Ирий

***

— Говорят, этот дух никогда не показывается в настоящем обличии, — пригнувшись к столу рассказывает Джисон. Вернее было бы собраться у кого-то дома, запереть понадежнее окна и двери. Хан так и хотел, но Минхо сказал, что нельзя. Лучше быть на виду. Хенджину не доверяют и уже в открытую называют нахлебником, а на Чана с осуждением смотрят и старейшины и местные жители. Невзлюбили за то, что поселил у себя мальчишку — не местного, опасного. За то, что против убийств животных и разрушения леса. Про Хана и говорить нечего, он своими безумными идеями давно стал местной легендой. Чокнутый, как и Чанбин. От него хотят избавиться в первую очередь, чтобы не вынюхивал и не выискивал правду. Минхо уверен, что вскоре их выгонят, что пора готовиться уходить. Как не старейшины прогонят, так волки сожрут. Входные двери хлопают от ветра и редких посетителей. А Джисон секретничает и говорит о любых новостях, которые удается достать. Чан потирает чониновы плечи, согревая его. С улицы тянет талым и грязно-белым. Мягкая зима уступает острому ледяному будущему. Хенджин хмыкает, но нагибается к Хану, продолжая выпытывать: — И как его тогда узнать, как найти? Где прячется этот дух? Джисон выставляет палец, точно строгий учитель. Хёнджин любопытен и временами не серьёзен, но слова Хана всегда основаны на правде. Да и Минхо постоянно пугает так, что возможность сбежать не выглядит такой уж безумной. — Ты его не найдешь. Но если у тебя будет желание, он отыщет тебя сам. Начнет помогать и уведет за собой. Чан вклинивается: — Звучит зловеще, Хани. А если я не хочу? Вот как быть, Джисони, ты собираешься уйти, но тебя не находят. А если этот дух выберет кого-то, кто не желает оставлять свое место, свой дом. Может ли он заставить? Джисон потирает ладони, в его глазах горит ответ. Хёнджин хмыкает, и растекается любопытством по прозрачному воздуху. К любопытству примешивается страх. Он убегает в тающий снег и струится по всем улочкам, ползет в каждый дом и лижет пятки спящим жителям селения, кутающимся в два слоя старых одеял. Под каждой грязной платкой, пришитой наскоро, исколотыми руками, таится свой вопрос. Уходить или оставаться? С каждым днём еды все меньше. Будто с оттепелью уходит все живое, бегут кролики, птицы, а кабаны не плодятся. Трава желтеет, а новая едва поднимается, как попадает в руки к жадным старейшинам. Волков становится больше, их вой постоянно слышится вблизи от домов. Чонину в такие ночи едва удается уснуть, и Чан подолгу гладит и успокаивает своего маленького зверька. В глазах Джисона ответ мерцает ярким светом через ресницы. И Чан подбадривает его, чтобы озвучить. Машет рукой, прося скорее. Ладошка Чонина ложится поверх чановой и его негромкий голос звучит эхом, звучит, как жуткая оттепель: — Дух не может заставить. Он может только предложить. Каждый всегда выбирает сам. * Белый и чистый снег остается только на западной горке. Удивительно, что там воздух холоднее и мороз крепче. Каждый второй житель считает место странным, ведь почти в каждом дворе остался только тонкий слой ледяной корки. Зато детям радость: они хватают картонки, украденные у торговцев и бегут кататься. Соседскому мальчишке Чан делает санки. Он забивает гвозди, подстраивает деревяшку одну под другую, когда любопытный Чонин подсосывает свой нос. — Чонина, — Чан тут же перестает стучать, — сейчас как получишь этим и будешь кричать, что больно. Грань за которой Чан снимает с себя ответственность за пушистое чудо, живущие с ним, стерта. Чонин — и друг, и помощник. Хитрец, который не раскрывает свою сущность. — Лисёнок? Чан уже не помнит ночи, когда бы они не засыпали вдвоем. Не помнит дня, когда улыбка Чонина не заменяла бы ему солнце. — Ты детей собираешься катать, — замечает Чонин. И дуется недовольно. Прячет нос в своем белом воротнике. Чонин живет уже так долго, а одежда ничуть не потрепалась. Все такая же чистенькая и ровная, как настоящий мех. Чан не задает вопрос как так выходит. Негласный договор о том, что Чонин становится его талисманом и защитником, помогает находить еду и жить в тепле, а Чан дает ему дом. Дает защиту. Дает, наверное, то, что каждый из них еще боится назвать, и что не требует слов. — Санки крепкие и тебя выдержат! Чан заканчивает через минут десять, Чонин даже заскучать не успевает. Стоит ровно и смотрит, только за спиной у него полукруг, как если бы лис вымел все хвостом. — Вот сейчас и проверим! Чонин смеется и пищит задорно, когда его усаживают на сани и спускают с горы. Он заваливается на бок и манит к себе. Чан сбегает следом. И смеется громко. В кристальной чистоте звенит счастье. Чонин подскакивает и забрасывает снежками с ног до головы, как теплой ватой, а потом кидается на шею и держится руками и ногами. Чан подхватывает и случайно заглядывает в узкие глаза. Желтый свет напоминает о солнце, которое изредка выглядывает из-за серой пелены облаков. Мокрый нос касается его, на щеке тает снежинка, согретая их общим дыханием. — Чани, а можно? — Чонин раскрывает губы и Чан уже знает о чем его попросит хитрый лис. Он накрывает теплые губы Чонина своими и острые зубки покусывают в ответ. Смириться с мыслью о том, что Чонину рано или поздно придется уйти, становится все тяжелее. * С самого утра Чонин ходит по пятам. Стоит Чану в лавку пойти, так тот быстрее него оказывается на пороге. Едва обратно собираются и вроде бы надо зайти в лес, проверить силки, но Чонин морщится носик и Чан обнимает: — Не хочешь? Чонин фыркает. Хорошо, что дома ещё и еда есть и до утра кое-как подождёт все. Чан пробует чонинов лоб, когда он просит посидеть рядом после ужина. — Ты не заболел, лисёнок? Чонин выставляет ладони из-под одеяла и приглашающе раскрывает края. Выключив свет, Чан ложится рядом. Сопротивляться бесполезно. Влажный нос сразу — за ухо. Чонин тянет воздух, как если бы вдыхал аромат цветов. Верит ли он, что зима наконец сменится весной, какой она была когда-то? — Чан? А знаешь, знаешь, что у любви совершенно нет сердца! Одеяло греет, но этого не достаточно, не так, как хотелось бы. И тонкие руки и пылающий жаром рот, требуют прикосновений. Чан наклоняется по настойчивой просьбе Чонина и чувствует как растет температура (чувств). Нельзя не целовать, нельзя отказывать. В воображаемых идеальных отношениях все могло бы быть медленнее: сначала они обозначают все словами, определяя сущность вещей, выясняют планы на будущее. Но не сейчас, когда отчетливо ясно: будущего нет. И Чонин решает за них двоих, зная, как и всегда знал, что нужен именно Чану. — Лисёнок! У Чонина можно пересчитать все ребра, плечи едва оформляются в крепкие и мужские — возраст выдает юношу. Кожа нежная, и кажется, тонкая, назвать бы царственной, изнеженной, но принцев не существует. Лодыжки худые. Чонин немного неловкий и скорее доверяет, полагается на Чана, чем пытается помочь в действиях. И пока Чан жарко целует его живот, и выступающие косточки, Чонин едва ли не урчит, млея от ласкового моря нежности. Чонин впускает Чана в свое естество и крепко обхватив руками за шею, шепчет: — Когда ты выходишь из лесу, начинается дорога вверх. Ложь это все про пустошь. У небольшого домика, спрятанного за широким кругом деревьев, начинается лестница вверх. Иногда там копошится старуха. Собирает какие-то ягоды в земле. Не обязательно подходить к ней, но поздороваться нужно. Если у нее хорошее настроение, она встанет, как будто по своим делам и поведет по деревянным ступенькам. Если нет, то придется идти самому. Это не страшно, но со старухой всегда быстрее. Идти надо уверенно и не возвращаться назад. А на вершине тебе откроется город! — Почему ты мне это говоришь, Чонин-а? Что это значит, лисёнок? — Потому что ты меня однажды спас. И когда я увидел тебя впервые, то уже знал, что… Ох, Чани, знал, что только тебе открою этот путь. И знаю сейчас, что ты не хочешь уходить, не можешь бросить лес и своих друзей. Даже ради меня. Желтые глаза горят сожалением, горят нечеловеческим блеском. В ушах нарастает шум, гул и вой. Будто бы волки выбрались из лесу и зашли в поселок. Чан хотел бы пойти, узнать, добежать к Джисону и Хенджину с Минхо, но как уйти сейчас? Чонин водит влажными ладошками по позвонкам и щекой о щеку потирается. Прирученный звереныш или жуткий дух, который решил заполучить свое? Чан не хочет верить в то, что Чонин несет зло. Но волки воют в самом селении, выбрались голодные твари и пришли отбирать мясо. Пришли мстить людям за то, что тревожили их лес. Их острые когти царапают стены каждого дома и скоро доберутся внутрь. К Чану они лезут тоже, но не могут попасть. Им нужен Чонин, они искали его по всем селениям и добрались сюда. Кровожадные монстры унюхали свою добычу. Или же добыча показала себя: схватила очередную жертву и призвала следом беду. Мягкие губы — вкусные; воздух — оттепель, а между ними если и быть чему, то только будущему. — Скажи мне, лисёнок, — Чан ловит лицо Чонина в ладони, волки затихают настороженно, прислушиваются. А Чонин щурится и лижет ладонь острым языком. — Если я остаюсь с тобой, что же будет с Джисоном? Смогут ли Хенджин и Минхо добраться до города? Белые ушки несколько раз дергаются, кончики подрагивают. А мягкий хвост гладит кожу. Образ задорного мальчишки, что просил защиты упорно не хочет вытесняться из сознания. Знать тропы и путешествовать могут безрассудные Охотники, но в них благородства ни капли. Уходить в город могут безрассудные, а могут отчаявшиеся. Но без знания дорог или проводника — смерть. Острые когти волков, — целая стая, несется по опустевшим улицам селения, — такая же смерть, даже вернее. Возгласы людей не долетают до ушей, как и следы борьбы. Списать все на волю воображения хочется больше, чем верить, что на поселок действительно напали. Чонин не слишком долго думает, но Чан не дышит эти несколько секунд, пока улыбка не появляется на тонких розовых губах: — Ну, конечно, смогут, Чани! Этот путь для них открыт. Только пообещай! Скажи мне, что защитишь глупого лиса. Пока ты со мной, удача всегда будет на твоей стороне. Джисон говорил, что никто не знает какую плату берет дух. Он провожает тех, кто больше всего в этом нуждается, открывает свободу. Он находит сам и выбирает только по одному ему известным принципам. Чан помнит, как долго целует Чонина, как нежный голосок тянет его имя. Помнит, как скользит нечто белое по одеялу, когда они засыпают на рассвете. Гула за окном больше не слышно, остается сковывающий страх. Тянет горелым. Порохом. Кровью. Из дома до леса всего каких-то несколько строений, и строгий чонинов голос приказывает: — В поселок больше не ходи. Сразу к той опушке, где встретил волков впервые. Там сверни между сухих деревьев, их всего два, не прозеваешь. И двигайся вперед, пока не увидишь хижину. Друзей своих не жди, иди сам, — Чонин прикладывает палец к губам, предсказывая чанов вопрос об остальных. — У тебя своя дорога, а желание Джисона сбудется. Минхо и Хенджин будут рядом. Сон наступает без сновидений. Глубокий и исцеляющий. Когда Чан открывает глаза, его встречает завтрак и собранный рюкзак. Жизнь за окном — рябое марево серо-зеленых пятен. Голоса детей по соседству не слышны, и даже редкая птица не пролетает в небе. Закинув рюкзак за спину, Чан выбирается в лес. Спешит, зная, что Чонин уже заждался. На опушке, он стряхивает с ботинок прицепившиеся листочки и короткие иголки. Лес кланяется, и расступается в стороны, показывая два сухих дерева и под ним аккуратные отпечатки лисьих лап. Дорогу не спутаешь. Чан замечает и другое: россыпь орехов и верные следы человека. Только собственные ноги больше не оставляют отпечатков. Чан идет, усмехаясь. У любви действительно нет сердца. Его — чаново — забрал Чонин. И может быть хорошо, что Джисон никогда не узнает о том, сколько стоит свобода.