***
— Ну и сколько ты отгрохал на четыре часа в неделю с курсом моего пиздец интересного ебала и такой же скучной литературы? — недовольно (а что, бывает иначе?) интересуется Гена, откидываясь на локер и застёгивая кофту чуть ли не до самой шеи (ебучий же язык жестов); надо же, как предусмотрительно: не станет же он спорить с Эллой? — Твоя толстовка в моём локере, захочешь — достанешь, для тебя это не проблема. — Да нисколько, бабки мне ещё пригодятся, — не особо надеясь на успех, Алфи пытается обнять Гену за пониже-рёбер, тут же получив по рукам (ладно), — о’кей, киса, носи сколько хочешь, — улыбается он, не сразу отводя от него глаза (искра, буря, литература), — понедельник, как раз наши два часа, подвезти, или запомнил дорогу? — К сожалению, это единственное, чего я не помню с той ночи, — хмыкает Гена, закидывая на плечи рюкзак (подальше от рук Никиты — ну, вдруг он настолько ёбнутый),— но я сегодня не могу, извини, очень важное дело… — Да ладно, сейчас-то с какого хуя меня посылать? Мы же договорились, киса, и Элла тебя попросила, нехорошо отказываться, не находишь? — Нет, блять, дело не в том, что ты меня заебал до смерти, я реально не могу, — Гена мнёт в пальцах лямки рюкзака, и Алфи уже начинает думать о чем-то серьёзном — вроде признания в двух полосках на тесте на беременность или о положительном результате на ВИЧ, — у меня сестра. Ей почти шесть, и ебучие два раза в неделю мне нужно забирать её домой с кружка по рисованию, как, например, сейчас. Доволен? — Конечно, доволен. Может, она совсем как ты, только официально тёлка и без выебонов, — не очень удачно шутит Никита, слетая по лестнице на первый этаж вслед за Геной, — всего двенадцать лет разницы в возрасте, киса, ты только представь! — Если ты еще к Полине приебёшься, я тебе не только член оторву, обещаю, придурок, — зло бросает ему в ответ Гена, безуспешно пытаясь найти нужную дверь, — и не вздумай ругаться, понятно? — Привет, малышка, — Никита встаёт на одно колено (только не строй из себя прекрасного принца, я тебя умоляю), когда из очередного класса им навстречу выбегает очаровательная девочка с копной взлохмаченных медовых волос на голове и почти такой же, как у Гены, улыбкой, — я Никита, а тебя как зовут? — Полина, — улыбается она, послушно беря Алфи за обе ладони и почти не смотря на Гену (не заставляй меня ревновать — мы что, в «Игре Престолов»?), — ты теперь будешь с нами жить? — Не сейчас, потому что твой брат будет ужасно против, но когда-нибудь — обязательно, — Алф надеется, что Гена не станет устраивать скандал и посылать его нахуй при сестренке (отличный карт-бланш, не так ли?), — хочешь конфетку? — Дурак, ей сладкое нельзя, — встревает Гена, видимо, больше не выдержав, и несильно бьёт Никиту по руке с протянутым леденцом (шутку про спасителя-от-педофилов придумайте сами), — По, моя учительница попросила меня помочь Никите с литературой, поэтому мы с тобой иногда будем ездить к нему домой, это всё, — отрезает он, надеясь, что Алфи не станет встревать со своими «его парень» или даже «просто друг» (когда же ты, блять, отъебёшься?). — Вообще-то можно, сам ты дурак, — смеётся девчонка, забирая леденец из широкой ладони Никиты, — похож на маму, когда она про дядю Джека рассказывает… а на вашу свадьбу меня пригласите? — Малышка, до нашей свадьбы ещё далеко, но, конечно, пригласим, ты же хочешь поймать букет невесты? — Да вы за… делайте, что хотите, а я пошёл, — ещё более недовольно бурчит Гена, очень медленно (остановите, пожалуйста) зашагав в сторону гардероба, — Альфа, я тебя придушу, если будешь гнать, — в конце концов, они все вместе заваливаются в холёную тачку Алфи, и это больше похоже на рекламу кока-колы с гейской семьёй, потому что Гена сидит на пассажирском, а Полина — за Никитой (самое безопасное место, хули); Гена надеется, что они доедут без происшествий и очень быстро, а ещё — в очередной раз не запомнить дорогу.***
— А хочешь какао, малышка? С кучей маршмэллоу? — улыбается Никита, легко поднимая девочку на руки и сажая к себе на плечо (Геночка, извини, но с тобой так не выйдет — кстати, пиздецки жаль). — Давай, доставай вон ту банку. Сама откроешь? — Мы вообще-то литературой заниматься пришли, а не какао пить, — сухо напоминает Гена, приваливаясь плечом к дверному косяку (ну ты и мамочка, честное слово). — По, не увлекайся сладким, у тебя в прошлый раз от шоколада сыпь была, помнишь, как мама ругалась? — Ну, я же не предлагаю ей шоколад, — небрежно (опрометчиво) отмахивается Алфи, заливая порошок кипятком и громко открывая пачку маршмэллоу (сыграем в «пухлого кролика»? — нет, у тебя и так всё время чем-то белым рот забит, нихуя не понятно, что говоришь), — киса, тебе тоже какао сделать или успокоительного налить? Сам же уже четыре дня меня на… — Ничего себе у тебя память на числа, может, еще скажешь, сколько раз за эти четыре дня я тебя в мою жизнь не лезть просил, урод? — очень цензурно вскидывается Гена (во всех смыслах бы ты так заводился — не переноси свою течку по тачкам на меня, хорошо?), картинно забираясь с ногами в кресло (я спал в этой комнате, что ты от меня хочешь?) и так же картинно уставившись в окно, потому что Полина даже не думает перед ним извиняться — или слезать с Никиты — только бы не семейное. — Только осторожнее с какао, он горячий и очень пачкает простыни, а мне бы не хотелось стирать их второй раз за четыре дня, — усмехается Алфи, укладывая девочку прямо в кровать вместе с подносом, почти дымящейся чашкой и какой-то, наверное, неебически дорогой и поэтому очень красивой книгой (слушай, буржуй), — почитаешь это, пока мы с Геной занимаемся? Это про художников, так что с картинками, потом расскажешь мне что-нибудь о Ван Гоге, ладно? — О’кей, альфа, — бойко отвечает Полина, чересчур быстро перенимая привычки и прозвища (о боже, только не второй ты в моём доме, какого хуя?), — и закройте за мной дверь, а то вдруг вы будете очень громко… я вот никогда читать не могу, когда дядя Джек дома, — продолжает она, когда Гена, наконец, поднимается с кресла, преодолевая желание начать очень громко ругаться, и берётся за ручку двери; случается. Спустя два часа, когда у Алфи уже голова болит от кучи социальных проблем, детей во ржи и четырёхсложных метафор, пальцы к хуям перемазаны блядскими чернилами (функция «облажайтесь перед вашей кисой, потому что она не ваша киса» — на шутки о том, что от него текут даже ручки, не остаётся ни сил, ни желания), а Гена выглядит, кажется, даже немного весёлым (это всё потому, что я так заебался?), они оба решают, что на сегодня, наверное, хватит; Никите нужно переключиться, но он не возражает, когда Полина послушно начинает пересказывать ему добрую половину ебучей книжки, потому что Гена соглашается на предложение «подвезти до дома, подарить твоей сестре пачку леденцов и попытаться подкатить к тебе ещё пару сотен раз»; в машине играет всё тот же удачный повод курить электронки и говорить о марихуане, но это, наверное, даже не раздражает — Гена чувствует себя ёбаным Гитлером: застрелиться хочется только от одной мысли о том, что он, блять, сдаётся, — киса, тогда не думай. — Спасибо за сегодня, это было пиздецки полезно, может, даже вытяну «В», если поможешь, — улыбается Никита, паркуясь у знакомого двухэтажного дома в гетто (отъебись, мне нравится так называть твой район), — до завтра? — Не за что… спасибо за Полину, кстати. Она с рождения без отца растёт, а у тебя вся эта хуета с добрым папочкой нереально пиздато выходит, так что, думаю, ей было весело, — слишком тихо, чтобы счесть это за комплимент, бормочет Гена, стоит малышке только спрыгнуть с подножки машины, — но если ты думаешь, что я из-за этого стану с тобой тусить или встречаться, то лучше снеси себе нахуй башку, потому что в этом случае у тебя там всё равно нихуя нет. Так что даже не пробуй меня кадрить, до пятницы, всего хуёвого и неудачи, — привычно заканчивает говорить «спасибо» он, надеясь, что Никита не умеет играть в покер, и вываливаясь из тачки вслед за сестрой: блядская литература.***
— У тебя есть интернет? Мы недавно говорили о картинах Врубеля, они очень хорошо отображают земную сторону мифологического сюжета о демоне, тему которой пытался раскрыть Лермонтов, — тоном сорокалетнего ректора произносит Гена, кажется, слишком увлёкшись литературой и расшифровкой дремучих столетних текстов, — Демон выглядит человеком, сломанным и бессильным, беспомощным в своём облике, его лицо красиво совсем не демонически, понимаешь, это идея создания литературного персонажа из оболочки героя мифов… — Не понимаю, потому что он всё равно летает над Кавказом, а в конце типично для Лермонтова уносит душу Тамары далеко от «земного мира», — Никита чувствует себя ёбаным заучкой, споря с самим Геночкой Фарафоновым, и чувствует себя очень хорошо, потому что, наверное, споры о литературе — всё, чего ему не хватало с матерью-книгоиздателем где-то в Европе (только не привези мне с собой пластид); он протягивает Гене телефон, пытаясь не сделать это слишком выёбисто, — тем более, в ранних редакциях в отношениях Тамары и Демона всё вообще пиздецки напоминает библейский сюжет о Змее и Еве, потому что Тамара хочет познания, а Демон ей его даёт… вот тебе и мифологизация, киса. — Но смотри, это же Лермонтов, это его вечная двойственность, он ещё с лицейского периода творчества об этом пишет, помнишь противопоставление земного небесному и невозможность выбрать? К тому же, «Демон» — с большой буквы, это имя, посредством которого он и спущен на землю, вписан в рамки героя, — отвлечённо продолжает говорить Гена, забивая в поисковик Врубеля и ненароком читая только что пришедшее Никите сообщение: мол, даю ещё неделю, но, бля, поторопись — откуда я знаю, может, ты дилеру денег должен (моя малышка его не любит)? — впрочем, Эрнесто, заткнитесь, — вот, видишь? Он лежит на собственном сломанном крыле, а здесь его слеза — сам подумай, демоны в принципе плачут? — прожигает камень, а тут рядом с ним разбитые цветы… когда я ходил на дополнительные по литературе, мисс Спрингс говорила, что Демона Лермонтов сопоставляет с самим собой, а врагом ему ставит Бога, как раз-таки сломавшего цветы; получается, что и Бог, и Демон — персонажи только его поэмы, только литературные герои. Ты слушаешь? — Ладно, я согласен, но изначально это всё-таки было не так, он же всю жизнь «Демона» переписывал, а я начинал с первой редакции, — почти признавая поражение, продолжает Никита, обещая себе подарить Гене оригиналы Врубеля на ёбаный день рождения, — он даже назван «духом лукавым», да и ангел его ни на что не вынуждает, Демон сам выбирает Онегинское «она моя», поэтому и обречён на изгнание, кстати, как и сам Лермонтов, если к твоей параллели. Но если в целом, то да, Демон однозначен только в нелюбви к своему антагонисту, пиздец, я не знал, что знаю такие слова, — окончательно сдаётся Алфи, громко зевая и опрокидывая в себя остатки дорогущего зернового кофе — ниже «А» не получишь, как ни притворяйся тупым. — Да, та строчка, которая с «всё презирал и ненавидел», кажется, вообще единственная, что осталась с первой редакции, — кивает Гена, возвращая Никите телефон (да, сука, тактильный контакт) и случайно скользнув взглядом по дорогому широкому окну, — гроза в мае? Серьёзно? Блядская Калифорния, — смеётся он, в кои-то веки не желая уёбывать из дома Алфи пешком и как можно скорее (ну, у меня же сестра): надеюсь, ты не настолько мажор, чтобы покупать погоду. — Сучки от наших споров текут, киса, — возвращается к привычному лексикону Никита, снова чувствуя себя невъебенно тупым рядом с Геночкой с ручкой в пальцах, — половина двенадцатого, ну охуеть, надеюсь, твоя сестрёнка еще не сдохла. Может, кстати, останетесь? — Ебало завали, Никитос-хуесос, — почти беззлобно фыркает Гена, негромко приоткрывая дверь в спальню и почти охуевая от резонанса с «ещё не сдохла», — только вздумай сейчас начать орать, она спит у тебя на кровати с твоей кошкой в руках, и если ты её разбудишь, мы пойдём домой, а ты пойдёшь в крематорий, — обходится без статьи за угрозы он, переходя на ебучий шепот (нет, это не сексуально): в смысле, мы и так пойдём, потому что ты дебил, если думаешь, что я у тебя останусь, но, блять, как же не хочется её будить, честное слово, хуже головоломки с пальцем, как же сложно общаться с уродами! — Кстати, почему нет? Всё равно завтра суббота. Ложись с ней рядом, а я на пол лягу, — абсолютно равнодушно говорит Никита, почти бесшумно доставая из шкафа ворох одеял и простынь (недалеко убрал с прошлого раза) и бросая всё это на пол, — не волнуйся, я не собираюсь тебя насиловать, мы всё-таки не в ситкоме и не на порностудии, успокойся. — Ну, блять… она просто в принципе плохо спит, а мама на выходные… неважно, короче, мы остаёмся, — с минуту в очередной раз мнётся Гена, теребя пальцами подол кофты и, кажется, до сих пор борясь с любовью к сестре и здравым смыслом, — и постели мне тоже на полу, я её разбужу, если рядом лягу, — совсем тихо заканчивает он; Боженька, ты ублюдок. Когда утром Гена просыпается от руки Никиты где-то у себя под рёбрами, он не знает, что ненавидит больше: Никиту, его руки или своё сердечко; где-то в животе внезапно включается внутренняя (исте)Рики, и от тяжёлого «сука, да что опять?» над ухом (шепчу ей пошлости и от неё не отрываю губ) хочется и улыбаться, и сдохнуть — погоди, держи себя в руках, у нас есть свидетель: к счастью, Полина всё ещё спит — Гена обещает себе никогда больше не переступать порог этой квартиры и даже позволяет себе разбудить сестру: это всё из-за тебя, не сомневайся, урод.