно верными и правильными. И сигарета в руках тлеет медленно. Докуренная ровно до фильтра. Вот она — последняя. Двенадцатая. Больше у нее не осталось его сигарет. И Изабель ловит себя на том, что его сигареты ей никогда и не были нужны. Что если бы он не отдал их ей, ничего бы и не поменялось. Так что плевать на сигареты. Ей абсолютно нет дела. До пустой пачки. До окурка, зажатого между пальцами. До зажигалки, лежащей в кармане. — Так и знал, что ты здесь. Голос Джейса не заставляет дернуться, не вытаскивает из мыслей. Он просто появляется. Разрезает тишину и совсем немного отгоняет холод. И он садится на ступени рядом с ней, накидывает ей на плечи куртку. Куртку, которую инстинктивно она прижимает к себе, пальцами, подушечками прямо за черную кожу. — С работой на сегодня покончено? — спрашивает она, поворачивая голову в его сторону. И голос спокойный, почти расслабленный. — Скажем так, — улыбается он и кивает. А Изабель замечает, что сам он в куртке. Что та, что на ней, какая-то другая. Не то с ней что-то. И носом тянет воздух. Взглядом впивается в глаза Джейса. — Чья эта куртка? Улыбка с лица того исчезает, вместо этого какое-то сконфуженное выражение лица. Он прочищает горло, которое почему-то начинает першить. — Она не твоя, верно? — четко, разделяя слова проговаривает она. — Чья она, Джейс? Они пересекаются взглядами снова. И он все же отвечает: — Алека. Моментально. Практически в тот же миг, когда последний звук слетает с его языка, она скидывает с себя куртку, несмотря на холод. Несмотря на то, что ей было тепло, спокойно, хорошо. И во взгляде почти ненависть. Она швыряет куртку в сводного брата. — Сожги ее. Не могу ее видеть. Пауза. — Иззи, ты же знаешь, что кожа не горит? Пауза. — Это всего лишь куртка нашего брата, чем она тебе не угодила? Пауза. — Я тебя совсем не пони… — Выкинь ее, порежь, сделай, что угодно, — быстро тараторит она в ответ, перебивает. — Мне плевать. Я не хочу видеть его вещи. На ногах она оказывается тут же. Окурок на каменные ступени. Подошвой дорогих туфель прижать. Почти со злостью. А потом уверенным, жестким шагом вверх по лестнице пару ступеней и обратно в здание. Изабель Лайтвуд слишком сильно ненавидит своего старшего брата за то, что он умер. И никакая его куртка не способна искупить его вину перед ней. Он виноват. Чертовски виноват. Просто блядски. И этого она никогда ему простить не сможет.