«Не сердись, что я не выцарапал Мышиному королю все четырнадцать глаз сразу, — этого никак нельзя было сделать. А зато я тебя сейчас порадую.»
Э. Т. А. Гофман, «Щелкунчик и Мышиный король»
«Тон-к тик-к, — позвали игрушечным голосом из темноты. — Тань-ка, тик-к…»* * *
…Со стороны смотрелось потешно: чёрная с белой бородой собачка со всех силёнок тащит за собой хозяина — высокого красивого старика, а тот насилу может удержать поводок. Можно подумать, собачка и вывела его гулять — если бы он не восклицал поминутно: «Бука! К ноге!.. Да к ноге, говорю же! Бука, да что на тебя нашло?.. Куда ты?!». И если бы впереди и в самом деле не было толпы, в которой Бука явно учуяла что-то знакомое. Не что-то, догадался старик. Кого-то. За спинами зевак он всё-таки успел разглядеть на асфальте край знакомой куртки, заляпанной чем-то тёмным. Старик подхватил собачку на руки и решительно двинулся сквозь толпу. А когда увидел, чтó случилось, — охнул и невольно отпрянул назад. Тело девушки-мотоциклистки и разбитый мотоцикл не показались ему знакомыми. Но вторая жертва аварии — молодой человек — даже слишком. Уж его лицо старик узнал бы где угодно, будь оно как угодно разбито, — слишком явно оно стояло у него перед глазами столько времени… «Кукольник», — подумал ли, шёпотом ли проговорил он вслух. — «Тьфу, какой там кукольник, — сам уже кукла… Господи, что я несу», — одёрнул он себя. — «Всё. Теперь — всё.» На руках заскулила, зацарапалась Бука. Ах да, он и забыл; только теперь всё равно не время спускать её на землю, вдруг ещё испачкается — в мазуте? крови?.. Впрочем, услышав сирену «скорой» и женский плач, собака сама взвизгнула и зарылась мордочкой в бежевый хозяйский пиджак. Толпа всё ещё о чём-то переговаривалась, а старик стоял как соляной столп, не в состоянии понять — чтó делать, чéм помочь, чтó сказать женщине, сейчас рыдавшей около тела сына. Что поделом? Что вовсе не Лёшенькой с недавнего времени звал про себя он этого молодого человека, из-за которого сам, можно сказать, потерял внучку? Что и эта мотоциклистка была бы сейчас жива, если бы не дала себя уговорить на поездку вдвоём? «Пусть лучше не знает», — решил старик, пока тела грузили в машины. В конце концов, чем могла быть перед ним виновата мать Алёши Кукольника? И всё же… Всё же, если подумать, Беда у них теперь в какой-то степени общая. Он подошёл к всё ещё плачущей женщине, слегка тронул её за плечо. Та прислонилась к нему боком, какое-то время прерывисто всхлипывая, потом подняла на него глаза и еле слышно прошелестела: — Вы… вы тоже знали Лёш... шеньку?.. — Немного, — с трудом выговорил старик. — То есть он… Они… С дочкиной подругой были знакомы, бывали у нас в гостях… — С Элей?.. — Женщина кивнула на осколки шлема на асфальте. — Н-нет, с Аллой… Техника уж точно не её сфера, всё больше искусство… изящное… — Старик взглянул на Буку, что снова начала барахтаться и повизгивать у него на руках, и попросил: — Ничего, если отойдём чуть подальше? Извините нас, конечно, но сами видите — просится… Мама Алёши Кукольника в ответ только кивнула. С места происшествия разошлись уже почти все, так что Буку и правда можно было опустить наконец на землю подальше от него. И старик медленно шёл вперёд, позволяя женщине опираться на его руку. В конце концов, так и начинают вызволять из Беды. Понемногу. Шаг за шагом. И всю дорогу, до самого дома с парикмахерской на первом этаже, они говорят друг с другом. С мотоциклисткой Элей Алёша, оказывается, познакомил маму на второй день после её приезда сюда. Пили чай, смеялись, почти наяву представляя, как отправятся в мотопробег по Золотому Кольцу, — а сегодня не стало обоих… Старик рассказывает неожиданной спутнице о собственной Беде — умолчав, конечно, о её виновнике. Только главное: у любимой внучки, Тани, должен был родиться ребёнок, внезапно открылось кровотечение и она едва не погибла, — и сейчас и сам дедушка, и его вторая внучка Маша, и его дочь Алёна ждут, пока Таня очнётся от комы. Ждут уже долго. И если бы существовал хоть какой-то способ вытащить её из этой Беды, хоть какой-нибудь… Какой угодно… Старик говорит и говорит, не замечая, как все трое уже поднимаются в комнатёнку Алёши Кукольника. С неприязнью бросает взгляд на раскладушку под картиной в серых тонах («Адам и Ева», если верить подписи), на знакомую статую Венеры на подоконнике–ту самую, что молодой человек к ним как-то принёс (а он ещё, дурень, спрашивал: «так эта девушка и есть натура?»), — на алюминиевую кружку, из которой нелепо торчит кипятильник, — и жалеет, что остался дома уютный чайник. Хотя бы так, чаем и домашним теплом, сейчас чужую маму утешить… но сил хватает пока лишь на то, чтобы бережно усадить её на раскладушку, ещё раз коснуться плеча — вы не одна, — и отойти к окну, чтобы побыть наедине с собственным горем. — Кукольник — вы? — В комнату заглядывает соседка с серым от страха лицом. — Из ритуального звонят… Пока мама Алёши вышла на кухню к телефону, старик замечает и кое-что ещё. Бронзовая Венера, точно жалея, прикрывает своей тенью маленькую фарфоровую статуэтку. Та самая рыжая кудрявая девочка, его подарок покойной жене, а потом — и внучкам. И гадать нечего — Танька передала её Кукольнику в один из его визитов. — Пора домой, — шёпотом говорит статуэтке дедушка. — Не бойся, больше похищать тебя некому. И бережно кладёт её в карман пиджака.* * *
«Вечно этот хозяин мешкает», — ворчала, должно быть, про себя Бука на обратном пути. То знакомый запах не учуял — хотя чего тут чуять, когда вот он, вот, и отчего не подойти и не поговорить с гостем, даром что тот лежит и не шевелится? То сейчас, как вышел из подъезда, — остановился и смотрит на что-то маленькое и пёстрое, хотя давно пора бы уже пойти домой и налить молока в плошку. С фарфоровой девочкой словно окончательно вернулась надежда. Старику на миг показалось — он знает, чтó спасёт Таньку. Вот-вот мелькнула мысль — первый кусочек мозаики — и старик прислушался к себе: горячо, холодно?.. Девочка живая. Девочка фарфоровая. Корзина. Игрушки… Теплее. Он, живой дедушка, только что словно вызволил фарфоровую внучку. Теплее. Ни с того ни с сего всплыло в памяти смешное прозвище, что дала ему Танька, когда была маленькой, — Саламандра. «Может, всё-таки Саламандр?» — поправлял он её, припоминая грозного и доброго огненного мага из гофмановской сказки. Таня кивала, соглашаясь, и всё равно благополучно забывала имя уже пару часов спустя. Кухонный очаг. Огонь. Саламандра. Книги. Сказки… Теплее. Ну-ка как там это: семь шагов, не споткнувшись, назад. Если в обычном мире — вперёд, то за чертой — всё наоборот, потому и назад. Черта. Наоборот… — Горячо! — крикнул он Буке чуть не в самую мордочку. — Понимаешь? Нашёл!.. Бежим домой!* * *
Алёна ещё в прихожей догадалась — должно быть, хорошие вести, раз так блестят глаза у отца. Ни слова не говоря, отцепила поводок Буки (та тут же умчалась к миске), а отца проводила на кухню и уже только там шёпотом решилась спросить: — Танечка очнулась?.. — Пока нет, — вздохнул старик. — А вот Кукольник разбился. — Ни фига себе!.. — Маша как раз зашла налить чаю и чуть пиалу не выронила. — И кто его переехал? Ты из-за этого так радуешься? — Да не из-за него! — с досадой махнул рукой старик. — С него-то какой теперь спрос. А у его мамы горе… Всего пару дней как в Москву приехала, а тут авария. Я только из-за Буки на том месте и оказался — знакомого почуяла и бежит, ей-то откуда знать… А там толпа, и мама его — в слезах. Она про нашу беду не знает, только видела, что оба разбились. И Кукольник, и его мотоциклистка… — Значит, она, — загибает один палец Маша, — а до того — Оля, Надя, Павлина, та американка — как её, Рибоза? — Алла и… Танька… Мам, так это скольким он голову задурил? — Кому же теперь считать, — вздыхает Алёна. — Правильно дедушка сказал: какой с него спрос. Всем заплатил. Только бы Таню спасли… Папа, зажигалку дашь?.. …Странным казалось, что жизнь могла омывать Беду, словно река — валун, и всё ещё течь. Маше почему-то нужно было на концерт — как в любой другой день, когда Таня ещё была здесь. Алёна то рисовала для работы эскизы, а то курила на кухне — как и всегда, когда задумается; только и разницы, что мысли не были весёлыми. Но у главы семьи, старика-саламандры, чуть не погасшего от горя после страшной новости, просвет в душе появился лишь сейчас… Фарфоровая девочка узнаёт родную комнату и сияет — впрочем, на её личико мог просто удачно попасть отблеск солнца. Дедушка-саламандра стоит у окна в комнате внучек, бережно держа статуэтку в ладони, и сам еле заметно улыбается: кажется, нашёл. Танины рисунки сложены в папку с тесёмками. Старик осторожно тянет за тесёмку, точно прося позволения у кого-то, и перебирает листы, словно это и впрямь страницы магической книги Саламандра. Несколько его собственных портретов, почти столько же — графа де ля Фер… А до чего потешно получилась вот здесь миледи — кажется, Маша тогда здорово рассердилась на сестру за порванное платье роскошной дамы… А вот… Да, кажется, он. Два почти похожих — возможно, тоже из-за общей Беды — худощавых старика смотрят друг на друга по разные стороны листа. У нарисованного, одноглазого, когда-то под заклятие попал родной племянник — а он, как мог, попытался ему помочь. А поможет ли чужой внучке?.. Той, что столько рисовала его любя, играла в него — так, что сестра и мама, бывало, шутили над этим, а дедушка искренне радовался?.. Должен. Дедушка чуть прикасается к плечу нарисованного часовщика-чудодея. Просит про себя: «Поможешь вернуть Танюшку?..» А когда закрывает папку — видит: точно живая искорка на миг загорается у того в глазу. Теперь — к дочери на кухню. — Алёнушка, ты Алле не звонила?.. Позвонишь, попроси — пусть завтра зайдёт. Я её похищу на полчасика, если не возражаешь.* * *
Правду сказать, Алле делается не по себе, когда подруга просит её приехать — и на этот раз не к ней самой, а к отцу на разговор. Слишком явно ей ещё помнится и дача, куда она пригласила когда-то сестёр на лето; и Таня, которая ни с того ни с сего не может даже вздохнуть от боли; и скорая у дачного домика, и — ужасные слова медбрата: не довезём. Не довезли, как потом оказалось, — ребёнка. Но и от того, что Танька без сознания, было ничуть не легче. Впрочем, старик сейчас и не думал расспрашивать Аллу об этом. Угостил свежим печеньем, что испёк накануне. Рассказал о вчерашнем случае: пожалели в который раз и покойную Элю, и несчастную маму Кукольника. А после, когда Алёна ушла править эскизы к спектаклю — невзначай поинтересовался, продолжает ли Алла заниматься куклами. — Смотря для какого замысла, — удивилась она. — Либо это будет безумие, — вздохнул старик, — либо подвиг. Понимаете, для моего замысла без Дроссельмейера не обойтись. — И, не дождавшись, пока Алла удивится ещё больше, продолжил: — Вы бы посмотрели, как Танечка его рисовала… Он как родной ей был, я помню. Только мне она и рассказывала о нём. Понимаете, я не пожалею ничего, лишь бы вытащить её с того света. Помните нашу статуэтку, фамильную? Я ведь как из той комнаты её забирал — будто частичку Тани уже вернул. А потом думаю — его бы за ней, живой, отправить. Пусть увидит, пустьзахочет жить… Сколько возьмёте за него? — …Значит, Дроссельмейера, — повторила Алла. Помолчала чуть-чуть, обдумывая его слова, и кивнула несколько раз. — Лучше на ваге или так, на шарнирах? — На шарнирах, — согласился старик. — Не очень большого. Главное — как живого. Я даже сам готов помочь. — Что вы… — Вы не подумайте, я сам скульптор. Верней сказать, сапожник без сапог, — пошутил старик. — И инструменты распродали работы когда-то, зато дочке стезю художника обеспечил… Так, значит, согласны? А Танины рисунки за эскизы возьмём.* * *
День, другой, третий дедушка принимает звонки из больницы: да, состояние улучшилось, нет, пока не в сознании, но опасений за жизнь уже нет. Передаёт ответ врачей внучке и дочери. И на полдня пропадает в мастерской Аллы. Алла не взяла с него ни копейки — было бы кощунством, сказала она, отказать человеку в беде, а тем более брать деньги за мечту-лекарство. Где-то достала особую глину, которая после запекания становилась не хуже пластмассы. Дедушке даже тут досталась роль саламандры и алхимика — кто-то ведь должен был творить из чудо-глины части часовщика, следить за печью, где они запекались на противнях по отдельности, а потом — проверять на готовность каждую из них и зачищать наждаком. Но уж работу над одеянием и париком будущего Дроссельмейера Алла взяла целиком на себя. И то сказать, столь тонкая работа лишь её изящным пальцам была бы под силу. Дедушка смеётся, вспоминая, как сам когда-то пробовал помочь дочери шить фартук, а только исколол все пальцы. Пусть. Зато как ладно складываются друг с другом части часовщика, до чего он уже по-волшебному нездешний, даром что неодетый. Два худощавых, почти похожих между собой старика смотрят друг на друга — высокий и маленький. Старику-саламандре припомнилась бронзовая Венера в комнатёнке — с каким сожалением, точно стыдясь своего бессилия и наготы, она смотрела на него стёртым лицом. Улыбка на лице Дроссельмейера тёплая, хоть и пока не очень уместная — ведь выручить девочку из Беды ему ещё только предстоит, — зато легче становится на душе от её вида. А стыдиться ему и нечего.Чтобы ничем не напоминал ни Кукольника, ни пережитое Танькой — его сделали гладким, как речная галька. — Смотрите: повязку сюда, а на голову парик вот так, — показывает Алла. — Похоже? — Вылитый, — кивает дедушка. — Ох, Танюшка, повезло же тебе! — Повезло, — улыбается Алла и начинает наконец одевать Дроссельмейера. — И Тане будет легче, — тихо говорит старик и нагибается поцеловать руку Аллы. — Спасибо за всё. Я всё-таки придумаю, как вас отблагодарить.* * *
В больницу их спокойно пропустили обоих. Разве что часовщику пришлось сперва посидеть под кварцевой лампой, а дедушке — протереть спиртом руки и накинуть белый халат. Палата. Знакомая рыжая кудрявая головка на подушке. Стража из незнакомых приборов, капельницы, каких-то мигающих экранов охраняет сон заколдованной девочки и милостиво не замечает вошедших гостей. — Таня, — позвал дедушка. — Внученька, а кто к тебе пришёл… И чуть не вскрикнул: у внучки вырвался слабый стон. Такой слабый, что в простой палате его за общим шумом вряд ли услышали бы. — Слышишь меня? — снова ласково позвал дедушка. — Дроссельмейер. Настоящий… Такой, какого ты рисовала. Правдашний Дроссельмейер. И чуть не выронил подарок. Потому что на мониторе вздрогнула линия. «Неужели слышит?!» — Извините, скоро обход, — в палату заглянула медсестра. — Да-да, ещё секундочку, — попросил старик, усаживая часовщика на кровать внучки — в ногах, где он мог бы долго просидеть и не упасть. — Теперь всё. Только поправляйся. «И береги её», — это уже Дроссельмейеру, мысленно.* * *
«Бамм-кён-тик-кен, кьрлокке-токке-тик-кен… — звал и звал ласково игрушечный голос. Будто это дедушка будил её в школу на каком-то странном и вместе с тем совершенно понятном языке. — …Глокке-токке-тик-кен… Тань-к, тик-к… — А потом и отчётливее: — Тань-ка-н, тик-кай… Кррль-бамм-кён-тикк…» «Да кто ты?» — с трудом получилось подумать у Таньки. (Наяву это, должно быть, прозвучало как стон — но не настолько сильный, чтобы врачи его расслышали.) Кто-то лишь ласково рассмеялся в ответ. Точно старые часы на миг задумались: кккррррль… А потом — потому что обычные слова и ему, должно быть, давались с трудом — выдохнул: «Дххррхсс… хххрр-лль…» — и всё. Окончание потонуло в тишине. Но что-то в этом недослове тепло отозвалось в Танькином сознании. Странное эхо, не из звуков — а будто из рассыпанной мозаики: отблесков очага, запаха корицы, уюта дома… сказок… Кусочки никак не могли сложиться в целое, но ощущалось одно: кто бы он ни был, зла он ей не желает, и они давно знакомы. «…ккке-токке-тик-кен, — будто вынырнул из безмолвия голос. — Тань-к, ти-к…» Сердце само отзывается этому «ти-к» и слабо вздрагивает. Вместе — что скоро увидят врачи — с линией на мониторе. Ещё раз. Ещё. Тань-ка, ти-кай, — просит он, и у неё начинает получаться. Тикать. Дышать. Оживать. — Таньк-кррлль-дик-к-ка, — звучит ещё отчётливее. Точно учится говорить: с первого раза не выходит, повторяет снова так же тепло и ласково. — Тань, гля-ди-ка. Бамм-кённ-тикк-дрр…ру-жок, проснись, это я, Дххрррросссхрррль…рлокке-токке-льмейер. Девочка испуганно моргает. Только что на её глазах из разбросанных по памяти частиц сложился он. И это не Кукольник. Даже смешно — с чего бы она когда-то приняла за него художника-недоучку. И он не манекен из парикмахерской — у него похожая чёлка и яркая улыбка, но всего один глаз. Живой, не восковой.Он совсем как её, Танькин, старый рисунок, а до того — как иллюстрация в сказке. Длинные его ноги — не в ботфортах, а в чулках и башмаках — свисают с кровати, а на правой руке у него закатан рукав сорочки — потому что от его руки к Танькиной тянется тонкий катетер, в котором мелькают золотые, всю палату освещающие искорки. Мысли, слова, обрывки вопросов тотчас толпятся в голове у Таньки, наконец-то узнавшей гостя. Но все их почему-то заглушает одна: «Кровь? Разве её из живого переливают?..» — Так только я умею, — уже почти не тикающим голосом отвечает Дроссельмейер. — Правда, здорово? («Ещё и храбрится. Как мальчишка!») — И вам… тебе… не больно?.. — Всё просто, — улыбается Дроссельмейер, — если любить и жалеть. Я потому и здесь, дружок, что тебя любят и жалеют. Чтобы с тобой быть. Кккрррль… — не то рассмеялся он, не то что-то внутри у него так скрипнуло. — Вот. Он вытянул левую руку и погладил Таньку по голове. Ну что ты скажешь: даже ладонь как дедушкина, только потоньше. Удивительно: столько раз ей снились похожие, но несбыточные сны. Столько раз видение-Дроссельмейер говорил в них — только любить, только жалеть, — а ощущение счастья после них всё равно увядало, точно хрупкий нарцисс, которые дарили после концерта сестре. Но вот они — золотые искорки и катетер, соединяющий их руки. Танька ясно их видит, дотрагивается до катетера — и не чувствует боли, потом до лица Дроссельмейера, до его чёлки. Всё тёплое и такое же настоящее. Разве что сам Дроссельмейер как будто стал чуточку меньше. «А Алёша», — булавкой колет какая-то подлая мысль. — «Все же теперь, наверное, всё узнали… Что с ним сделают? А со мной?..» — …ккккррльник-ка нет. — Что? — Кукольника нет, — улыбка на лице Дроссельмейера чуть меркнет. — Так не иг-кккрррль-рают, как он хотел. И я не кукольник, — не пугайся, мой дружок, — пропевает он строчку из своей песенки в сказке. — Я — часовщик. Игрушечный. И настоящий. Вот чем не похож он на Кукольника, думает Танька. И впервые вспоминает подзорную трубу, в которую Алёша подсматривал. И с какой небрежностью в ответ на её звонок онназвал чужое имя. Не с людьми играл Кукольник — а людьми. Пока эта Игра не превратилась для Таньки в Беду и едва не погубила её, а Алёшу — забрала насовсем. А Дроссельмейер — вывел её из Беды, совсем как своего племянника однажды. Игрушечный — и настоящий. Потому что и настоящий мир сейчас — в нём, течёт золотыми искрами в её кровь, возвращая к жизни. Только почему часовщик опять словно стал немного меньше?.. Хотя разве это важно, если один его взгляд говорит Таньке — всё хорошо, завтра поправишься. Представь, что за лица будут у дедушки, у Маши и мамы? А у Аллы? И я с тобой домой поеду. Ккккрррль-кккрррасота? У Таньки даже голова от радости кружится. Точно ожил и вернулся тринадцатый их с Машей день рождения, — в палате почему-то даже пахнет мандаринами. …Но ещё одна внезапная мысль, хоть и слабее, колет её. О маленьком и лёгком существе, чуть из сна не ставшем явью, но так и не увидевшем света. — Я часовщик, как же ты забыла, — Дроссельмейер тепло прикрывает глаз. — Чтó время тому, кто умеет любить и жалеть. Чтó стоит ради этого чуть-чуть направить ход времени, чтобы вернуть дитя из его Беды — хоть во время до его рождения, если нужно… — И я могу снова?.. — Я не знаю, — просто отвечает он.– Мне совсем это незнакомо. Только тебе решать, Таня. И тому, кого ты встретишь… Странно, его ноги уже не достают до пола, да и ростом он стал как семилетний ребёнок — один катетер в руке по-прежнему такой же. И Танька сжимается от ужаса, догадавшись. — Моя ххкккан-ган-кэнгрррл-рошая девочка, — голос Дроссельмейера опять хрипит и запинается, как старая пружина в часах — так трудно ему говорить. — В-кррр-р-рль-ремени у меня до утххх… рррр… рль-ра.Я тебя люблю и жа-к-к-кьрр-л-лею. Раз-зхх-канггр-р-р-ве жаль мне своей к-<i>кк-кнгррл-рови, чтобы ты жила… Ты что, кричит ему прямо в лицо Танька, ты что, с ума сошёл, даже не смей, не думай умирать из-за меня, чтó я — хуже Кукольника?! Я тебе не позволю, не отдам Беде, не пущу! И что есть силы сгребает его в охапку, как есть, с катетером, в парике, в сюртуке, прямо с ногами в башмаках затягивает на своё покрывало и прижимает к себе, как ребёнок после ночного кошмара — любимую куклу. Благо Дроссельмейер и есть сейчас величиной с куклу. Только — вот чудо — умирать он и правда не собирается. — Вот-так-ким-ты меня увидишь завтра, — полу-тикает-полу-выговаривает он, по-прежнему улыбаясь. — Я и не умру, с чего ты взяла? Тань-гля-ди-ка, я же с тобой. — П-правда, — улыбается в ответ Таня, хоть и сквозь слёзы. — Ты не обиделся?.. — Я даже рад, что ты кк-ккрр-ррль… кричишь. Значит — совсем живая.И давным-давно — в Небеде, с живыми. Получилось. — Смотри, катетер исчез, — шепчет Танька. — А ведь из тебя не ушла вся кровь. Значит, и ты будешь живой?.. «Буду», — голос Дроссельмейера звучит уже в её голове, а сам он только молча и с улыбкой кивает. — «Только увидит это не каждый. А услышит — тот, кто тебе близок; тот, кого ты найдёшь. Добрых снов, моя хорошая.» Бамм-кён-тик-кен-глокке-токке-тик-кен… Тань-к, тик-к… … — Лучше сами взгляните, — сказал главврач на следующее утро, когда в ответ на звонок примчались и дедушка, и Алёна, и Маша. — Думаю, пока не стоит её будить. Пусть сама проснётся. А в палате, даже не подозревая, что четверо человек смотрят на них как на восьмое чудо света, спокойно спали двое. Живая девочка. И кукольный часовщик.* * *
— Володенька, спасибо, что подбросили, — дедушка жмёт руку Машиному знакомому, аккомпаниатору. — Маша, ты на репетиции или с нами чай с тортом пить? — Так с вами или с тортом? — хохочет Маша. — Дура была бы я, если бы такой день прорепетировала! Когда ещё сестра из мёртвых воскресает? Виновница торжества, ты где там? — Пакетами завалили, — пищит откуда-то из глуби машины Танька. — Хоть пару вытащите, мы дальше сами! И действительно спустя пару минут, когда дедушка («Ох, забыл же совсем!») убирает с заднего сиденья пару самых больших пакетов с подарками, — выбирается с Дроссельмейером на руках навстречу семье, Володе и — неожиданно — Алле. Сколько Таня не видела дома? С прошлого лета? Но ведь он дождался её, весь, целиком. И всё-таки одно изменилось. Настоящий мир больше не прятался — сложенный и свёрнутый наподобие шара-оригами, он только начинал разворачиваться. Они с часовщиком стояли в одной его точке, а это значило — теперь, куда бы ни шла Танька, царством чудес будет всё, на что она посмотрит с любовью. Одна пола Дроссельмейерова сюртука показалась странно тяжёлой: что-то оттягивало карман.Хрустальный шарик со множеством граней — вот что. Настоящий мир его глазами! Здесь, не потерян! Танька подносит к лицу диковинный шарик, смотрит на свой дом, на палисадник, на Володину машину, на Буку… Блики и радуги пляшут вокруг, а в ушах словно бы звучит ласковое пение часовщика — не то звон музыкальной шкатулки, не то колыбельная на непонятном языке. И не слова — мысль его: «…Ты теперь с живыми.» — Шарик точно не я подложила, — шепнула Алла дедушке. — Это не ваша придумка? — Сам впервые вижу, — так же тихо отозвался старик. — Чу-де-са…