Она

Она сидит в большом красном кресле, кокетливо положив ногу на ногу. Этот жест может показаться нелепым, если учитывать соответствие ее наряда – рваные колготки, массивные ботинки, короткий черный топ и шорты, которые предметом гардероба назвать язык повернется далеко не у каждого. Скорее что-то из нижнего белья, наверное, мои боксеры будут длиннее. У нее странная зализанная прическа, а в купе с милой улыбочкой и женскими повадками все это смотрится до ужаса комично. Складывается ощущение, что она либо ярый рокер, невесть каким образом попавший в тело миниатюрной шатенки, либо плохая актриса, пытающаяся строить из себя очаровательную женщину. Самое забавное, что правильным ответом не будет ни один из этих вариантов. Она улыбается ярко накрашенными губами, скаля зубы в безупречной улыбке. Громко смеется, слегка откидывая голову назад, – я не могу оторвать взгляд от хрупкой белоснежной шеи, требующей, манящей оставить на ней след. Чтобы все видели, кому она принадлежит. Я любил оставлять на ее коже засосы. Они были чем-то иллюзорным, хоть на мгновение напоминающим ей самой, с кем именно она провела ночь. Забавно, но она никогда не позволяла кому-то из своих ухажеров оставлять на себе следы. Говорила, что «не хочет быть оскверненной». Глядя мне в глаза, – молчала. Позволяла, наслаждалась. Боги, знала бы она, как сильно я сейчас хочу сжать ее тонкую шейку, оставляя яркие болезненные синяки на коже, проявившиеся чуть позже. Чтобы потом скрывала их, закрывала пластырями. Чтобы видели, что она и так «оскверненная». Она быстро стучит аккуратными пальчиками по новому смартфону, наверняка отправляя одному из своих многочисленных поклонников приторно-сладкие сообщения. Что-то вроде: «Не могу дождаться встречи с тобой», «Изнываю от желания увидеть тебя». Я узнал случайно, потому что мне она такого никогда не отправляла. Никаких цитат из любовных романов для одиноких женщин. Переписываясь со мной, она матерится, ругается и совершенно не тушуется в выражении своих мыслей. Она откладывает телефон в сторону и помещает ладонь на подлокотник кресла, аккуратно и мягко стуча невозможно длинными пальцами по обивке. О, я прекрасно помню, что именно она делала этими пальцами. Красочно, в деталях, такие воспоминания хранятся в отдельной папке в голове, спрятанные за всевозможной ненужной ерундой. Я помню все до каждой мелочи, тот день, когда она впервые стала моей. Забавно, а она, наверное, и не вспомнит. Для нее таких «первых» было слишком много. Она резво подскакивает с кресла и бежит в комнату записи – ее черед играть свою партию. И она выкладывается на сто процентов, выжимая из потрепанной временем гитары все, до последней капли. Она смотрит в мои глаза, изредка, как будто случайно, а во взгляде ее читается неприкрытое превосходство и что-то вроде открытого женского магнетизма. Я уверен, что еще несколько недель назад пошел бы за этими карими омутами на край света. Сейчас ее глаза всего лишь стекляшки. Ненастоящие, скрывающие искренние эмоции, находящиеся за всем этим показным равнодушием и страстью. Я помню ее взгляд. Теплый, чувственный, живой. И не забуду. Никогда. Она повторяет свою партию всего лишь раза три, все выходит как всегда безупречно. Она по-другому не умеет. Она легкой уверенной походкой возвращается в свое кресло, по пути случайно касаясь моего обнаженного плеча холодной ладонью. Медленной походкой ухожу в комнату записи, буквально чувствуя, как она прожигает взглядом спину. Забавно, она наверняка думает, что это прикосновение вышибло из меня дух, или сердце заставило замереть. Знаю точно. Возможно, несколько месяцев назад так бы и было. Я бы заулыбался, стараясь поймать ее смущенный взгляд, а потом как будто ненароком коснуться мизинцем ее теплой руки, чувствуя электрические заряды, бегающие по коже. А сейчас наплевать. Проводка перегорела, искр больше нет. Отдавшись плавному течению нот, стараюсь забыть о присутствующих. Сейчас все равно. Для меня их не существует. И они давно привыкли, не обращают на меня внимания, тихо переговариваясь между собой. Но я знаю, что она смотрит. Изучает. Скользит кошачьим взглядом по острым плечам, которые так любила обнимать, по бледной шее, в которой так любила прятать свое лицо, надеясь найти там свое спасение, по не по-мужски ярко-алым губам, которые так любила целовать, забывая о времени. Мне и больно, и смешно – никак не разберусь, что пересиливает. Я помню, какими были ее губы. Без единого намека на помаду или блеск, сухие, обветренные и искусанные, у меня буквально крышу сносило от одного только робкого движения ее юркого языка, рвано облизывающего их. Глупая, она даже не понимала, что все ее превосходство перед остальными женщинами было как раз в этом – в непонимании своей же сущности. Мне кроме нее не нужен никто был. Вот так просто – только она одна, нет других, не существует. О, а потом она поняла. И стала упиваться, пожинать плоды своих трудов, перешагивая через толпы мужчин, падающих к ее ногам, на аккуратных туфлях. Ей стало меня мало. Наверное, это хорошо, что песня немного трагичная, я вряд ли вложил в нее радость. Голос до хрипоты, в глазах слезы, а на языке желчь. Она прекрасно знает, что я думаю о ней. Знаешь? Так запоминай. Мне. Плевать. Она усмехается, прищуривая идеально накрашенные глаза, когда я возвращаюсь на свое прежнее место, напротив нее. Кокетливо так кашляет, приковывая к себе внимание, а мне удавиться хочется и рассмеяться ей в лицо одновременно. Ну разве она сделала бы так раньше? Разве опустилась бы до этого? Вся такая раскрепощенная, свободная, притягивающая. Носящая неудобные узкие платья и грандиозные шпильки, спрятанная под ненатуральным макияжем. Я помню ее в моей мятой рубашке, растрепанной, сонной, босиком бегающей по моей кухне. Смеющуюся, открытую. Настоящую. Мою. Ту, которая в сердце болт воткнула, для надежности еще и прокрутив его пару раз. Я закрываю глаза и слышу ее смех. Живой, громкий, звонкий. Я смотрю на нее и зажмуриваюсь от глупого тихого хихиканья, тесно граничащего с кашлем, и хочется съязвить: девушка, вы бы предупреждали, когда смеетесь, а то задыхаться будете, никто и не спасет. Она тихо отвечает на телефонный звонок, мило щебеча что-то о непредвиденном обстоятельстве, из-за которого она ну вот никак не может сегодня встретиться. Да, ей безмерно жаль. Нет, она, конечно, не будет скучать, а будет смотреть кино с двоюродной тетей сына папиной сестры. Да, и она очень-очень ждет встречи. Конечно, она перезвонит. Я не могу сдержать смех. Серьезно? Тому, с кем она спит, действительно неизвестно, что ее родители погибли? У меня, кажется, истерика, но я не могу перестать отчаянно всхлипывать из-за разрывающего душу смеха. Каждый год, в день их смерти, она приходила ко мне, напиваясь до мути перед глазами. Она плакала, всегда, не останавливаясь, зная, что я не убегу, увидев подтекшую тушь, зареванные глаза и опухшее лицо. Доверяла. Надеялась, что вытащу из всего этого, спасу. И я спасал. Тонул в ее горе, задыхался, но ее вытаскивал на поверхность, относя спать в свою комнату, сам оставаясь внизу, на старом скрипучем диване. Пользовалась или любила? Да черт его знает. Я все смотрю и смотрю на нее. Не могу понять, зачем же она это делает. Зачем спит, с кем попало? Зачем не себя, так душу свою изматывает? Для чего? Ради денег, связей, славы? Так это все у нее есть. Глупая-глупая. Фальшивая. Она вскакивает вслед за мной, когда выхожу покурить. Глубоко вдыхает дым от сигарет, а в глаза не смотрит, делает вид, что скромная, невинная. Только я больше не верю. Ей смешно, а у меня слезы на глазах. Перевожу пустой взгляд на небо, немного утирая пальцами влагу из глаз. А у нее по лицу читается, что не понимает, что творит. Что со мной делает. Она придвигается ближе, почти касаясь мягкими ярко-алыми губами моей шеи. Мерзко. Дышит часто-часто, а выдыхает медленно, сжигая мою кожу. Никотин пробивается в легкие, а мне кажется, что вместе с ним и она – оба медленно мучительно убивают. Изнутри. Глубоко затягиваюсь и выдыхаю дым в ее лицо, она морщится, но покорно закрывает глаза и травит себя. Не могу отделаться от навязчивой мысли, перед сколькими она точно также покорно склоняла голову. У меня по нервам – оголенный ток, искрит, полыхает, а она, будто масло в огонь подливая, смотрит, смотрит. Будто дыру прожечь хочет. Голос тихий-тихий, прерывистый, хриплый, мне даже на секунду кажется, что я слышу ее. Но потом она томно прикрывает глаза, сквозь длинные черные ресницы наблюдая. Теряется, когда видит на моих губах жестокую циничную ухмылку. Забыла, как смотрела на меня раньше. С доверием, надеждой. Забыла, как я раньше смотрел на нее. С любовью, обожанием. О да, я любил ее. До крови на искусанных губах, когда она была рядом, до нервной дрожи в пальцах, когда не было возможности коснуться ее. У меня душа – наружу, забирай, пока не растворилась. Пока не почернела, не стала чужой. А она в нее нож со всего размаху. Собирая длинными бледными пальцами кровь и пачкая в них свои сухие губы. Я ведь знаю, что любила. Что в сердце тепло хранила, жила на одном дыхании, а как поняла – испугалась. Чего? Счастья? Другой стала, изменилась. Кого угодно сжечь теперь способна, только мой лед ей уже не растопить. Сама ведь замораживала. А сейчас вернулась. Нож из разложившейся и покрывшейся рубцами души пытается вытащить, не проронив при этом ни капли крови. Глупая. Глупая-глупая, фальшивая. Я ведь любил. До сини перед глазами и звона в ушах, когда она ушла. Когда, весело цокая каблуками, прошлась по осколкам гордости на новую встречу с поклонником. Давился пустотой, дышал темнотой, задыхался. Но смог. Поднялся. И не переставал, любил, любил, себя проклинал, но все равно любил. Она, мило улыбаясь, тихо говорит, что, кажется, все еще. Что не могла не. Всегда. А я смеюсь, вспоминая, как увидел свет. Как забыл о ней, перестал задыхаться. Когда подул холодный воздух, потушивший мои пожары. - Эшли, я приглашаю тебя на нашу свадьбу с Джульет. Буду рад видеть. Ухожу. Видеть, как рушится стена фальши, которую она сама и воздвигла, и как она растерянно стирает с губ ярко-алую помаду, глотая слезы, капающие из настоящих карих глаз, – что ж, возможно, вся боль стоила этого. Она задыхается. А мне и больно, и смешно. Никак не разберусь, что пересиливает.